нчавшийся, всегда бывший противником точных методов и жестких

344                         Памяти Ю. At Лотмана

схем, т. е. и бинарных оппозиций, и вообще структурализма (что не ме-
шало ему создавать свои схемы иного-рода), видимо, читал лишь "ран-
него" Лотмана и потому придумал концепцию, что лотмановский струк-
турализм - вариант советского ГУЛАГа, своеобразный концлагерь, где
все расчислено, размечено, ограждено (см.: Турбин В. Н. Незадолго до Во-
долея. М., 1994. С. 43-^4).

Конечно, концепция чудовищная, даже применительно к трудам мо-
лодого Лотмана. Она и к советским марксистам-то, якобы марксистам, не
может быть применена. Четко очерченные зоны сталинских лагерей не
мешали им, этим марксистам (и в их главе самому Сталину), переиначи-
вать, сочинять заново теории применительно к сиюминутным нуждам,
все у них было зыбко, текуче, совершенно субъективно. Гипертрофия
классового подхода ко всем явлениям жизни, характерная для 20-х годов,
стала сменяться в предвоенную и особенно в военную пору националь-
ными приоритетами; в конце Отечественной войны спохватились и нача-
ли бранить "теорию единого потока", опять вспомнили классовость. На
закате сталинской эпохи национальное снова взяло верх в виде борьбы с
"космополитизмом"; придумали еще псевдонаучные проработки в облас-
тях биологии, языкознания, кибернетики. Уже после Сталина брань пере-
кинулась на семиотику. И вдруг придворный академик М. Б. Храпченко
решил создать марксистскую семиотику... Марксистские формулы могли
применяться, интерпретироваться самым противоположным образом.
Ю. Г. Оксман называл такой подход "социологическим импрессиониз-
мом". Точнее бы его назвать "марксистский импрессионизм". Как раз
распространение у нас в стране - полулегальное! - семиотики и струк-
турализма связано прежде всего с попыткой найти, в противовес импрес-
сионизму, строгие объективные методы анализа.

Парадоксально, что мыслители типа Турбина, наоборот, усиливали
импрессионизм и выдвигали на первое место роль субъективной интер-
претации, тоже отталкиваясь от марксизма, но схематического, талму-
дистского, а в результате-то получалось, что не Лотман продолжал офи-
циальную линию в науке, а именно Турбин: ведь какой-нибудь бесприн-
ципный умник вроде В. В. Ермилова мог по заданию или по настроениям
в идеологических верхах как угодно перекраивать интерпретацию Досто-
евского или Чехова, т. е. тоже класть в основу метода зыбкий субъекти-
визм; разумеется, наивно-честный и лакейски-корыстный субъективизмы
существенно отличаются друг от друга, но все-таки оба сближаются на
принципиальной основе антинаучности.

А метод раннего Лотмана, гегельянско-марксистский, ставивший во
главу угла обусловленность литературных .явлений социально-политиче-
скими и философскими фундаментами, не был ни талмудистским, ни им-
прессионистическим: со студенческих лет исследователь стремился изу-
чить всю совокупность материалов вокруг избранной темы (печатные и
рукописные художественные тексты, периодику, дневники, мемуары,
письма, исторические источники и т.д.) и максимально приблизить свою

К Ф. Егоров. Об изменениях в методе Ю. М. Лотмана             345

точку зрения к "менталитету", говоря современным нам термином, тог-
дашних деятелей культуры, максимально непредвзято описать явления
минувших дней.

К тому же объектом ранних научных интересов Ю. М. Лотмана бы-
ли, главным образом, конец XVIII и начало XIX в. (его докторская дис-
сертация, защищенная в Ленинградском университете в 1961 году,-
"Пути развития русской литературы преддекабристского периода"), а в
преддекабристскую, допушкинскую пору русская художественная лите-
ратура только выходила на самостоятельную дорогу и во многом еще до-
статочно непосредственно зависела от социально-политических и фило-
софских воззрений тех или иных авторов и группировок.

