ерьезно  посвящал себя  выдумыванию
символов  и  форм.  Теперь  это  изменилось;  такое  серьезное  отношение  к
символическому  стало признаком низкой культуры. Подобно тому как  сами наши
искусства становятся все более интеллектуальными и наши чувства - все  более
духовными,  как,  например,  мы  теперь  совсем  иначе судим  о  чувственном
благозвучии, чем сто лет тому назад,  - так  и формы нашей  жизни становятся
все более духовными, для взора прежних эпох, быть может, более безобразными,
но лишь потому, что он не способен  видеть, как постепенно все углубляется и
расширяется царство внутренней, духовной красоты и  как  для нас всех теперь
одухотворенный взор может иметь большее значение, чем прекраснейшее строение
тела и самое возвышенное архитектурное произведение.
     4
     Астрология и тому подобное. Весьма  вероятно, что объекты религиозного,
морального  и  эстетического чувства  также принадлежат лишь  к  поверхности
вещей,  тогда  как человек  склонен верить, что  по  крайней мере  здесь  он
прикасается  к  сердцу мира; его обманывает то, что эти вещи дают  ему такое
глубокое счастье и несчастье,  и он обнаруживает здесь, следовательно, ту же
гордость, как  и  в астрологии. Ибо  последняя  полагает, что звездное  небо
вращается  вокруг судьбы  человека;  моральный же человек  предполагает, что
всё, что дорого его сердцу, должно быть также существом и сердцем вещей.
     5
     Неправильное понимание  сна. В  эпохи  грубой,  первоначальной культуры
человек полагал,  что во сне  он узнаёт  другой,  реальный мир;  здесь лежит
начало  всей метафизики. Без  сна  человек  не имел бы никакого  повода  для
деления мира на две половины. Деление на душу  и тело также  связано с самым
древним пониманием сна, равно как и допущение  воображаемого душевного тела,
т. е.  происхождение  всей  веры  в духов и, вероятно,  также веры в  богов.
"Мёртвый продолжает жить, ибо он является во сне живому"  - так умозаключали
некогда, много тысячелетий подряд.
     6
     Научный дух могуществен в частностях,  но не в целом. Отдельные,  самые
мелкие области  науки  трактуются  чисто объективно;  в  отношении  же общих
крупных  наук, рассматриваемых как  целое, легко  возникает вопрос  - весьма
необъективный  вопрос: к чему они?  какую пользу они приносят? В силу  этого
соображения  полезности они, как  целое, трактуются менее  безлично,  чем  в
своих  частях.  Наконец, в  философии,  как в вершине всей пирамиды  знания,
непроизвольно  поднимается  вопрос  о  пользе   познания  вообще,  и  каждая
философия бессознательно имеет намерение приписать  ему  высшую  полезность.
Поэтому во всех  философиях есть  столько высоко  парящей метафизики и такая
боязнь незначительных с виду решений физики: ибо значительность познания для
жизни должна казаться возможно большей. В этом - антагонизм между отдельными
научными областями и философией. Последняя, подобно искусству, хочет придать
жизни и  действованию возможно большую  глубину и  значительность;  в первых
ищут  только  познания,  и  ничего более, - что бы из  этого  ни  вышло.  Не
существовало  доселе  еще  ни  одного  философа,  в чьих руках  философия не
превращалась бы в апологию  познания; в  этом пункте  по крайней мере каждый
философ  оптимист  и уверен,  что  познанию  должна  быть  приписана  высшая
полезность. Все они тиранизированы логикой, а логика есть по своему существу
оптимизм.
     7
     Возмутитель  спокойствия в науке. Философия отделилась от науки,  когда
она поставила  вопрос: каково то познание  мира и жизни, при котором человек
живет счастливее всего? Это совершилось в сократических школах: точка зрения
счастья задержала  кровообращение научного исследования - и  задерживает его
еще и поныне.
