Теперь  он
твердо  знает:  в различные времена все  было  иначе, и потому совершенно не
важно, каков ты сам.  В меланхолическом  равнодушии он перебирает мнение  за
мнением  и  научается  понимать слова  и  настроение Гельдерлина  при чтении
сочинения Диогена  Лаэрция о жизни  и учении греческих философов:  "Я  снова
испытал то, что уже  раньше  было знакомо  мне,  а  именно что  преходящее и
изменчивое в человеческих идеях и системах действует на меня, пожалуй, более
трагически, чем изменчивость судеб, которую обыкновенно  считают единственно
реальной".   Нет,  такое   все  затопляющее,   оглушающее  и  насильственное
историзирование, без сомнения, не нужно для юношества, как показывает пример
древних,  и  даже  в  высшей степени  опасно, как  об  этом  свидетельствует
новейшая   история.  Взгляните   на  студента,   изучающего  историю,  этого
наследника скороспелой, появляющейся чуть ли не в детские годы пресыщенности
и разочарования.  Теперь  "метод"  заменяет  ему  действительную  работу, он
усваивает себе сноровку  и  важный тон,  манеру своего  учителя;  совершенно
изолированный отрывок прошлого отдан на жертву его остроумию и усвоенному им
методу; он уже успел  нечто произвести на свет, или, употребляя более важный
стиль, он  нечто "создал",  теперь  он  стал  служителем истины  на  деле  и
является хозяином  во  всемирном  царстве  истории. Если  он уже как мальчик
считался  "готовым", то теперь  он  сверхготов: стоит только его  хорошенько
потрясти,  и  на  вас с треском  посыплется  его мудрость; но  мудрость  эта
подгнила,  и  в  каждом яблоке  есть  червоточина.  Верьте  мне,  если  люди
принуждены работать на научной фабрике и приносить свою  долю пользы прежде,
чем они дозреют, то науке грозит в ближайшем будущем такая же гибель, как  и
невольникам, слишком рано  принужденным работать на этой фабрике. Я сожалею,
что  принужден  прибегать  к  жаргону  рабовладельцев  и  работодателей  для
описания таких отношений, которые, собственно, должны  мыслиться  свободными
от  всяких  утилитарных соображений и жизненной нужды,  но  слова "фабрика",
"рабочий  рынок",  "спрос",  "утилизация"  и  тому подобные  вспомогательные
термины  эгоизма  невольно  просятся  на язык,  когда  приходится изображать
молодое  поколение ученых.  Добросовестная  посредственность  становится все
посредственнее, а наука  в смысле  экономическом  все  полезнее.  Собственно
говоря, новейшее поколение ученых мудро  только в одном отношении и  в  этом
отношении, пожалуй, мудрее,  чем все  люди  прошлого,  во  всех же остальных
отношениях  оно  только,  мягко  выражаясь,  бесконечно  отлично  от  ученых
прежнего склада.  Несмотря  на это,  они требуют себе  почестей и выгод, как
будто государство и общественное мнение были бы обязаны считать новые монеты
столь же полновесными, как и старые. Ломовые извозчики заключили между собой
рабочий договор и объявили гения излишним, признав печать его на себе самих,
но  позднейшее  поколение,  вероятно,  сейчас  же  заметит,  что  их  здание
представляет  собой  груду  свезенного  в кучу  материала,  а  не правильную
постройку. Тем, кто неутомимо твердит современный боевой и  жертвенный клич:
"разделение труда! плечо  к плечу!",  нужно раз  и навсегда  коротко  и ясно
сказать:  если вы  хотите  двинуть науку как  можно  быстрее вперед,  то  вы
рискуете  ее очень быстро погубить, подобно тому как у вас погибнет наседка,
если  вы  вздумаете  принуждать  ее искусственными  мерами нести  как  можно
быстрее яйца. О, конечно, наука в последнее  десятилетие изумительно  быстро
шагнула  вперед,  но  взгляните на ваших  ученых,  этих  истощенных наседок.