Но уже в ранний период научного творчества, т. е. в 50-х годах, ис-
следователя интересовали сложные индивидуальные соотношения идео-
логии и художественного творчества, порождавшие, благодаря выдаю-
щимся талантам Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Крылова, уникаль-
ные литературные явления, никак не укладывающиеся в детерминисти-
ческую и социологическую схему. Кстати сказать, установившееся в офи-
циальной советской науке одностороннее суждение о Карамзине как о
ретрограде, монархисте, идеалисте уже тогда разрушалось Ю. М. Лот-
маном, показывавшим чрезвычайно сложное и эволюционирующее миро-
воззрение этого литератора и историка.

И что еще характерно для раннего Лотмана: коренной пересмотр,
ломка казалось бы хрестоматийных представлений, например, представ-
лений о классицизме шишковской "Беседы" и о романтизме арзамасцев.
Тех представлений, которые начинали расшатываться уже формалистами,
особенно Ю. Тыняновым. Лотман окончательно разрушил эту традици-
онную картину, показал в статьях и в докторской диссертации, что, на-
оборот, поэты "Беседы" в основном опирались на предромантическую
литературу, а в интересе Шишкова к церковнославянскому языку видна
противоположная классицизму тяга к национально-поэтической тради-
ции, к "преданию", а не к разуму; в то же время ведущие поэты "Ар-
замаса" (оба Пушкина, кн. Вяземский, Батюшков) порою опирались на
авторитет правоверных классицистов Буало и Расина.

Сразу же после докторской диссертации, продолжая разрушать
"классовый" детерминизм, Ю. М. Лотман пошел еще дальше. В статье
"Истоки "толстовского направления" в русской литературе 1830-х годов"
(1962) он убедительно показал, что наряду с хорошо изученной линией
художественного "реализма", идущей от Пушкина и Лермонтова к Гого-
лю и к натуральной школе, в литературе и искусстве тех лет стала созда-
ваться и другая тенденция, нашедшая отражение и у позднего Пушкина, и
у Лермонтова, и у Гоголя, а в живописи -у А. А. Иванова, и условно
названная "толстовской": утопическая вера в патриархальный строй, в
свободного труженика, вера, сочетаемая с неприятием цивилизации, со-
временных общественно-политических систем, и художественное вос-
произведение идеальной, гармоничной, патриархальной жизни.

346                          Памяти К). М. Лотмана

Одновременно в этой и в созданной параллельно статье "Идейная
структура "Капитанской дочки"" (1962) Ю. М. Лотман по-новому рас-
крывает и художественное, и этическое значение творческих исканий
позднего Пушкина, наиболее глубоко выраженных в "Капитанской доч-
ке": социальные интересы и пристрастия разных сословий-реальный
факт, они раздельны и даже антагонистичны, но над ними возвышаются
проявления человечности, милосердия, которые и оказываются самыми
ценными для Пушкина 1830-х годов; отсюда вытекает в повести подчер-
кивание "незаконных" индивидуальных милостей и Пугачева, и Екатери-
ны II. Так у Пушкина и у Лотмана общечеловеческие свойства ценностно
возвышаются над классовыми, так разрушаются марксистские догмы.

Ю. М. Лотман до самой кончины оставался безрелигиозным мысли-
телем, хотя и жил в окружении ближних, принявших христианство. Но
очень рано он утвердил для себя и по мере цензурных возможностей про-
водил в печать общечеловеческие приоритеты, возвышая их над классо-
выми и национальными категориями.

Последовавшее в 60-х годах увлечение структурализмом, где гос-
подствовали четкие бинарные оппозиции, амортизировалось у Ю. М. Лот-
мана - и чем далее, тем основательнее - целым рядом противостояний,
своеобразных оппозиционностей бинарным оппозициям. На самых высо-
ких уровнях - крупномасштабными ценностями типа отмеченного "об-
щечеловеческого". В рамках же самих оппозиций, особенно в свете куль-
турологических и семиотических интересов исследователя, больший ин-
терес проявляется не к противостоянию элементов, а к их взаимосвязан-
ности, к их дополнительности в смысле известного принципа Нильса Бо-
ра: так, например, Лотман создал целое учение о необходимости суще-
ствования для плодотворного развития культуры по крайней мере двух
взаимодополняющих друг друга "языков": знакового и иконического,
письменного и звукового и т. п. Открытие разных функций двух полуша-
рий головного мозга человека дало новые толчки этому учению, сблизило
Лотмана с ленинградскими нейрофизиологами и психологами, стимули-
ровало совместные труды и конференции.