     8
     Пневматическое объяснение природы. Метафизика  объясняет  книгу природы
как бы пневматически, подобно тому как церковь и  ее ученые прежде толковали
Библию. Нужна весьма большая рассудительность, чтобы применить к природе тот
же самый  характер строгого искусства  объяснения, который  филологи создали
теперь для всех книг: стараться просто понимать, что книга хочет сказать,  а
не подозревать двойной смысл  и  тем более не  предполагать его  заранее. Но
подобно тому как даже в отношении книг плохое искусство объяснения отнюдь не
преодолено окончательно  и  в  самом  лучшем  и  образованном  обществе  еще
постоянно   наталкиваешься   на  остатки  аллегорического   и   мистического
толкования, - так же дело обстоит и  в отношении природы, и даже еще гораздо
хуже.
     9
     Метафизический   мир.   Несомненно,  что  метафизический   мир  мог  бы
существовать;  абсолютная возможность  этого вряд ли может быть оспариваема.
Мы  видим все  вещи сквозь  человеческую голову  и  не можем  отрезать  этой
головы; а между тем все же сохраняет  силу вопрос: что  осталось бы от мира,
если  отрезать  голову?  Это  есть  чисто  научный  вопрос,  мало  способный
озабочивать  человека;  но все, что  доселе делало метафизические  допущения
ценными, ужасными, радостными  для людей,  что  их  создавало, есть страсть,
заблуждение  и самообман: веру  в  них  воспитывали не самые лучшие, а самые
худшие методы  познания.  Открыть эти  методы  как  основу всех существующих
религий  и метафизик  -  значит опровергнуть их! Тогда все  еще  сохраняется
указанная  выше  возможность; но с ней просто нечего начать, не говоря уже о
том,  чтобы можно  было  ставить  счастье, благо  и  жизнь  в зависимость от
хитросплетений такой возможности. - Ибо о метафизическом мире нельзя было бы
высказать ничего,  кроме того, что  он - иной мир, что это есть недоступное,
непостижимое  иное бытие;  это была бы  вещь с отрицательными качествами.  -
Если бы существование такого  мира было доказано совершенно точно, то все же
было бы несомненно, что  самое безразличное из всех познаний есть именно его
познание;  еще  более  безразличное,  чем  моряку  среди  опасностей  бури -
познание химического анализа воды.
     10
     Безвредность  метафизики  в  будущем. Как только религия,  искусство  и
мораль будут описаны  в  их происхождении, так  что  их  можно  будет сполна
объяснить, не прибегая к допущению метафизических вмешательств  в начале и в
середине  пути, -  прекратится  сильнейший  интерес  к  чисто  теоретической
проблеме "вещи в себе"  и "явления". Ибо - как бы дело ни  обстояло  здесь -
через  религию,  искусство и  мораль мы не  прикасаемся  к  "существу мира в
себе"; мы  находимся  в области представления, и  никакое  "чаяние" не может
унести  нас  дальше. Вопрос о том, каким образом наша картина мира может так
сильно  отличаться от освоенного существа мира, будет с  полным спокойствием
предоставлен физиологии и истории развития организмов и понятий.
     11
     Язык как мнимая  наука. Значение языка для развития культуры  состоит в
том, что в нем человек установил особый мир наряду с прежним миром, - место,
которое он считал столь прочным, что,  стоя на  нем, переворачивал остальной
мир  и овладевал им. Поскольку человек в течение долгих эпох верил в понятия
и  имена  вещей,  как в aeternae veritates, он приобрел ту гордость, которая
возвысила его над  животным:  ему казалось,  что  в  языке он  действительно
владеет познанием мира. Творец языка не был настолько скромен, чтобы думать,
что он дал вещам лишь  новые обозначения;  он  мнил, напротив, что выразил в
словах  высшее знание  вещей; и действительно,  язык  есть  первая ступень в
стремлении к науке. Вера в найденную истину явилась и здесь источником самых
могущественных  сил.  Гораздо   позднее  -  лишь  теперь  -  людям  начинает
уясняться, что своей верой в язык они распространили огромное заблуждение. К
счастью, теперь уже слишком  поздно, и  развитие разума, основанное на  этой
вере,  не  может  быть  снова  отменено.  -  И  логика  также  покоится   на
предпосылках,  которым  не  соответствует  ничего  в  действительном   мире,
например на допущении равенства  вещей, тождества  одной  и  той  же вещи  в
различные моменты времени; но эта наука возникла в силу противоположной веры
(что  такого рода  отношения подлинно  существуют в  реальном мире).  Так же
обстоит  дело с  математикой, которая, наверно, не  возникла  бы, если  бы с
самого  начала  знали,   что   в  природе   нет  точной  прямой  линии,  нет
действительного круга и нет абсолютного мерила величины.
