то отрывистое, резкое тявканье, напоминавшее собачий бр„х; потом две
-  три  секунды  полного  молчания,  и  снова  взрыв  человеческого   смеха,
производивший впечатление более жуткое и омерзительное, чем  весь  остальной
хор  голосов.  Вы  думаете,  верно,  что  такой  дикий  концерт  должен  был
повергнуть лагерь в состояние крайней тревоги? Ничуть не бывало!  Во  всяком
случае, никто не испугался - ни даже милая крошка Трейи,  ни  маленький  Ян.
Будь им вовсе незнакомы  эти  звуки,  дети,  конечно,  испугались  бы.  Мало
сказать "испугались" - они пришли бы в ужас.  Ведь  звуки  эти  повергают  в
смятение каждого, кто слышит их впервые.
   Но ван Блоом и  вся  его  семья  достаточно  долго  прожили  в  пустынных
африканских степях и не могли не знать этих голосов. По завыванию,  болтовне
и тявканью они узнали шакала; и  отлично  был  им  знаком  сумасшедший  смех
мерзостной гиены. Поэтому они нисколько  не  встревожились,  не  вскочили  с
постелей, а  преспокойно  лежали  и  слушали,  не  опасаясь  нападения  этих
шумливых тварей. Ван Блоом с детьми спали в фургоне; Черныш и  Тотти  -  под
открытым небом, прямо на земле, но у самых костров, так что и они не боялись
никакого дикого зверя. Однако гиены и шакалы появились на этот раз в большом
числе и вели себя предерзко. Лишь несколько минут прошло  с  момента,  когда
послышался первый раскат смеха, а уже многоголосый хор гремел вокруг  лагеря
со всех сторон - и так близко, что становился положительно  неприятен,  даже
если и не думать о том, какого рода зверье дает концерт.
   Звери наконец подступили  так  близко,  что,  куда  ни  взгляни,  увидишь
непременно пару зеленых  или  красных  глаз  с  мерцающим  в  них  отблеском
костров. Можно было разглядеть и белые зубы, потому что гиена, когда смеется
своим хриплым смехом, широко разевает пасть.
   Видя перед глазами такое зрелище и слыша такие звуки, ни  ван  Блоом,  ни
его домашние, как ни устали они, никак не могли уснуть. Да уж какой там сон!
О нем не могло быть и речи. Хуже  того:  всех,  не  исключая  и  самого  ван
Блоома, охватил если не страх, то какое-то смутное опасение. Никогда еще  не
доводилось им видеть такой большой и такой свирепой стаи гиен. Их  собралось
вокруг лагеря не менее двух дюжин, а шакалов еще вдвое больше.
   Ван Блоом слышал, что хотя гиена в обычных обстоятельствах  нисколько  не
опасный зверь, однако при  случае  может  наброситься  на  человека.  Черныш
хорошо это знал, Ганс об этом читал. Неудивительно, что всем им было  не  по
себе.
   Гиены  держались  теперь  с  такой  наглостью,  выказывали  такую  хищную
жадность, что нечего было и думать о  сне.  Нужно  было  сделать  вылазку  и
отогнать зверье от лагеря.
   Ван Блоом, Ганс и Гендрик выскочили из  фургона  с  ружьями  в  руках,  а
Черныш вооружился луком и стрелами.  Все  четверо  стали  за  стволом  своей
нваны, но не там, где горели костры, а с другой стороны. Здесь  их  укрывала
тень и они могли наилучшим образом,  невидимые  сами,  наблюдать  при  свете
огней за всем, что произойдет дальше. Едва успели они занять  свою  позицию,
как поняли, что  допустили  непростительную  оплошность.  Только  теперь  им
впервые пришло на ум, что именно привлекло в лагерь  такое  множество  гиен:
несомненно, вяленая слонина (бильтонг), развешанная на шестах.
   Вот зачем явилось сюда зверье! И все сообразили, что напрасно  так  низко
повесили мясо. Гиены могли без труда добраться до него.
   Скоро это подтвердилось на деле; даже сейчас, в ту самую  секунду,  когда
ван Блоом выглянул из-за ствола, он отчетливо  увидел  в  свете  разведенных
Чернышем костров, как пятнистый зверь заскочил вперед,  привстал  на  задних
лапах, ухватил зубами ломоть мяса, сорвал с шеста и убежал с ним в темноту.
