городных и более тонко одар„нных
натур, хотя бы он и был уже вышеописанным способом мало-помалу обращ„н в
критического варвара, сумеет порассказать нам о столь же неожиданном, сколь
и совершенно непонятном ему действии, которое произвело на него, ну хотя
бы, к примеру, удачное исполнение Лоэнгрина ; только ему недоставало,
пожалуй, при этом направляющей и указующей руки, так что и это непостижимо
многообразное и ни с чем не сравнимое чувство, которое потрясло его тогда,
осталось случайным и, как загадочное светило, угасло после краткого блеска.
   Но в те минуты он предчувствовал, что значит быть действительно
эстетическим слушателем.







   23



   Кто хочет в точности испытать себя, насколько он родствен действительно
эстетическому слушателю, или принадлежит к сообществу
сократически-критических людей, тот пусть искренно спросит себя о чувстве,
с каким он встречает изображаемое на сцене чудо: оскорблено ли при этом его
историческое чувство, направленное на строго психологическую причинность,
допускает ли он это чудо в виде доброжелательной уступки, как понятный
детскому возрасту, но ему чуждый феномен, или его чувства носят при этом
какой-либо другой характер. Именно это даст ему возможность измерить,
насколько он вообще способен понимать миф, этот сосредоточенный образ мира,
который, как аббревиатура явления, не может обходиться без чуда. Наиболее
вероятным представляется, что почти каждый, при строгой проверке,
почувствует себя настолько разложенным критико-историческим духом нашего
образования, что он только пут„м уч„ных конструкций и посредствующих
абстракций сможет уверовать в существование мифа в дал„ком прошлом. А без
мифа всякая культура теряет свой здоровый творческий характер природной
силы; лишь обставленный мифами горизонт замыкает целое культурное движение
в некоторое законченное целое. Все силы фантазии и аполлонических гр„з
только мифом спасаются от бесцельного блуждания. Образы мифа должны
незаметными вездесущими демонами стоять на страже; под их охраной
подрастает молодая душа, по знамениям их муж истолковывает себе жизнь свою
и битвы свои; и даже государство не ведает более могущественных неписаных
законов, чем эта мифическая основа, ручающаяся за его связь с религией, за
то, что оно выросло из мифических представлений.



   Поставим теперь рядом с этим абстрактного, не руководимого мифами человека,
абстрактное воспитание, абстрактные нравы, абстрактное право, абстрактное
государство; представим себе неупорядоченное, не сдержанное никаким родным
мифом блуждание художественной фантазии; вообразим себе культуру, не
имеющую никакою тв„рдого, священного, коренного устоя, но осужд„нную на то,
чтобы истощать всяческие возможности и скудно питаться всеми культурами,
такова наша современность, как результат сократизма, направленного на
уничтожение мифа сократизма. И вот он стоит, этот лиш„нный мифа человек,
вечно голодный, среди всего минувшего и роет и копается в поисках корней,
хотя бы ему и приходилось для этого раскапывать отдал„ннейшую древность. На
что указывает огромная потребность в истории этой неудовлетвор„нной
современной культуры, это собирание вокруг себя бесчисленных других
культур, это пожирающее стремление к познанию, как не на утрату мифа,
утрату мифической родины, мифического материнского лона? Спросите сами
себя, может ли лихорадочная и жуткая подвижность этой культуры быть
чем-либо другим, кроме жадного хватанья и ловли пищи голодающим, и кто
станет давать ещ„ что-нибудь подобной культуре, которая не насыщается всем
тем, что она уже поглотила, и для которой самая укрепляющая и целебная пища
обычно обращается в историю и критику .