     12
     Сон  и  культура.  Мозговая  функция,  наиболее  нарушаемая  сном, есть
память.  Не то чтобы она совсем приостанавливалась - но она сведена к такому
состоянию несовершенства,  в  каком  она находилась, вероятно, в первобытные
времена  у всякого человека днем и  наяву. Будучи произвольной  и спутанной,
она  постоянно смешивает  вещи  на основании самых мимолетных сходств; но  с
такой же произвольностью  и смутностью народы сочиняли свои мифологии, и еще
теперь  путешественники   часто  замечают,   как  сильно  дикарь  склонен  к
забывчивости и  как  его  дух,  после краткого напряжения  памяти,  начинает
шататься по сторонам, и от простого утомления он говорит ложь и бессмыслицу.
Но  все  мы во  сне  похожи  на такого дикаря; плохое узнавание  виденного и
ошибочное отождествление  есть источник  дурных умозаключений,  в которых мы
повинны во время сна; так что, когда мы отдаем себе ясный отчет в нашем сне,
мы пугаемся, что  в нас таится столько  безумия.  - Совершенная отчетливость
всех  представлений  сна,  которая  опирается  на   безусловную  веру  в  их
реальность,   напоминает   нам   состояние   прежнего   человечества,  когда
галлюцинации  были чрезвычайно  часты и иногда охватывали одновременно целые
общины  и  целые народы.  Итак, во сне и его  грезах  мы снова проходим урок
прежнего человечества.
     13
     Логика  сна.  Во  сне  наша  нервная  система   постоянно  возбуждается
множеством внутренних  поводов, почти все  органы находятся в  деятельности,
кровь   совершает  свой  бурный  круговорот  благодаря  положению   спящего,
отдельные  члены придавлены, покрывала влияют различно на  ощущения, желудок
переваривает  и  беспокоит  своими   движениями   другие   органы,  кишечник
извивается, положение  головы определяет собой необычное положение мускулов,
ноги,  оставаясь необутыми и  не  опираясь  подошвами  на  почву,  причиняют
ощущение  необычного,  равно  как  и иное  одеяние всего  тела,  - всё  это,
ежедневно меняясь, усиливаясь и ослабевая, своею необычностью возбуждает всю
систему вплоть до функции мозга. И  таким образом, у духа есть сотни поводов
удивляться  и  искать  причин  этого  возбуждения;  сон  же есть  искание  и
представление причин для этих возбужденных ощущений,  т. е. мнимых причин. У
кого, например, ноги опоясаны двумя  ремнями, тому,  может быть, снится, что
две  змеи обвиваются вокруг его ног;  это есть сначала гипотеза, затем вера,
сопровождаемая образным представлением  и измышлением: "эти змеи должны быть
causa того ощущения,  которое испытываю я, спящий" - так судит  дух спящего.