Поистине, они  не похожи  на "гармонические"  натуры; только  кудахтать  они
умеют больше, чем когда-либо, так как они чаще несут яйца; правда, зато яйца
делаются  все  меньше  (хотя  книги все  толще).  Последним  и  естественным
результатом  такого   положения   вещей   является   пользующаяся  всеобщими
симпатиями   "популяризация   науки"   (наряду   с   ее   "феминизацией"   и
"инфантизацией"),  т.  е.  пресловутая  кройка  научного  платья  по  фигуре
"смешанной публики",  чтобы  отличить здесь портновскую деятельность отменно
портновским немецким языком. Гете  видел в  этом злоупотребление и требовал,
чтобы науки влияли на  внешний мир только повышенной действенностью.  Ученым
старших поколений такое  злоупотребление  наукой представлялось, кроме того,
по весьма веским причинам делом тяжелым и обременительным, и  точно так же в
силу весьма  веских  причин  ученые младшего  поколения  относятся  к  этому
вопросу  весьма  легко,  ибо  они сами, за  исключением маленького уголка их
знаний, представляют  собой весьма смешанную публику,  разделяющую  также  и
потребности последней. Им стоит  только удобно усесться,  чтобы открыть этой
популярной  смеси потребности и  любопытства  доступ в  скромную  область их
изысканий. И этот-то  простой  акт  удобства они претенциозно  характеризуют
словами:  "Ученый  скромно  снисходит к своему народу",  в то  время  как  в
сущности ученый лишь снизошел  к самому  себе, поскольку он  сам является не
ученым, а чернью. Создайте себе истинную идею "народа": она никогда не может
быть слишком  благородной  и  возвышенной.  Если бы вы  в  самом  деле  были
высокого мнения о народе, то вы были бы милосердны  к нему  и  поостереглись
бы, конечно, предлагать  ему  вашу историческую  "царскую  водку" в качестве
подкрепляющего  и жизненного напитка. Но вы в глубине души весьма невысокого
мнения о нем, ибо не можете  иметь истинного и прочно обоснованного уважения
к его будущему; вы  действуете как  практические пессимисты, я хочу сказать,
как люди, которыми  руководит предчувствие гибели и которые вследствие этого
сделались апатично-равнодушными к чужому благу и даже к своему собственному.
Лишь бы земля нас носила! И если она не хочет нас больше носить, то и в этом
случае  невелика  беда,  -  так  чувствуют  они  и  ведут  свое  ироническое
существование.



        "8"
     Может показаться странным, но отнюдь  не противоречивым, если я тем  не
менее приписываю той самой эпохе, которая имеет обыкновение  в такой громкой
и  назойливой  форме предаваться  беззаботнейшему ликованию по поводу своего
исторического   образования,   род   иронического   самосознания,  некоторое
носящееся  в  воздухе предчувствие того, что здесь  нет  места ликованию,  и
страх,  что,  может  быть,  близок  конец  всем  наслаждениям  исторического
познавания.  Такого  же  рода  загадку,  но  только  относительно  отдельных
личностей поставил нам Гете в своей замечательной характеристике Ньютона: он
находит в глубине (или,  правильнее, на вершинах)  существа Ньютона "смутное
предчувствие его неправоты",  как некоторое,  заметное только в определенные
моменты,  проявление высшего контролирующего сознания, достигшего известного
иронического обозрения необходимо присущей ему природы. Точно так же в более
широко и высоко развитых исторических людях мы встречаем часто пониженное до
уровня всеобшего  скептицизма  сознание,  какая  нелепость и предрассудок  -
вера, что  воспитание  народа  должно носить  исторический  по  преимуществу
характер, как это имеет место сейчас; ведь именно наиболее сильные народы, и
притом сильные своими  делами  и подвигами, жили  иначе,  иначе  воспитывали
юношество. Но  именно нам  эта нелепость, этот предрассудок и приличествует,
обыкновенно  возражают  скептики, нам,  поздним  пришельцам, нам,  последним
выцветшим  отпрыскам могучих и  жизнерадостных  поколений,  нам,  к  которым
следует отнести пророчество Гесиода,  что  люди  некогда  будут рождаться  с
седыми волосами  и что Зевс истребит  это поколение,  как только в нем  ясно
обозначится названный признак. Историческое образование должно действительно
считаться родом прирожденного седовласия, и те, кто с  детства носят на себе
его печать, вынуждены в  конце концов прийти к инстинктивной вере в старость
человечества;  а  старости  и  приличествует  теперь  стариковское  занятие,
именно,  заглядывание в прошлое, поверка счетов,  подведение итогов,  поиски
утешения в прошлом в форме воспоминаний,  короче - историческое образование.