   Пришлось бы горько отчаяться в сущности и нашего немецкого народа, если бы
он уже был в такой же степени неразрывно спутан со своей культурой и даже
слит с ней воедино, как мы это, к нашему ужасу, можем наблюдать в
цивилизованной Франции; и то, что долгое время было великим преимуществом
Франции и причиной е„ огромного превосходства, именно это единство народа и
культуры могло бы понудить нас, при взгляде на него, превозносить как
счастье то обстоятельство, что наша столь сомнительная культура не имеет до
сих пор ничего общего с благородным ядром нашего народного характера. И все
наши надежды в страстном порыве устремлены скорее к тому, чтобы убедиться,
какая чудная, внутренно здоровая и первобытная сила ещ„ скрывается под этой
беспокойно мечущейся культурной жизнью, под этими судорогами образования;
хотя и правда, что подъемлется она во вс„м сво„м размахе лишь кое-когда, в
исключительные по своей значительности минуты, чтобы затем вновь уснуть и
грезить о грядущем пробуждении. Из этой бездны выросла немецкая Реформация,
в хорале которой впервые прозвучал напев будущей немецкой музыки. Так
глубок, мужествен и задушевен был этот лютеровский хорал, такой безмерной
добротой и нежностью проникнуты были эти звуки, словно первый манящий
дионисический зов, вырывающийся из пустой заросли кустов при приближении
весны! И наперебой отвечали ему отклики того священного, торжественного и
дерзновенно-смелого шествия одержимых Дионисом, которым мы обязаны немецкой
музыкой и которым мы будем обязаны возрождением немецкого мифа!



   Я знаю, что должен повести теперь участливо следующего за мной друга на
высокую вершину уедин„нного созерцания, где он найд„т лишь немногих
спутников, и хочу ободрить его призывом крепче держаться греков, наших
лучезарных проводников. У них пришлось нам позаимствовать до сих пор, для
очищения нашего эстетического познания, те два образа божеств, из коих
каждое правит своей обособленной областью и о взаимных отношениях которых,
сопровождаемых взаимным подъ„мом, мы составили себе некоторое понятие по
греческой трагедии. Гибель греческой трагедии должна была представиться нам
результатом достопримечательного разрыва этих двух коренных художественных
стремлений; в полном согласии с этим последним процессом шло вырождение и
перерождение греческого народного характера, вызывая нас на серь„зное
размышление о том, насколько необходимо и тесно срастаются в своих основах
искусство и народ, миф и нравы, трагедия и государство. Эта гибель трагедии
была вместе с тем и гибелью мифа. До тех пор греки были невольно принуждены
связывать непосредственно вс„ ими переживаемое со своими мифами и даже
объяснять себе свои переживания исключительно из этой связи, благодаря чему
и ближайшее настоящее должно было немедленно являться им sub specie aeterni
и в известном смысле вневременным. А в этот поток вневременного погружалось
как государство, так и искусство, ища в н„м покоя от гн„та и алчности
мгновенья. И всякий народ как, впрочем, и всякий человек представляет собою
ценность ровно лишь постольку, поскольку он способен наложить на свои
переживания клеймо вечности; ибо этим он как бы обезмирщивается и выявляет
сво„ бессознательное внутреннее убеждение в относительности времени и в
вечном, т. е. метафизическом значении жизни. Обратное явление наступает
тогда, когда народ начинает понимать себя исторически и сокрушать вокруг
себя мифические валы и ограды, с чем обычно соединяется решительное
обмирщение, разрыв с бессознательной метафизикой его прежнего существования
во всех этических выводах. Греческое искусство и главным образом греческая
трагедия задерживали прежде всего уничтожение мифа; нужно было уничтожить
также и их, чтобы, оторвавшись от родной почвы, иметь возможность без
всякой удержи вести жизнь среди запустения мысли, нравов и дела.
   Метафизическое стремление и теперь ещ„ пытается создать себе некоторую,
хотя и ослабленную, форму просветления в пробивающемся к жизни сократизме
науки; но на более низких ступенях то же стремление привело лишь к
лихорадочному исканию, мало-помалу запутавшемуся в пандемониуме отовсюду
натасканных в одну кучу мифов и суеверий; среди этого пандемониума вс„ ещ„
с неудовлетвор„нной душой восседал эллин, пока он не приобр„л наконец
способности с греческой вес„лостью и греческим легкомыслием, как graeculus,
маскировать эту лихорадку или заглушать в себе последний остаток чувства
каким-нибудь удушливым восточным суеверием.