Умозаключенное   таким   образом  прошлое   становится  для  него  благодаря
возбужденной фантазии  настоящим. Так, всякий  по  личному опыту знает,  как
быстро спящий вплетает в свой  сон доходящий до него сильный  звук, например
звон колоколов или пушечный выстрел, т. е. объясняет  его задним числом, так
что ему  кажется, что он сперва  пережил обусловливающие  обстоятельства,  а
затем  уже данный звук. - Но  почему же дух спящего всегда ошибается,  тогда
как  дух  бодрствующий  обыкновенно столь  трезв,  осторожен  и скептичен  в
отношении  гипотез? -  Почему он удовлетворяется первой попавшейся гипотезой
для объяснения  чувства  и тотчас же верит в ее истинность? (Ибо во  сне  мы
верим  в сон, как будто он есть реальность, т.  е.  мы считаем нашу гипотезу
вполне доказанной.) - Я полагаю: как еще теперь человек умозаключает во сне,
так  человечество  умозаключало  и  наяву много  тысячелетий  подряд: первая
causa, которая  приходила  в голову, чтобы объяснить  что-либо нуждавшееся в
объяснении,  была  достаточна  и  принималась  за   истину.  (Так,  согласно
рассказам путешественников, поступают  дикари  еще  и  теперь.) Во  сне  это
первобытное свойство человечества  возрождается в нас,  ибо это есть основа,
на которой развился  и еще  развивается в каждом человеке высший разум:  сон
переносит  нас  назад, к отдаленным эпохам человеческой культуры, и дает нам
средство  лучше  понять  их. Сонное мышление  удается нам  теперь так легко,
потому что в течение очень долгих периодов развития человечества мы были так
хорошо приучены именно  к этой  фантастической  и  дешевой форме  объяснения
всего любой  выдумкой.  В  этом смысле сон  есть отдых  для  мозга, ибо днем
последний  должен удовлетворять  более строгим  требованиям, которые  ставит
мышлению более высокая культура. -  Сходное состояние, образующее прямо-таки
преддверие и ворота ко сну, мы  можем испытать  и при бодрствующем сознании.
Когда мы закрываем  глаза, то мозг создает множество световых впечатлений  и
цветов,  вероятно,  как  своего  рода  отголосок  и  эхо  всех тех  световых
ощущений, которые проникают к  нему днем. Но рассудок (в союзе  с фантазией)
тотчас же  перерабатывает эту,  самое  по  себе бесформенную, игру цветов  в
определенные фигуры, образы, пейзажи,  оживленные  группы. Подлинный процесс
при  этом  есть  опять-таки известного  рода  умозаключение  от  действия  к
причине; задаваясь  вопросом:  "откуда эти световые  впечатления и цвета?" -
дух подставляет в качестве причин указанные фигуры и образы; они кажутся ему
источниками этих цветов и световых  впечатлений, потому что он привык днем и
при  открытых глазах находить действующую  причину  каждого  цвета,  каждого
светового ощущения. Здесь,  следовательно,  фантазия постоянно снабжает  его
образами,  опираясь  в своей  деятельности на зрительные впечатления  дня, и
совершенно то же делает фантазия во сне - т. е. мнимая причина  выводится из
действия и представляется после действия, и все это с необычайной быстротой,
так  что  здесь,  как  когда  смотришь   на   фокусника,   может  возникнуть
неправильное суждение, и  то,  что следует одно  за другим во времени, может
показаться  одновременным и  даже  в  обратной последовательности.  Из  этих
процессов  мы можем усмотреть, как поздно развилось более острое  логическое
мышление, строгое отношение к причине и действию, если еще теперь наш  разум
и рассудок непроизвольно возвращаются в  своих  функциях к  этим примитивным
формам  умозаключения, и мы приблизительно половину  нашей жизни пребываем в
этом состоянии. - Точно так же поэт, художник измышляет для своих настроений
и душевных  состояний причины, которые отнюдь не  суть истинные; он  в  этом
смысле напоминает нам  прежнее человечество и может  содействовать пониманию
последнего.
     14
     Отраженное звучание. Все более  сильные настроения заставляют отраженно
звучать  родственные ощущения и настроения; они как бы  расталкивают память.
Вместе  с ними  в нас что-то  просыпается и сознает сходные  состояния  и их
происхождение. Так образуются привычные быстрые  сочетания чувств  и мыслей,
которые  под конец,  когда они  следуют друг за  другом с быстротой  молнии,
ощущаются уже  не  как комплексы, а как единства.  В  этом смысле  говорят о
нравственном  чувстве,  о  религиозном  чувстве,  как  будто  все  это  суть
единства;  в  действительности  же  это суть  потоки с сотней  источников  и
притоков. Здесь, как и во  многих других  случаях, единство слова  ничуть не
удостоверяет единства предмета.