Но человеческий род крепок и устойчив и не желает, чтобы его рассматривали в
его  развитии вперед или  назад  по тысячелетиям  или даже сотням тысяч лет;
другими словами, он вовсе не желает, как целое, подвергаться рассмотрению со
стороны бесконечно малого атома, точки - отдельного человека. Ибо что значат
каких-нибудь несколько тысячелетий (или, выражаясь иначе, промежуток времени
в 34 следующие друг за другом человеческие жизни, считая по 60 лет в каждой)
и можно ли говорить  в начале такого периода о "юности", а в конце его уже о
"старости человечества"? Не скрывается ли скорее за этой  парализующей верой
в уже начавшееся увядание человечества  некоторое недоразумение, выросшее на
почве    унаследованного   от    средних   веков   христианско-богословского
представления  или  мысли о близком конце мира и о страшном суде? Не приняло
ли это  представление  лишь новую форму под влиянием повышенной исторической
потребности в суде, словно наша эпоха последняя из возможных и сама призвана
организовать  тот мировой  суд над всем прошлым, который  христианская догма
ожидала  отнюдь не  от людей, а  от "Сына Человеческого"? Раньше это memento
mori,  обращенное  как  к   человечеству,  так  и   к  отдельным  личностям,
представляло  вечно терзающее  жало  и как бы  острую вершину средневекового
знания и средневековой  совести.  Провозглашенный  новейшей  эпохой  в  виде
протеста  лозунг  memento  vivere звучит пока,  говоря  откровенно, довольно
робко, произносится  не полным  голосом и едва ли не заключает в себе что-то
неискреннее. Ибо человечество еще прочно сидит  на memento mori и выдает это
обстоятельство своей универсальной потребностью  в истории: знание, несмотря
на свой могучий размах, не  сумело еще вырваться на волю,  глубокое  чувство
безнадежности  еще  осталось и приняло ту  историческую  окраску,  которая в
настоящее время окутывает меланхолической дымкой все наше высшее образование
и воспитание. Религия, для которой из всех часов человеческой жизни наиболее
важным  является последний,  которая предсказывает прекращение  земной жизни
вообще и заставляет всех  живущих жить, так сказать,  в пятом акте трагедии,
конечно, пробуждает  глубочайшие  и  благороднейшие  силы,  но она враждебна
всякому  насаждению  нового,  всякому  смелому  опыту,  всякому   свободному
желанию; она противится всякому полету в область неизвестного, так как там у
нее  нет  ни привязанностей,  ни надежд;  она мирится с  вновь  возникающим,
только скрепя  сердце, чтобы  при  первом  удобном  случае  отодвинуть его в
сторону и принести в жертву, как соблазн  к жизни,  как ложь в оценке бытия.
То же, что  сделали флорентийцы, когда под впечатлением покаянных проповедей
Савонаролы они  устроили знаменитое  аутодафе из картин, рукописей, зеркал и
масок, готово  сделать христианство с каждой культурой,  которая побуждает к
стремлению вперед и избирает своим девизом упомянутое memento vivere, и если
оно  не  может добиться этого прямым путем, без околичностей,  т.  е.  путем
применения силы, то оно достигает все же этой своей цели, действуя в союзе с
историческим образованием, по большей  части даже без ведома  последнего, и,
говоря затем от его имени, пожимая плечами, отрицает  все вновь возникающее,
стараясь  набросить   на  него   оттенок   чего-то  крайне   запоздалого   и
свойственного   эпигонам,  короче  говоря,   характер  прирожденной  седины.
