азора. Не было сада, не  было
гречишных и кукурузных полей, не было больше  фермы  -  крааль  стоял  среди
пустыни! Не передать словами, что почувствовал в ту  минуту  ван  Блоом.  Не
описать пером его мучительных переживаний. За два часа  такая  перемена!  Он
едва верил глазам, едва  верил  в  реальность  случившегося.  Он  знал,  что
саранча пожрет его кукурузу и гречиху, овощи и плоды, но воображение его  не
в силах было нарисовать  такую  картину  полного  опустошения,  какую  явила
действительность! Весь ландшафт преобразился - травы не  было  и  в  помине,
деревья, нежная листва которых всего лишь два часа назад  играла  на  легком
ветру, теперь стояли мертвые, оголенные хуже, чем зимой.  Сама  земля  точно
изменила свои черты. Ван Блоом не узнавал своей фермы. Если бы владелец  был
в отлучке, когда здесь пролетала саранча, и вернулся, не  предупрежденный  о
случившемся, он, конечно, не признал бы мест, где жил.
   С флегматичностью, свойственной его народу, ван Блоом опустился на скамью
и долгое время сидел так, безмолвный и недвижимый. Дети  подходили,  глядели
на него, и юные их сердца сжимались от боли. Они не могли до конца понять, в
какое трудное положение поставило их это событие; отец и тот не сразу понял.
Он думал сперва лишь об ущербе, нанесенном гибелью прекрасного  урожая;  эта
потеря и сама по себе, если вспомнить, как уединенно жил  ван  Блоом  и  как
мало было у него надежды восстановить утраченное, явилась для  него  большим
бедствием.
   - Пропало! Все пропало! - воскликнул он горестно. - Ох,  судьба,  судьба!
Снова ты жестока ко мне!
   - Папа, не горюй! - сказал мягкий голосок. - Мы все живы, все подле тебя.
- И при этих словах маленькая белая ручка легла ему на плечо.
   То была ручка его милой Трейи.
   Точно улыбнулся ему ангел. Ван Блоом взял девочку на  руки  и  в  приливе
нежности прижал ее к сердцу. И на душе у него потеплело.

Глава 6
ЗАПРЯГАТЬ - И В ПУТЬ!

   Ван Блоом знал, что не может предоставить свое спасение "деснице Божьей".
Не так он был воспитан.  Он  тотчас  же  взялся  за  дело,  чтобы  выйти  из
неприятного положения, в какое поставил его налет саранчи.
   Нет, положение было хуже, чем неприятное, как начал теперь  понимать  ван
Блоом, - положение было гибельное! Чем больше думал он, тем тверже убеждался
в этом.
   Вот они одни среди черной, голой равнины, на которой, куда ни глянь,  нет
зеленого пятна. Как далеко тянется она в такой наготе, он не мог определить,
но он знал, что перелеты саранчи опустошают иногда  пространства  на  тысячи
миль. Не приходилось сомневаться, что этот перелет,  разоривший  его  ферму,
был из самых мощных.
   Стало ясно, что оставаться в краале нельзя. Лошади, коровы, овцы не могут
жить без корма, а если погибнет скот,  чем  существовать  самому  фермеру  с
семьей? Он должен бросить крааль. Должен отправиться в поиски  пастбища,  не
теряя времени, немедленно! Животные, обеспокоенные тем, что их не  выпустили
в привычный  час,  уже  на  все  лады  поднимали  свои  голоса.  Вскоре  они
почувствуют голод, и трудно сказать, когда удастся их накормить.
   Нельзя было мешкать. Каждый час был дорог - не  следовало  терять  лишней
минуты даже на раздумье.
   Ван Блоом уделил размышлениям всего лишь несколько минут. Оседлать самого
быстрого из своих коней и пуститься одному на  поиски  пастбища?  Или  лучше
сразу заложить фургон и отправиться в дорогу со всем добром?
   Он избрал второе. Все равно приходится оставить  обжитое  место,  бросить
свой крааль. Если уехать сперва одному, он, возможно, не  так  скоро  найдет
место, где есть и трава и вода, а скот его тем временем  будет  страдать  от
голода.
   Это соображение, да и ряд других склонили ван Блоома к тому, чтобы  сразу
же заложить фургон и пуститься в дорогу - с табуном, со стадом, с отарой, со
своим добром и всей своей семьей.
   - Запрягать - и в путь! - прозвучала команда.