   Послышалась возня: другие гиены подбежали к  первой,  чтобы  урвать  свою
долю добычи; и, конечно, быстрей чем в  полминуты  ломоть  был  сожран,  ибо
тотчас мерцание и поблескивание зубов показало, что  вся  стая  возвращается
назад и готовится схватить еще кусок. Никто из охотников не  стал  стрелять:
гиены сновали так быстро, что невозможно было прицелиться ни в одну; а  люди
слишком ценили свой порох и свинец и не желали расходовать их на стрельбу  в
"белый  свет".  Осмелев  после  первого  успеха,  гиены  подступили   ближе.
Казалось, еще минута - и они всей стаей набросятся на бильтонг  и,  конечно,
расхватают значительную часть запасов. Но тут ван Блоому пришла  мысль,  что
исправить ошибку можно и не прибегая  к  ружьям:  надо  просто  убрать  мясо
подальше от зверья. А иначе либо не  спи  всю  ночь  и  сторожи  мясо,  либо
примирись с потерей всего запаса, до последнего куска.
   Но куда его убрать?
   Первой мыслью охотников было собрать все мясо и сложить его в фургон.  Но
это не только потребовало бы долгой и неприятной работы, но и выгнало бы  на
ночь из фургона  всю  семью.  Само  собой  напрашивалось  другое  решение  -
подвесить мясо повыше, чтобы гиены до него не дотянулись.
   Покончив с этим делом, охотники стали опять в тени за стволом  нваны:  им
хотелось понаблюдать, как поведут себя дальше "африканские волки".
   Ждать пришлось недолго. Не прошло и пяти минут, как стая снова с  тем  же
воем, тявканьем и хохотом подступила к шестам; но на этот раз в  диком  хоре
можно было различить нового рода хрип, выражавший как  будто  разочарование.
Звери с одного взгляда поняли, что до соблазнительных красных  лент  уже  не
дотянуться. Все же звери не захотели уходить, не убедившись в этом на  деле.
Несколько самых крупных гиен смело стали под  шестами  и  принялись  прыгать
вверх. Подскакивая каждый раз так высоко, как только могли, они  после  ряда
попыток начали, как видно, терять надежду и, подобно  лисе  под  виноградом,
преспокойно удалились бы через некоторое время. Но ван Блоом,  досадуя,  что
его обеспокоили среди ночи и лишили  заслуженного  отдыха,  решил  отомстить
своим мучителям; он шепнул словечко остальным, и из-за дерева грянули  разом
три выстрела.
   Нежданный  залп  быстро  разогнал  и  гиен  и  шакалов.  Послышался  стук
многочисленных ног - стая убегала. Подойдя к перекладине,  охотники  увидели
распростертые на земле тела двух гиен и одного шакала. Едва другие нажали на
курки, Черныш отпустил тетиву и, как показывала вонзившаяся меж ребер шакала
отравленная стрела, попал в цель. Перезарядив ружья, охотники  вернулись  на
прежнюю позицию. Здесь они прождали еще полчаса, но ни одна гиена,  ни  один
шакал больше не появились.
   Звери, впрочем, отбежали недалеко, как свидетельствовал снова поднявшийся
дикий концерт; не возвращались же они по той причине, что обнаружили наконец
лежавшую в озере половину слоновой туши, которая и  пошла  им  на  ужин.  Из
лагеря было отчетливо слышно, как гиены ныряют в воду, и всю ночь они  выли,
и хохотали, и визжали, насыщаясь обильной пищей.
   Конечно, ван Блоом и его домашние не сидели всю ночь, слушая  эту  шумную
музыку. Уверившись, что стая едва ли снова подступит к лагерю, они  положили
оружие, вернулись каждый на свою постель и вскоре погрузились в тот  сладкий
сон, который награждает человека после дня, отданного здоровому труду.

Глава 22
ОХОТА НА ОРИБИ

   Наутро гиены и шакалы исчезли. К общему удивлению, исчезло  также  и  все
мясо на костях слона. В воде лежал лишь огромный, догола  очищенный  скелет;
кости  белели,  отполированные  шершавыми  языками  гиен.  Мало  того,   две
изнуренные  лошади  (несчастных  животных  давно  предоставили  самим  себе)
погибли в  ту  ночь:  гиены  их  загрызли,  и  два  конских  скелета  лежали
неподалеку от лагеря, так же чисто обглоданные, как и костяк слона.