Проникнутые горечью  и  глубокомысленно-серьезные размышления о тщете  всего
земного, о  близости  страшного суда  приняли  теперь более утонченную форму
скептического  сознания,  в  силу  которого  быть  знакомым   со  всем,  что
происходило  раньше, хорошо потому,  что все равно уже слишком поздно, чтобы
создать  что-нибудь   лучшее.   Таким  путем  историческое  чувство   делает
обладателей его  пассивными  и  ретроспективными, и  разве только  в  момент
минутного  самозабвения,   когда  именно  это  чувство   временно  перестает
действовать, страдающий исторической лихорадкой человек становится активным,
чтобы  сейчас  же  по   совершении   какого-либо  действия  подвергнуть  его
анатомическому  сечению,  задержать  при помощи аналитического  рассмотрения
дальнейшее его влияние и препарировать его как  "историю". В этом  смысле мы
еще живем  в  средние века, а  история продолжает оставаться замаскированной
теологией, так же как  и почтительность, с которой неученый профан относится
к  касте ученых, ведет  свое происхождение  от  благоговения перед духовными
лицами. То,  что раньше  воздавалось  церкви, то воздается и теперь,  хотя в
более скромных  размерах, науке; но  факт этой жертвы  вообще есть результат
прежнего влияния церкви,  а  не современного духа, который  при  всех  своих
других достоинствах отличается, как известно, некоторой скаредностью и плохо
знаком с благородной добродетелью щедрости.
     Быть может, этот вывод не понравится и встретит так же мало сочувствия,
как сделанная выше попытка вывести избыток истории из средневекового memento
mori, а также  из той безнадежности, с которой христианство в глубине своего
сердца  относится  ко  всем  грядущим  эпохам земного  существования.  Пусть
попытаются подыскать на место приведенного объяснения, принятого мною  также
не совсем без  колебании, лучшие объяснения, ибо что  касается происхождения
исторического образования - и его внутреннего, во всех  отношениях коренного
противоречия  духу "нового  времени" и  "современного  сознания",  - то  это
происхождение должно  быть  в  свою очередь  объяснено исторически,  история
должна сама разрешить  проблему истории,  знание  должно обратить свое  жало
против  самого  себя -  этот  тройной  долг и  есть  императив духа  "нового
времени", если действительно  в последнем  имеются элементы  чего-то нового,
могучего, жизнеспособного и  изначального. Или же правы те, которые говорят,
что  мы,  немцы,  оставляя  в  стороне  романские  народы,  во  всех  высших
проявлениях культуры осуждены быть постоянно только  "потомками" потому, что
мы только  и  можем быть  ими; это весьма  спорное положение было  высказано
однажды Вильгельмом Ваккернагелем в такой форме: "Мы, немцы, народ потомков,
мы со  всем  нашим высшим знанием  и даже с нашей  верой  только  наследники
античного  мира; даже  те, кто, будучи враждебно  к этому настроенными, и не
хотели  бы этого,  вдыхают  непрерывно наряду с  духом  христианства также и
бессмертный дух  древнеклассического  образования,  и  если  бы  кому-нибудь
удалось  исключить эти  два  элемента  из  жизненной  атмосферы,  окружающей
внутреннего  человека, то вряд ли от нее  осталось бы даже столько,  сколько
необходимо  для  поддержания  духовной жизни".  Но  если  бы  даже мы охотно
успокоились на том, что наше  призвание  - быть наследниками древнего  мира,
если бы мы  даже решились неуклонно рассматривать это наше призвание во всей
его  строгости и  величии и в  этой неуклонности видели  бы наше почетное  и
единственное преимущество, то мы тем  не  менее были  бы вынуждены  спросить
себя, действительно ли  вечное наше  назначение  должно  заключаться  в том,
чтобы быть питомцами  древнего мира на его склоне: будет же нам когда-нибудь
разрешено  ставить себе  шаг за шагом  все более  высокие  и  далекие  цели,
когда-нибудь  будет же за  нами признана та  заслуга, что  мы воспроизвели в
себе дух александрийско-римской культуры - и это  благодаря нашей склонности
к  универсальной  истории - в таких  плодотворных и грандиозных  формах, что
имеем право теперь,  в  качестве благороднейшей награды,  поставить себе еще
более  грандиозную задачу -  связать себя с миром, лежащим за и вместе с тем
над александрийской  эпохой,  и  смело направить свои  поиски за идеалами  в
древнегреческий мир великого, естественного и человеческого. Но там мы видим
реальность по существу неисторической  культуры и вместе с тем, несмотря  на
это или скорее  благодаря этому, культуры  несказанно богатой  и  жизненной.