   И Черныш, гордившийся славой хорошего кучера,  замахал  своим  бамбуковым
кнутом, похожим на длинное удилище.
   -  Запрягать  -  и  в  путь!  -  подхватил  Черныш,  привязывая  к  своей
двадцатифутовой трости новый ремень,  который  он  недавно  сплел  из  шкуры
антилопы каамы. - Запрягать - и в путь! - повторил  он,  щелкая  кнутом  так
громко, точно стрелял из пистолета. - Да, баас, я сейчас запрягу!
   И, уверившись, что бич хорошо  прилажен,  бушмен  прислонил  кнутовище  к
стене дома и пошел в коровий крааль отбирать волов для упряжки.
   Сбоку подле дома стоял большой  фургон  -  непременная  принадлежность  и
гордость каждой капской фермы. Это был первоклассный экипаж под  парусиновым
верхом, послуживший фельдкорнету еще в его лучшие дни, экипаж, в котором он,
бывало, возил жену и детей на увеселительные прогулки. В  те  дни  в  фургон
впрягали цугом восьмерку отличных лошадей. Увы! Теперь их  место  предстояло
занять волам, ибо весь табун ван Блоома составляли только пять коней, а  они
нужны были под седло. Но фургон был почти так же хорош, как и в давние годы,
когда на него поглядывали с завистью все соседи  из  Грааф-Рейнета.  Никаких
поломок, все на своем месте. Все так же хорош белоснежный парусиновый верх с
клапанами  -  передним  и  задним  -  и  внутренними  "карманами",   все   в
исправности: и  изящно  выгнутые  колеса,  и  удобные  козлы,  и  диссельбом
<Диссельбом (гол.) - дышло.>, и крепкий тректоу <Тректоу (гол.) -  гуж.>  из
буйволовой кожи. В  целости  и  сохранности  все,  чему  полагается  быть  у
фургона. Он и в самом деле составлял лучшее  из  всего,  что  сохранилось  у
бывшего фельдкорнета, да и стоил не меньше, чем все коровы, быки и  овцы  на
его ферме.
   Пока Черныш и Гендрик вылавливали двенадцать упряжных волов и привязывали
их к диссельбому и тректоу, сам баас занялся погрузкой мебели и пожитков,  в
чем ему помогали Ганс и Тотти, а также Трейи и маленький Ян.
   Дело  это  было  нетрудное.  Скарб,  заполнявший  маленький  крааль,  был
невелик, и его быстро погрузили, частью уложив внутри  просторного  экипажа,
частью привязав снаружи.
   За какой-нибудь час фургон был нагружен, волы запряжены, лошади оседланы,
и все было готово, чтобы двинуться в путь.
   И тут встал вопрос: куда?
   До сих пор ван Блоом думал только о том, что нужно сняться с места и уйти
за пределы лежавшей вокруг него оголенной степи. Теперь же  необходимо  было
решить, в какую сторону  держать  им  путь,  -  вопрос  достаточно  трудный.
Двинуться туда, куда полетела саранча? Или туда, откуда она явилась? И в том
и в другом случае пришлось бы пройти десятки  миль,  покуда  встретишь  хоть
клочок травы для голодных животных; скот не выдержит и погибнет.
   Или двинуться в другом каком-либо направлении? Но что, если они  встретят
траву, но не найдут воды? Без воды оказывалась под угрозой не  только  жизнь
животных, но  и  собственная  их  жизнь.  Итак,  было  очень  важно  выбрать
правильный путь.
   Сперва  ван  Блоом  надумал  было  податься  в  сторону  поселений.  Если
двинуться туда, ближайшую воду они нашли бы примерно в пятидесяти  милях  на
восток от крааля. Но в этом направлении только что  пролетела  саранча.  Она
успела, конечно, опустошить всю местность -  вплоть  до  реки  Оранжевой,  а
может быть, и дальше. Было бы крайне рискованно направиться в ту сторону.
   На север лежала пустыня Калахари. Податься туда - об этом нечего  было  и
думать. Ван Блоом не знал ни одного оазиса в  пустыне.  К  тому  же  саранча
явилась как раз с севера. Когда ее впервые  увидели,  она  летела  к  югу  и
притом,  очевидно,  долгое  время  -  значит,  успела  опустошить   в   этом
направлении равнину на большом пространстве. Ван Блоом прикидывал, что сулит
им запад. Правда, враждебное полчище  шло  как  раз  оттуда,  но  ван  Блоом
полагал, что сперва оно надвинулось с севера  и  только  внезапная  перемена
ветра заставила его свернуть со своего пути. Ван Блоом думал, что, подавшись
на запад, он вскорости выберется из полосы опустошения.