   Со времени возрождения александрийско-римской древности в пятнадцатом
столетии, после длинного трудноописуемого антракта, мы настолько
приблизились теперь к вышеописанному состоянию, что это прямо бросается в
глаза. На верхах та же безмерная любознательность, та же ненасытная
лихорадка поиска, то же невероятное обмирщение; рядом с этим бездомное
скитание, жадное стремление протолкаться к чужим столам, легкомысленное
обоготворение современности или тупое, безразличное отвращение от всего, и
вс„ это sub specie saeculi, настоящего времени ; каковые тождественные
симптомы позволяют догадываться и о тождественном недостатке в сердце этой
культуры, об уничтожении мифа. Едва ли представляется возможным с прочным
успехом привить чужой миф, не повредив безнад„жно дерева этой прививкой;
случается, что дерево бывает столь сильно и здорово, что после страшной
борьбы вытесняет чуждый ему элемент, но обычно оно замирает и хиреет или
истощатся в болезненных ростках. Мы настолько высоко ставим чистое и
крепкое ядро немецкого существа, что смеем ожидать именно с его стороны
этого выделения насильственно привитых чуждых элементов, и считаем
возможным, что немецкий дух одумается и вспомнит о себе. Кому-нибудь может
показаться, что этот дух должен начать свою борьбу с выделения всего
романского; внешнюю подготовку и поощрение к этому он мог бы усмотреть в
победоносном мужестве и кровавой славе последней войны; внутреннее же
побуждение к тому он должен искать в чувстве соревнования, в стремлении
быть всегда достойным своих великих предшественников и соратников на этом
пути Лютера, а также наших великих художников и поэтов. Но пусть не
приходит ему в голову, будто он может вести подобную борьбу помимо своих
домашних богов, помимо своей мифической родины, помимо возвращения всего
немецкого! И если бы немец стал робко оглядываться и искать себе вождя,
способного снова ввести его в давно утраченную родину, пути и тропы в
которую он только еле помнит, то пусть прислушается он к радостно манящему
зову дионисической птицы, она носится над ним и готова указать ему дорогу
туда.







   24



   Нам пришлось среди характерных художественных воздействий музыкальной
трагедии отметить аполлонический обман, имеющий своей целью спасать нас от
непосредственного слияния с дионисической музыкой, прич„м наше музыкальное
возбуждение имеет возможность разрядиться в аполлонической области, в
некотором промежуточном видимом мире. При этом нам казалось, что мы
подметили, как именно пут„м подобного разряжения этот промежуточный мир
сценических событий, вообще драма становится внутренно озар„нной и понятной
в степени, недостижимой для всех других форм аполлонического искусства; так
что данное явление, где это искусство как бы окрылено и вознесено духом
музыки, мы принуждены были признать за высший подъ„м его силы и вместе с
тем в этом братском союзе Аполлона и Диониса усмотреть вершину как
аполлонических, так и дионисических художественных стремлений.



   Правда, аполлонический лучезарный образ именно при этом внутреннем
освещении его музыкой не достигал своеобразного действия, свойственного
более слабым степеням аполлонического искусства; то, что мог совершить эпос
или одухотворенный камень, а именно принудить созерцающее око к спокойному
восхищению миром индивидуации, этого, несмотря на большую одухотвор„нность
и отч„тливость, здесь достигнуть не удавалось. Мы созерцали драму, упорно
проникали испытующим взором во внутренний подвижный мир е„ мотивов, и вс„
же нам казалось, что мимо нас проходит только некоторый символический
образ; нам казалось, что мы почти что угадывали его глубочайший смысл, но
вс„ же нам хотелось отд„рнуть его, как завесу, чтобы увидеть за ней
первообраз. Необычайная, светлая ч„ткость образа не удовлетворяла нас: ибо
этот последний, казалось, столько же открывает нам нечто, сколько и
скрывает; и между тем как он своим символическим откровением как бы вызывал
нас сорвать покрывало и разоблачить таинственный задний план, он в то же
время зачаровывал взор своей лучезарной всевидимостью и возбранял ему
проникать глубже.