   Все это указывало на то,  что  в  окрестностях  лагеря  бродит  множество
подобных прожорливых тварей, а значит, здесь  водится  в  изобилии  и  дичь,
потому что там, где мало дичи, не прокормится и  хищник.  И  в  самом  деле,
множество следов, испещривших весь берег озера, указывало на то, что за ночь
сюда приходили нa водопой животные самых разных пород.  Тут  были  отпечатки
круглых и крепких копыт квагги и ее близкого сородича дау  <  Квагга  и  дау
(или бурчеллиева лошадь) - дикие животные из семейства лошадиных, близкие  к
зебре.>, и был изящный след копытца капского  сернобыка,  и  след  побольше,
оставленный антилопой канной; а среди них ван Блоом явственно различил  след
грозного льва. Хотя в ту ночь охотники не слышали львиного рычания, никто не
сомневался, что в этом краю немало львов. Присутствие его излюбленной дичи -
квагги, сернобыка  и  канны  -  служило  верным  признаком,  что  неподалеку
прячется и сам царь зверей.
   В тот день сделано было немного. Накануне пришлось усердно поработать  по
заготовке мяса слона, а ночью не удалось отоспаться;  все  чувствовали  себя
вялыми; ван Блоому и остальным не работалось. Они слонялись  вокруг  лагеря,
ничего почти не делая.
   Черныш вынул из "печи" ноги слона и ободрал с них шкуру; потом снял шесты
с мясом и приладил их так, чтобы на него падало больше солнца. Ван Блоом сам
пристрелил трех остальных лошадей, отогнав их сперва подальше от лагеря.  Он
сделал это, желая положить конец мучениям несчастных животных, - было  ясно,
что им не прожить и двух дней. Пустить пулю в  сердце  каждой  из  них  было
делом милосердия.
   Итак,  из  всей  живности  у   бывшего   фельдкорнета   осталась   только
одна-единственная корова, и  ее  окружили  теперь  величайшей  заботой.  Без
превосходного молока, доставляемого ею в таком  изобилии,  их  стол  был  бы
слишком однообразен, и они высоко ценили ее за это. Каждый день ее  выгоняли
на самое лучшее пастбище, а на ночь запирали в  надежном  краале  из  ветвей
терновника, называемого у колонистов "стой-погоди". Крааль этот построен был
чуть поодаль от исполинской нваны. Деревца уложили таким образом, что нижние
концы стволов обращены  были  все  внутрь,  а  ветвистые  верхушки  смотрели
наружу, образуя укрепление, сквозь  которое  ни  одно  животное  даже  и  не
пыталось бы прорваться. Перед такой преградой отступит и лев, если только не
раздразнить его до безудержной ярости.
   В ограде, разумеется, был оставлен проход для  коровы,  а  закрывался  он
одним огромным кустом, вполне заменявшим створки  ворот.  Таков  был  крааль
"старушки Грааф". Кроме коровы, в  лагере  было  еще  только  одно  домашнее
животное - маленький баловень Трейи, годовалый горный скакун.
   Но в тот же день к этим  двум  домашним  животным  прибавилось  третье  -
прелестное маленькое создание, не менее  красивое,  чем  горный  скакун,  но
поменьше. Это был детеныш ориби - одной из  самых  изящных  мелких  антилоп,
которые в таком разнообразии населяли  равнины  и  лесостепи  Южной  Африки.
Появлением малыша они обязаны  были  Гендрику,  как  и  превосходной  дичью,
которую он в тот день  доставил  на  обед  и  которую  все,  кроме  Черныша,
признали куда вкусней жаркого из слонины.  Около  полудня  мальчик  вышел  в
степь - ему почудилось, что на широком лугу неподалеку от  лагеря  виднеется
какое-то животное. Он прошел с полмили и, хоронясь в кустах,  что  росли  по
краю луга, подкрался совсем близко к этому месту и увидел, что там и вправду
пасется животное - и не одно, а два.
   Животные эти принадлежали к породе, какой он до той поры еще  никогда  не
встречал. Это были  совсем  маленькие  создания,  меньше  даже,  чем  горный
скакун, но по складу тела Гендрик отнес бы их к антилопам или же к оленям; а
так как он слышал от Ганса, что олень в Южной Африке не водится,  он  решил,
что перед ним, должно быть, один из видов антилопы. Чету составляли самец  и
самка - это Гендрик понял из того, что только у одного животного имелись  на
лбу рога. Самец не  достигал  и  двух  футов  роста,  отличался  удивительно
стройным сложением, а  масти  был  красновато-буланой.  У  него  было  белое
брюшко, белые полукружия над глазами, и под горлом красовались длинные белые
волосы. Пониже колен у него висели желтоватые кисти шерсти; рога же  были  у
него не лировидные, как у горного скакуна, а торчали почти вертикально дюйма
на четыре в  высоту,  черные,  округлые  и  чуть  кольчатые.  У  самки  рога
отсутствовали, и была она значительно меньше самца.