   О западной части равнины ему было кое-что известно - немного, правда,  но
все же он знал, что милях в сорока к западу от фермы есть родник  с  хорошей
водой, а вокруг него - недурное пастбище. Он его  открыл,  разыскивая  своих
коров, которые, отбившись от стада, забрели однажды в  такую  даль.  У  него
тогда явилась мысль, что здесь, пожалуй, лучшее место для скота, чем  вокруг
его фермы, и он не раз подумывал перебраться к источнику. Не сделал он этого
лишь потому, что не хотел забираться в такую глушь. Он и без того жил далеко
от поселений, но хотя бы мог поддерживать с ними связь. Если же обосноваться
еще дальше, это станет крайне  затруднительным.  Но  теперь,  когда  явились
новые  веские  соображения,  мысли  его  снова  обратились  к  роднику,   и,
пораздумав как следует еще несколько минут, ван  Блоом  решил  двинуться  на
запад.
   Чернышу приказано было держать к западу. Бушмен мигом вспрыгнул на козлы,
щелкнул мощным кнутом, выправил свою длинную упряжку и тронулся  в  путь  по
равнине. Ганс и Гендрик уже вскочили в седла  и,  очистив  с  помощью  собак
краали от всякой живности, погнали впереди  себя  мычащий  и  блеющий  скот.
Трейи и маленький Ян сидели подле Черныша на козлах, и можно  было  увидеть,
как из-под парусинового верха выглядывает с  любопытством,  поводя  большими
круглыми глазами, хорошенький горный скакун. Окинув последним взглядом  свой
опустевший крааль, ван Блоом натянул поводья и поскакал  на  коне  вслед  за
фургоном.

Глава 7
"ВОДЫ! ВОДЫ!"

   Маленький караван продвигался отнюдь не  в  безмолвии.  Почти  непрерывно
слышались окрики Черныша и щелканье его кнута. Это щелканье  разносилось  по
равнине на добрую милю, точно раскаты мушкетных выстрелов. Громкие  возгласы
Гендрика  тоже  создавали  изрядный  шум;  и  даже  тихий  обычно  Ганс   по
необходимости должен был кричать во весь голос, чтобы скот  шел  куда  надо.
Время от времени Черныш подзывал мальчиков помочь ему управиться с головными
волами, когда те из упрямства или  по  лени  вдруг  останавливались  или  же
норовили свернуть с пути. Тогда  либо  Ганс,  либо  Гендрик  скакал  вперед,
выравнивал волов, шедших во главе упряжки, и угощал их своим ямбоком.
   Ямбок для строптивого вола - жестокий палач. Это  эластичный,  выделанный
из шкуры носорога (или, еще лучше, из шкуры бегемота) кнут примерно в  шесть
футов длиной, постепенно суживающийся от ручки к концу.
   Всякий раз, когда головным волам случалось заартачиться, а Черныш не  мог
дотянуться до них длинным фоорслагом <Фоорслаг (гол.) - бич.>,  Гендрик  был
рад пощекотать их своим тугим ямбоком; этим  он  держал  волов  в  страхе  и
повиновении.
   И получалось так, что почти все время  одному  из  мальчиков  приходилось
скакать во главе каравана.
   В Южной  Африке  воловью  упряжку  сопровождает  обычно  конный  вожатый.
Правда, у ван Блоома, с тех пор как сбежали от него  слуги-гуттентоты,  волы
приучены были тащить фургон без вожатого, и Черныш проехал не  одну  милю  с
помощью только лишь своего длинного  кнута.  Но  после  налета  саранчи  все
вокруг имело такой необычный вид, что волы робели  и  дичились;  к  тому  же
саранча стерла все колеи и тропки, по которым они  могли  бы  идти.  Равнина
была вся одинакова - нигде ни следа, ни меты. Даже сам ван  Блоом  с  трудом
узнавал черты местности и должен был держать путь по солнцу.
   Гендрик скакал большей частью подле головных  волов.  Ганс,  когда  стадо
наконец тронулось в путь, гнал его дальше без особого труда. Страх  побуждал
животных держаться кучно, а так как  не  было  по  сторонам  травы,  которая
соблазняла бы их разбредаться, они шли хорошо.