Заметим также, что и в семиотико-структуралистских штудиях, и в
"традиционных" исследованиях о русской литературе конца XVIII-нача-
ла XIX в. Ю. М. Лотман постепенно усиливает внимание к динамике, к
процессуальности, к диалектике противоречий: его все больше интересу-
ет не статическая картина мира, а поток, пульсация, мерцание, переходы
и переливы.

Так, роман Пушкина "Евгений Онегин" рассматривается прежде
всего как произведение, наполненное нарочитыми и невольными проти-
воречиями, как произведение принципиально не законченное.

Растет вообще интерес исследователя к произведениям незакончен-
ным и к неосуществленным замыслам (например, делается попытка вос-
становить замысел произведения, зафиксированного Пушкиным в списке
предполагаемого всего лишь одним словом: "Иисус"), к исторически не

Б.Ф.Егоров. 06 изменениях в методе Ю. А1. Лотмана ____ ___ 347

закрепленным, но очень важным диалогам (например, реконструируются
беседы Николая 1 с Пушкиным и А. Иванова с Н. Чернышевским). Харак-
терна в этой связи попытка так повернуть содержание сомнительных ме-
муаров, чтобы и из них извлечь рациональное историческое зерно (см. ст.
"К проблеме работы с недостоверными источниками", 1979).

Естественно, что при такой методологии не остается места механис-
тической, застывшей дихотомии. И недаром Ю. М. Лотман все более и
более склоняется к триадам, явно пренебрегаемым на заре его структура-
листских интересов. Началось, пожалуй, с признания триадичности за-
падной христианской культуры (рай - чистилище - ад), противопостав-
ляемой в этом отношении "двоичной" русской, где отсутствует средин-
ный член (эти идеи Лотман развивал в ряде работ, написанных совместно
с Б. А. Успенским). А постепенно исследователь стал все больше интере-
соваться триадами и в русской культуре, хотя в целом он ее так и не счи-
тал триадической.

Рассмотрим подробнее этот "триадический" этап на примере статьи
"Замысел стихотворения о последнем дне Помпеи" (1986). Ю. М. Лотман
рассматривает здесь трехчленную парадигму пушкинского художествен-
ного мышления, широко проявленную в законченных и незаконченных
произведениях 1830-х годов: восстание стихии-движущиеся статуи-
человеческое начало. Соотношения элементов этой парадигмы ученый
определяет не как жесткие бинарные оппозиции, а как связи, подлежащие
разнообразным интерпретациям, в зависимости от конкретных образов,
событий, сюжетов. Скажем, Пугачева из "Капитанской дочки" можно
рассматривать как принадлежащего то к первому элементу, то к третьему.
Петр в "Медном всаднике" как будто бы принадлежит ко второму эле-
менту, но в зависимости от ситуации Петр приобретает казалось бы не-
совместимые черты, показывая сложную дифференцированность того
второго элемента: Петр вступления в поэму, Петр в антитезе наводнению,
Петр в антитезе Евгению - совершенно разные фигуры; соединение их в
едином образе происходит опять же по принципу дополнительности в
смысле постулата Н. Бора.

И треугольник парадигм в целом может быть истолкован весьма по-
разному, например, мифологически: вода (или огонь)- обработанный
камень-человек. В свою очередь, второй член может интерпретиро-
ваться как культура, власть, город, законы истории. Тогда первый член
будет, по ситуации, - природа, бессознательная стихия, бунт, степь, сти-
хийное сопротивление законам истории. Третий член может актуализиро-
ваться в образе "простого человека", противостоящего и буйству стихий,
и "скуке, холоду и граниту" города или "железной воле" властителя. Но в
этом элементе может просвечивать и частный эгоизм...