   Кому не довелось на себе пережить этой необходимости видеть и в то же время
стремиться куда-то за пределы видимого, тот едва ли может представить себе,
как определ„нно и ярко проходят рядом и ощущаются рядом эти оба процесса
при созерцании трагического мифа; между тем как действительно эстетические
зрители подтвердят, что между характерными действиями трагедии это
параллельное следование является наиболее примечательным. Стоит только
перенести этот феномен эстетического зрителя в аналогичный процесс, имеющий
место в трагическом художнике, и мы пойм„м генезис трагического мифа. Он
разделяет с аполлонической сферой искусства полную радость по поводу
иллюзии и возможности созерцания, и вместе с тем он отрицает эту радость и
находит ещ„ более высокое удовлетворение в уничтожении видимого мира мира
иллюзии. Содержанием трагического мифа ближайшим образом является некоторое
эпическое событие с прославлением борца-героя; но в ч„м же коренится та
сама по себе загадочная черта, что страдания в судьбе героя, скорбнейшие
преодоления, мучительнейшие противоположности мотивов короче, проведение на
примерах упоминавшейся нами выше мудрости Силена или, выражаясь
эстетически, безобразное и дисгармоническое вс„ снова и снова изображается
в бесчисленных формах с каким-то особенным пристрастием к нему и как раз
среди народа, находящегося в пышном расцвете своей юности? Чем объясняется
это, если вс„ сказанное не служит к восприятию некоторой высшей радости?



   Ибо тот факт, что жизнь действительно складывается так трагично, меньше
всего мог бы служить объяснением возникновения какой-нибудь формы
искусства; если только искусство не есть исключительно подражание природной
действительности, а как раз метафизическое дополнение этой
действительности, поставленное рядом с ней для е„ преодоления. Трагический
миф, поскольку он вообще относится к искусству, принимает и полное участие
в этой метафизической задаче просветления искусства вообще; что же он
просветляет, представляя мир явлений образом страдающего героя? Меньше
всего реальность этого мира явлений, ибо он напрямик говорит нам:
   Взгляните! Попристальнее вглядитесь! Вот она, ваша жизнь! Вот что
показывает стрелка на часах вашего существования!



   И эту жизнь показывал миф, чтобы тем самым явить е„ нам в просветл„нном
виде? А если нет, то в ч„м же лежит эстетическое наслаждение, которое мы
испытываем, когда те образы проносятся перед нами? Я ставлю вопрос об
эстетическом наслаждении и отлично знаю, что многие из этих картин, кроме
того, могут при случае вызвать ещ„ и моральное упоение, в форме сострадания
что ли, или некоторого морального триумфа. Но тот, кто захочет вывести
действие трагедии исключительно из этих моральных источников что, правда,
было уже слишком долгое время распростран„нным в эстетике обычаем, тот
пусть не полагает только, что он этим принес„т какую-нибудь пользу
искусству, которое прежде всего должно добиваться в своей области чистоты.
   Для объяснения трагического мифа первое требование искать причину
доставляемого им наслаждения в чисто эстетической сфере, не захватывая
области сострадания, страха, нравственного возвышения. Как может
безобразное и дисгармоничное, представляющее содержание трагического мифа,
возбуждать эстетическое удовольствие?