   По всем этим признакам  Гендрик  решил,  что  перед  ним  пара  маленьких
антилоп из породы ориби. Так оно и было.
   Он продолжал продвигаться, пока не подошел к антилопам  так  близко,  как
только было можно. Но его все еще отделяло от них двести ярдов с  лишним,  а
такое расстояние, конечно, не позволяло выстрелить по ним из его  небольшого
ружья. Сейчас его укрывал густой куст, а  ближе  подойти  Гендрик  не  смел,
чтобы не спугнуть дичь. Он видел, что это очень боязливые создания. Самец то
и дело вытягивал во всю длину свою изящную шею, издавая слегка блеющий зов и
недоверчиво поглядывая вокруг. Это и  напомнило  Гендрику,  что  антилопа  -
пугливая дичь и приблизиться к ней нелегко.
   С  полминуты  Гендрик  лежал,  раздумывая,  как  поступить.  От  дичи  он
находился с подветренной стороны - он нарочно так зашел; но теперь убедился,
к своему огорчению, что  антилопы  движутся  по  пастбищу  против  ветра  и,
значит, все больше удаляются от него. Тут Гендрику пришло на ум, что у  них,
наверно, такое обыкновение  -  пастись  против  ветра,  как  пасутся  горные
скакуны и некоторые другие животные. Если так, то лучше ему  сразу  оставить
свою затею. Или, может быть, сделать большой крюк и зайти  спереди?  На  это
придется затратить  немало  времени,  да  и  труда,  а  с  толком  или  нет,
неизвестно.
   Юный охотник будет долго красться и  ползти,  а  дичь-то,  чего  доброго,
вдруг учует его раньше, чем он приблизится на расстояние  выстрела,  -  ведь
для того как раз и учит ее инстинкт пастись не по ветру, а против ветра.
   Но луговина была велика, зеленый ковер тянулся далеко, и  Гендрик,  видя,
как безнадежен этот его замысел, отказался от попытки  подойти  к  антилопам
спереди. Он уже хотел встать в рост и повернуть домой, когда у него  явилась
мысль прибегнуть к одной уловке. Он знал, что есть немало видов  антилоп,  у
которых любопытство сильнее страха.  Нередко  он  приманивал  на  расстояние
выстрела горного скакуна.
   Может, и ориби подбегут поближе, поддавшись любопытству?
   Мальчик решил попробовать. На худой конец уйдет ни с чем. Но ведь  другой
возможности уложить пулей  антилопу  у  него  не  оставалось.  Не  теряя  ни
мгновения, он сунул руку в карман. Там должен  был  у  него  лежать  большой
красный платок, которым он пользовался не раз в подобных случаях. Но, как на
грех, платка в кармане  не  оказалось.  Гендрик  пошарил  в  обоих  карманах
куртки, потом в необъятном  кармане  штанов,  наконец  в  нагрудном  кармане
жилета. Нет, платка не было и там.
   Увы! Молодой охотник оставил его в фургоне. Экая досада!
   Чем же еще можно бы воспользоваться? Снять  куртку  и  помахать  ею?  Она
неяркого цвета. Ничего не получится. Посадить шляпу на ружье? Это бы  лучше;
но нет, слишком будет похоже  на  фигуру  человека,  которого  все  животные
страшатся. Наконец ему пришла в голову  счастливая  мысль.  Он  слышал,  что
любопытную антилопу странная  форма  или  странные  движения  почти  так  же
завлекают, как яркие цвета. Ему вспомнилась одна  уловка,  якобы  с  успехом
применяемая иногда охотниками. Она нехитра  и  состоит  только  в  том,  что
охотник становится вниз головой и болтает в воздухе ногами.
   А Гендрик, как очень многие мальчики, забавы ради  отлично  освоил  этого
рода гимнастическое упражнение; он не хуже иного  акробата  умел  стоять  на
голове и ходить на руках.
   Не раздумывая попусту, он положил ружье на землю и, вскинув  ноги  вверх,
принялся дрыгать ими, стукать башмак о башмак, перекрещивать  и  выкручивать
их самым замысловатым образом. Он стал так, что лицо его,  когда  он  уперся
теменем в землю, оказалось обращенным к антилопам.