Исследователь подчеркивает, что Пушкин принципиально отказы-
вается выделить какую-то единственно "правильную" интерпретацию,
принципиально оставляет вопрос открытым, нарочито делает произведе-
ние и образы незавершенными. Соответственно следует сказать, что и

348                          Памяти К). At Лотмана

сам Ю. М. Лотман стал в последние годы принципиально отказываться от
единственных, от окончательных выводов и постоянно демонстрировать
возможности различных интерпретаций.

В итоговой книге Ю. М. Лотмана "Культура и взрыв" (1992) уже
почти постоянно идет речь о сложной триадичности. Фактически вся кни-
га посвящена этой теме. Также как и теме случайности, как бы второй ан-
тимеханистической теме. Происходит окончательное расставание с со-
ветским культом всеобщего детерминизма и солдатского приказа "на
первый-второй рассчитайсь!" Живая жизнь взрывает эти механистиче-
ские принципы и демонстрирует сложность и непредсказуемость бытия.




ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ РАЙЦЕС
(1928-1995)

24 августа 1995 г. после тяжелой болезни крови скончался Влади-
мир Ильич Райцес.

Его имя - одно из самых ярких в плеяде провозвестников новой ис-
торической науки в России. Одним из первых у нас начал он нащупывать
дорогу к осмыслению прошлого, свободному от представлений о фаталь-
ности общественного развития. Его влекло стремление показать людей
далекого средневековья во всей их конкретности и неповторимости. Каж-
дый из героев его повествований жил своей особой жизнью, повинуясь
собственным страстям и устремлениям и вступая в непредсказуемые по
результатам столкновения (или сотрудничество) с себе подобными. Од-
нако под пером В. И. Райцеса это отнюдь не вело к превращению прошло-
го в хаотическое нагромождение случайностей. В основе его подхода ле-
жала та мысль, что - говоря его собственными словами - "высшей фор-
мой" исторического синтеза является "воссоздание индивида, ибо чело-
век - и объект, и субъект истории. И разве, вылепляя человека из глины
источников и вдувая в него частицу своей собственной души, историк не
уподобляется Господу Богу?.." Этой своей нацеленностью на раскрытие
человеческих индивидуальностей, воплощавших в себе своего рода "за-
мысел эпохи", как и своей приверженностью к связному рассказу о прош-
лом, в котором каждый индивид обрисовывался бы с позиции наших зна-
ний о всех аспектах его существования, В. И. Райцес органично вписыва-
ется в наиболее продуктивное направление в мировой исторической нау-
ке конца XX в.

Один из центральных сюжетов в исследованиях В. И. Райцеса - так
называемые etudes jeaniques ("жаннаистика") - изучение комплекса проб-
лем, связанных с жизнью и деятельностью Жанны д'Арк и с восприятием
ее феномена современниками и потомками. Как справедливо писал
В. И. Райцес, о Жанне мы знаем больше, чем о ком бы то ни было из ее
современников, и в то же время трудно найти среди людей XV в. другого
человека, чей образ представлялся бы столь загадочным и противоречи-
вым и порождал бы столько споров и недоразумений. Заново прочитав
весь корпус источников, связанных с Жанной, В. И. Райцес смог пере-
смотреть долгое время господствовавший взгляд на нее как на персонаж,
так сказать "запрограммированный" на спасение Франции -то ли в обли-
ке "лидера партизанского движения", то ли потенциального представите-
ля крестьянского восстания, то ли святой Девы, противостоящей "греш-
ной Женщине". По мысли В. И. Райцеса, подвиг Жанны может быть объяс-
нен лишь исходя из понимания, с одной стороны, "коренных ментальных
структур средневековья" и "конъюнктурных, ситуативных умонастроений
широких масс", а с другой стороны - исходя из неповторимого своеобразия
самой ее личности. Поразительному природному уму этой юной девушки,
ее находчивости, самоотверженности, смелости и решительности посвя-
щены едва ли не самые яркие страницы в повествованиях В. И. Райцеса.