   Теперь нам становится необходимым смело и с разбега броситься в метафизику
искусства, прич„м я повторю уже высказанное мною раньше положение, что лишь
как эстетический феномен существование и мир представляются оправданными;
понятая так, задача трагического мифа и заключается в том, чтобы убедить
нас, что даже безобразное и дисгармоническое есть художественная игра, в
которую Воля, в вечной полноте своей радости, играет сама с собою. Этот
трудно постигаемый первофеномен дионисического искусства делается, однако,
понятным прямым пут„м и непосредственно постигается в удивительном значении
музыкального диссонанса; как и вообще музыка, поставленная рядом с миром,
одна только может дать нам понятие о том, что следует понимать под
оправданием мира как некоторого эстетического феномена. Радость,
порождаемая трагическим мифом, имеет одинаковую родину с радостным
ощущением диссонанса в музыке. Дионисизм, с его изначальной радостью,
воспринимаемой даже от скорби и мук, есть общее материнское лоно музыки и
трагического мифа.



   Не правда ли, что попутно благодаря тому, что мы призвали на помощь
музыкальное соотношение диссонанса, изложенная выше трудная проблема
трагического действия существенно облегчилась? Ведь мы понимаем теперь, что
значит в трагедии желать созерцания и в то же время стремиться к чему-то
лежащему за пределами этого созерцания, каковое состояние мы по отношению к
художественно примен„нному диссонансу могли бы охарактеризовать в том же
духе, сказав, что мы хотим слушать и в то же время стремимся к чему-то
лежащему за пределами слышимого. Это стремление в Бесконечное, этот взмах
крыльев тоскующей души, рядом с высшей радостью об отч„тливо воспринятой
действительности, напоминают нам, что мы в обоих состояниях должны признать
дионисический феномен, вс„ снова и снова раскрывающий нам в игре созидания
и разрушения индивидуального мира эманацию некоторой изначальной радости,
подобно тому как у Гераклита Т„много мирообразующая сила сравнивается с
реб„нком, который, играя, расставляет шашки, насыпает кучки песку и снова
рассыпает их.



   Итак, чтобы верно оценить дионисическую способность того или другого
народа, нам следует иметь в виду не только музыку этого народа, но с
одинаковой необходимостью и его трагический миф как второго свидетеля этой
способности. При близком же родстве музыки и мифа мы будем иметь право
предположить равным образом и то, что с вырождением и извращением
последнего связано захирение первой, коль скоро вообще в ослаблении мифа
проявляется и некоторое частичное ослабление дионисической способности. Но
по отношению и к тому и к другому взгляд на развитие немецкого духа не
может оставить в нас никаких сомнений: как в опере, так и в абстрактном
характере нашего лиш„нного мифов существования, как в искусстве, павшем до
забавы, так и в жизни, руководимой понятием, нам вполне открылась столь же
нехудожественная, сколь и жизневраждебная природа сократовского оптимизма.
   К нашему утешению, однако, оказались и признаки того, что немецкий дух,
несмотря ни на что, не сокруш„нный в сво„м дивном здоровье, глубине и
дионисической силе, подобно склонившемуся в дремоте рыцарю, покоится и
грезит в не доступной никому пропасти; из не„-то и доносится до нас
дионисическая песня, давая понять нам, что этому немецкому рыцарю и теперь
ещ„ в блаженно-строгих видениях снится стародавний дионисический миф. Пусть
никто не думает, что немецкий дух навеки утратил свою мифическую родину,
раз он ещ„ так ясно понимает голоса птиц, рассказывающих ему об этой
родине. Будет день, и просн„тся он во всей утренней свежести, стряхнув свой
долгий, тяж„лый сон; тогда убь„т он драконов, уничтожит коварных карлов и
разбудит Брунгильду; и даже копь„ Вотана не в силах будет преградить ему
путь.



   Друзья мои, вы, верующие в дионисическую музыку, вы знаете также и то, что
значит для нас трагедия. В ней мы имеем трагический миф, возрожд„нный из
музыки, а с ним вам дана надежда на вс„ и забвение мучительнейших скорбей!
   Но самая мучительная скорбь для нас всех та долгая, лиш„нная всякого
достоинства жизнь, которую немецкий гений, отчужд„нный от дома и родины,
в„л на службе у коварных карлов. Вы понимаете это слово как в заключение вы
пойм„те и надежды мои.