   Понятно, сквозь высокую - в целый фут высоты - траву он не мог их видеть,
покуда стоял на  голове;  но  время  от  времени  он  давал  своим  подошвам
коснуться земли и в такие мгновения, заглядывая меж собственных  колен,  мог
проверять, удалась ли хитрость.
   Она удалась.
   Самец, когда впервые заметил  странный  предмет,  издал  резкий  свист  и
понесся  прочь  с  быстротою  птицы  -  ориби  одна  из  самых   быстроногих
африканских антилоп. Самочка побежала вслед за  ним,  но  не  так  быстро  и
вскоре изрядно отстала.
   Когда самец заметил это, он сразу остановился, точно  устыдившись  своего
нерыцарского поведения, круто повернул назад, поскакал и  остановился  снова
только тогда, когда опять оказался между самочкой и странным предметом,  так
его смутившим. "Что это такое?" - казалось, спрашивал он у самого себя.  Это
не лев, не леопард, не гиена и не шакал. И это никак не лисица, не  земляной
волк, не гиеновая собака - ни один из хорошо ему известных врагов  антилопы.
И не бушмен - бушмены не бывают двухголовыми, каким казалось  это  существо.
Что же это может быть? Странный зверь не двинулся с места, не  пустился  его
преследовать. Может быть, он совсем и не опасен? Да, это  несомненно  вполне
безобидное существо. Так, наверно, рассуждал ориби. Любопытство  взяло  верх
над страхом. Захотелось подойти поближе и разглядеть получше  это  неведомое
существо, перед тем как обратиться в бегство. Чем бы оно ни оказалось,  оно,
во всяком случае, не причинит им вреда на таком отдалении; а догнать... фью!
Во всей Африке нет создания двуногого или четвероногого,  которое  могло  бы
потягаться в беге с ним, с легконогим ориби!
   Итак,  самец  подбежал  поближе,  потом  еще  ближе   и   все   продолжал
придвигаться: побежит по лугу, остановится, опять побежит, забирая то левее,
то правее - зигзагами, пока не оказался ближе, чем в ста шагах от  странного
предмета, вид которого сперва так сильно его испугал.
   Его подруга тоже побежала обратно; ее,  как  видно,  разбирало  такое  же
любопытство - при каждой остановке она глядела на странное  существо  своими
широко раскрытыми большими блестящими глазами.
   Самец и самка временами встречались на бегу; тогда  они  останавливались,
словно для того, чтобы пошептаться и спросить друг у друга, не  разгадал  ли
один из них, что это за существо.
   Было,  однако,  очевидно,  что  ни  один  не  разгадал,  потому  что  они
продолжали придвигаться, взглядом  и  всей  повадкой  выдавая  недоумение  и
любопытство.
   Но вот странный предмет исчез на мгновение в траве, потом  снова  возник,
но на этот раз в измененном образе. Что-то у него ярко блестело на солнце, и
этот блеск совсем заворожил самца - настолько, что он  не  мог  двинуться  с
места, стоял и глядел, не отрывая глаз.
   Коварное обольщение!
   То был последний взгляд маленького ориби. Зажглась яркая вспышка.  Что-то
пронзило ему сердце - и больше он не видел сверкающего предмета.
   Самочка прискакала туда, где упал ее товарищ, и встала над  ним,  жалобно
блея. Она не знала, чем вызвана эта внезапная  смерть,  но  видела,  что  он
мертв. Перед ее глазами темнела ранка на его боку, из ранки струилась кровь.
   Никогда  она  раньше  не  видела  смерти  такого  рода,  но  знала,   что
возлюбленный мертв. Его молчание, его недвижимо распростертые на траве  ноги
и шея, его остекленевшие глаза - все говорило ей, что жизнь его кончена.
   Она убежала бы, но не могла покинуть его - не  в  силах  была  расстаться
даже с его безжизненным телом. Ей необходимо было остаться около  него  хоть
немного - погоревать о Нем. Но недолго она оставалась  одинокой.  Опять  над
землей что-то вспыхнуло, опять затрещала сверкающая трубка, и бедняжка упала
на тело своего товарища.
   Юный охотник встал на ноги и побежал вперед. Он не остановился, чтобы тут
же снова зарядить ружье, как  делают  обычно  перед  тем,  как  броситься  к
добыче: луговина была совершенно ровная, и  поблизости  не  было  больше  ни
одного животного.
   Как же удивился Ге