Серия его книг по этой проблематике - "Процесс Жанны д'Арк"
(М.; Л., 1964); "Жанна д'Арк. Факты, легенды, гипотезы" (Л., 1982); "Жан-
на д'Арк: Популярный очерк" (Л., 1959) - пользовалась заслуженным
вниманием читателей. В ней как нельзя ярче выявилось редкостное соче-
тание исследовательского дара, широкой эрудиции и недюжинного лите-
ратурного таланта автора. Неудивительно, что эти книги переводились на
другие языки и получали высокую оценку в печати.

Однако В. И. Райцес останется в науке не только как автор книг о
Жанне. Пройдя палеографическую школу своего учителя - А. Д. Люблин-
ской, он сумел ввести в науку весьма важные архивные тексты, по-ново-
му раскрывшие облик некоторых социальных движений во Франции на-
чала XVI в. В первую очередь речь идет о восстании горожан Ажена в
1514 г. Прочитав многие сотни труднейших рукописных документов об
этом восстании и впервые опубликовав их, В. И. Райцес смог предложить
новую трактовку этого социального конфликта. Последний не вписывает-
ся, по хорошо аргументированному мнению автора, в серию прокатив-
шихся в то время по Франции антиналоговых восстаний. Ярко выражен-
ная "аграрная доминанта" небольших городов тип Ажена обуславливала
их "стадиальное отставание" и особо важную роль здесь мелких горожан-
земледельцев, в глазах которых муниципальная олигархия представляла
не менее (если не более) ненавистную социальную категорию, чем сбор-
щики королевских налогов. Враждебность по отношению к королю опре-
делялась для "аженского демоса" не столько налоговым прессом, сколько
готовностью короля поддержать городскую верхушку. И потому город-
ская община была готова даже "отдаться" под власть английского или ис-
панского короля, лишь бы восстановить традиционную справедливость в
распределении налогов. С точки зрения рядовых жителей Ажена, со свой-
ственными им чисто средневековыми представлениями о политическом
устройстве, французский король был не более чем одним из возможных
феодальных сюзеренов и "уход" из-под его власти отнюдь не исключался.
Как видим, при анализе Аженского восстания - как и при характеристике
феномена Жанны - В. И. Райцес стремился во всей полноте раскрыть роль
умонастроений участников событий, конкретность импульсов их действий,
своеобразие их поступков и устремлений. Ему была глубоко чужда всякая
предвзятость суждений, какими бы формулами она ни прикрывалась.

Говоря о важности научного вклада В. И. Райцеса, я хотел бы ска-
зать еще и о том, что помешало ему полностью реализовать себя. В 1937
году, когда Владимиру Ильичу было 9 лет (он родился 10 мая 1928 г. в
городе Клинцы Брянской области) его отец - журналист, позднее партий-
ный работник - был арестован, а затем расстрелян. Его реабилитирова-
ли - вместе со многими ему подобными - лишь через 18 лет. В течение
всей своей юности и молодости В. И. Райцес нес клеймо "сына врага на-
рода". Это причиняло страдания не только психологического плана (как и
многие из его сверстников, он был исполнен романтической веры в идеа-
лы коммунизма). В Ленинграде, где жил В. И., в начале 50-х годов сыну

"врага народа", да еще и еврею, нечего было и мечтать о научной карье-
ре. После окончания истфака университета для В. И. Райцеса не нашлось
не только места в аспирантуре, которое он заслужил своими успешными
занятиями, но и должности учителя истории в городской школе. Шесть
лет он преподавал далеко за городом и притом не историю, которую так
любил, но логику и психологию И даже в период "оттепели", когда после
реабилитации отца В. И. Райцес был принят на один год в аспирантуру
кафедры истории средних веков Ленинградского университета, ему не на-
шлось штатного места по специальности. Наукой он был вынужден зани-
маться в свободное от работы время. Ситуация не изменилась и после
блестящей защиты в 1968 г. кандидатской диссертации о восстании в
Ажене. Работа оставалась неизданной 26 лет, а ее автору не было позво-
лено занять имевшуюся вакансию на кафедре всеобщей истории Ленинг-
радского пединститута им. Герцена. Не изменили положения ни успех
книг В. И. Райцеса о Жанне, ни его известность как научного консультан-
та выдающегося фильма Глеба Панфило