     15
     В мире нет ничего "внутреннего" и "внешнего". Подобно тому как Демокрит
перенес понятия "верх" и "низ" на бесконечное пространство, где они не имеют
никакого смысла, так философы вообще перенесли понятия  "внутри" и "снаружи"
на  сущность и явление мира; они мнят, что глубокие  чувства  вводят глубоко
внутрь и приближают  к  сердцу природы. Но эти  чувства  глубоки  лишь в том
смысле, что  ими,  еле заметно,  постоянно  возбуждаются  известные  сложные
группы мыслей, которые мы называем глубокими; чувство глубоко, потому что мы
считаем  глубокой сопровождающую его мысль. Но "глубокая" мысль может все же
быть весьма  далека от истины, как. например,  всякая метафизическая  мысль;
если  от  глубокого  чувства отнять  примешанные к  нему элементы  мысли, то
останется сильное чувство; последнее же свидетельствует  для познания только
о самом себе, точно так  же как сильная вера  доказывает только свою силу, а
не истинность своего объекта.
     16
     Явление и  вещь в  себе.  Философы имеют обыкновение становиться  перед
жизнью и  опытом  - перед тем, что они  зовут  миром  явления, -  как  перед
картиной, которая развернута раз навсегда и неизменно указывает на одно и то
же событие; это событие -  полагают они  - надо правильно истолковать, чтобы
отсюда  умозаключить к  существу,  которое создало картину, т.  е.  к вещи в
себе, которую  принято рассматривать как достаточное основание мира явлений.
Напротив, более  строгие логики, резко установив понятие метафизического как
безусловного,  а  потому  и  необусловливающего, отвергли всякую связь между
безусловным  (метафизическим миром)  и знакомым  нам  миром; так что, по  их
мнению, именно в явлении отнюдь не является  вещь в себе, и умозаключение от
первого к последней должно быть отвергнуто. Обе стороны, однако, упустили из
виду  возможность, что  эта картина - то, что  люди  теперь  зовут  жизнью и
опытом,  -  постепенно  возникла  и  даже   находится  всецело  в   процессе
становления, и потому не должна быть рассматриваема как постоянная величина,
из  которой  можно  было  бы сделать  -  или  хотя бы  только  отвергнуть  -
умозаключение к  ее творцу  (достаточному основанию).  Благодаря  тому что в
течение  тысячелетий  мы  смотрели  на   мир  с  моральными,   религиозными,
эстетическими притязаниями, со слепым  влечением, со страстью или страхом, в
достаточной мере насладились бесчинством  нелогичного  мышления, -  этот мир
постепенно  стал   столь   удивительно  пестрым,   ужасным,  значительным  и
одухотворенным, он  приобрел  краски,  -  но  мы сами были  его колористами;
человеческий  интеллект  заставил  явления  явиться и  внес  свои  ошибочные
воззрения  в вещи. Поздно, очень поздно - он опоминается; и теперь мир опыта
и вещь в себе кажутся ему столь безусловно отличными и  отделенными, что  он
отвергает  умозаключение  от  первого ко второй, или  же  грозно-таинственно
требует отказа от нашего интеллекта, от нашей личной воли - чтобы тем  самым
прийти к сущности, чтобы стать подобным этой сущности. Другие же собрали все
характерные  черты  нашего  мира  явлений   -  т.  е.  сотканного  из  наших
интеллектуальных заблуждений и прирожденного нам представления  о  мире - и,
вместо  того чтобы признать виновным интеллект, обвинили  сущность вещей как
причину  этого  действительно весьма жуткого характера  мира и проповедовали
спасение  от  бытия.  Со  всеми  этими  воззрениями  когда-нибудь решительно
справится постоянный  и упорный  процесс науки, который  некогда отпразднует
свой высший триумф в истории происхождения мышления, и результат, к которому
он придет, быть  может,  сведется к следующему положению: то,  что мы теперь
зовем  миром,  есть результат  множества  заблуждений  и  фантазий,  которые
постепенно  возникли в общем развитии органических  существ,  срослись между
собой  и теперь наследуются нами, как скопленное сокровище всего прошлого  -
как сокровище, - ибо  на  нем покоится ценность нашей человечности. От этого
мира  представлений  точная  наука  действительно лишь в  малой  мере  может
освободить нас - что и отнюдь не желательно, - ибо она не может  по существу
уничтожить силу древних привычек  чувства;  но она  может постепенно, шаг за
шагом уяснять  историю происхождения этого мира  как представления -  и,  по
крайней мере на  мгновения,  возносить  нас над  в