Если  бы  даже  мы,  немцы,  были  не чем иным,  как потомками, мы  могли бы
рассматривать такую культуру как наследство, которое мы должны усвоить себе,
видеть наше величие и гордость именно в качестве потомков.
     Этим мы хотим сказать одно,  и только  одно,  что  даже столь тягостное
иногда представление о себе как об эпигонах может, при  условии широкого его
понимания, обусловить  как для отдельных лиц, так и для целого народа весьма
важные последствия  и полное  надежды влечение к  будущему именно постольку,
поскольку мы смотрим на себя как на наследников  и потомков изумительных сил
классического  мира и  поскольку  мы  в  этом  усматриваем нашу  честь, наше
отличие. Но  мы никоим образом не должны смотреть на себя как на выцветших и
захиревших  последышей  сильных  поколений,  -  последышей,  ведущих  жалкое
существование  антиквариев  и могильщиков  этих поколений. Таким  последышам
действительно выпадает в  удел ироническое существование: разрушение следует
за  ними по  пятам на  всем  течении их убогого  жизненного странствия;  они
содрогаются  перед   этим   разрушением,   наслаждаясь   прошлым,  ибо   они
представляют собой  ходячую память, и  в  то же  время их  воспоминание  без
наследников  не имеет никакой цены. Поэтому в их душе живет смутное чувство,
что их жизнь есть несправедливость,  ибо она не может быть оправдана никакой
грядущей жизнью.
     Представим  себе, что  эти  последыши-антикварии  внезапно  решились бы
заменить  такое  иронически-болезненное  самоограничение  беззастенчивостью;
представим себе,  что  они  зычным  голосом возвестили бы: наше поколение на
вершине своего развития, ибо только теперь оно обладает знанием о самом себе
и  только  теперь оно  само себе открылось, - и  тогда мы  имели бы зрелище,
которое  могло  бы  прекрасно   проиллюстрировать  загадочное  значение  для
немецкого образования одной весьма знаменитой  философской системы. Я думаю,
что  в истории немецкой образованности за последнее столетие мы не найдем ни
одного опасного  колебания или  уклонения,  которое  не  стало  еще  опаснее
благодаря  громадному  и  продолжающемуся  до  настоящей минуты влиянию этой
философии, именно гегелевской. Поистине парализует и удручает вера в то, что
ты последыш  времен, но  ужасной  и разрушительной представляется  эта вера,
когда в один прекрасный  день она  путем дерзкого  поворота  мыслей начинает
обоготворять   этого   последыша   как   истинную   цель   и   смысл   всего
предшествовавшего развития,  а  в  ученом  убожестве  его  видит  завершение
всемирной истории. Такой способ мышления приучил немцев  говорить о "мировом
процессе"  и  оправдывать  свою  эпоху как  необходимый результат всемирного
процесса; эта точка  зрения поставила историю на место других духовных  сил,
искусства и религии, как единственную верховную силу, поскольку она является
"реализующим самое себя понятием",  "диалектикой духа  народов"  и  "мировым
судом".
     Эту  понятую на  гегелевский  лад  историю  в  насмешку  назвали земным
шествием Бога, хотя названный  Бог есть,  в свою очередь, лишь продукт самой
истории.  Но этот Бог  стал сам себе прозрачно  ясным  и понятным  в  недрах
гегелевского мозга и успел пройти все диалектически возможные ступени своего
развития, вплоть до упомянутого самооткровения, так что для Гегеля вершина и
конечный  пункт  мирового  процесса  совпали  в  его  собственном берлинском
существовании. Мало того,  ему бы следовало сказать, что все, что произойдет
после него,  в сущности должно  рассматриваться  только как музыкальная кода
всемирно-исторического рондо или, еще  точнее, как нечто совершенно ненужное
и лишнее. Этого  он не сказал, но зато он привил пропитанным его философской
закваско