   Ван Блоом ехал во главе каравана, указывая  дорогу.  Ни  он  и  никто  из
членов его семьи не переоделись в дорогу и пустились в путешествие  в  своем
обычном платье. Сам ван Блоом был одет, как одеваются по большей части буры:
на нем были широкие кожаные штаны, называемые в  этой  местности  кракерами,
длинный,  просторный  сюртук  из  зеленого  сукна  с   глубокими   наружными
карманами,  жилет  из  шкуры  молодой  антилопы,  белая  поярковая  шляпа  с
широченными полями, а на ногах - полусапожки  африканской  некрашеной  кожи,
известные среди буров под  названием  "фольтскунен",  то  есть  "деревенские
башмаки". Через седло его был перекинут леопардовый  каросс  -  плащ,  а  на
плече висел его верный громобой - большое ружье чуть ли не в сажень  длиной,
с замком старинного образца, -  весьма  изрядный  груз.  На  это  ружье  бур
возлагает все свои надежды; житель американских девственных лесов,  наверно,
рассмеялся бы, взглянув на подобное оружие, но, познакомившись хоть  немного
со  страною  буров,   он   изменил   бы   свое   мнение.   Его   собственное
короткоствольное  ружьецо,  заряжаемое  пулей  не  больше  чем  с  горошину,
принесло бы немного пользы в охоте на крупную дичь. В африканских степях  не
меньше истых охотников и смелых зверобоев, чем в лесах и прериях Америки.
   На левом боку у ван Блоома висел, высовываясь острым концом из-под  руки,
огромный гнутый рог для пороха - самый большой, какой только можно  снять  с
головы африканского быка. Ван Блоом вывез его из страны бечуанов, хотя и  на
Капской земле почти все быки отличаются необычно длинными рогами. Ван Блоому
этот рог служил, как сказано, пороховницей;  набитый  до  краев,  он  вмещал
фунтов шесть, не меньше. Патронташ  из  шкуры  леопарда  под  правой  рукой,
охотничий нож за поясом и большая пенковая трубка, заправленная под ленту на
шляпе, довершали снаряжение трек-бура ван Блоома.
   Одежда, снаряжение и оружие Ганса  и  Гендрика  мало  чем  отличались  от
отцовских. Штаны на них были, разумеется, из выделанной овчины, широкие, как
всегда у юных  буров,  и  на  них  тоже  были  сюртуки,  и  фольтскунены,  и
широкополые белые шляпы. У Ганса за плечом висело легкое охотничье ружье,  у
Гендрика - тяжелый карабин, так называемый "егер", превосходное  оружие  для
охоты на крупную дичь. Гендрик очень гордился своим ружьем,  и  недаром:  он
наловчился попадать в гвоздь со ста шагов. Гендрик  был  в  караване  лучшим
стрелком. У обоих мальчиков тоже были изогнутые полумесяцем рога-пороховницы
и патронташи, набитые пулями. И у обоих лежали поверх  седел  плащи,  но,  в
отличие от отцовского плаща, сделанного из редкостной  шкуры  леопарда,  эти
были попроще: из шкуры антилопы у  одного,  из  шакальей  -  у  другого.  На
маленьком Яне тоже были широкие штаны;  сюртук,  полусапожки  и  широкополая
поярковая шляпа, - словом, Ян, хоть и был ростом  в  один  ярд,  по  костюму
являл собою копию отца - типичный бур в миниатюре. На Трейи  была  шерстяная
синяя юбочка, изящный корсаж со шнуровкой, искусно расшитый  по  голландской
моде, а ее белокурую головку защищала от солнца легкая  соломенная  шляпа  с
бантом и на ленте. Тотти была одета  очень  просто  -  в  грубый  домотканый
холст; голова же у нее оставалась и вовсе  непокрытой.  А  на  Черныше  была
только пара старых кожаных кракеров, полосатая  рубашка  да  еще  каросс  из
овчины. Так выглядела одежда наших путешественников. На добрых двадцать миль
равнина была оголена. Ни былинки не осталось для скота, страдавшего  к  тому
же без воды. Весь день ярко светило солнце, слишком ярко - его  лучи  пекли,
как в тропиках. Путешественники едва ли выдержали бы этот зной,  если  б  не
дул весь день, с утра до вечера, легкий ветер. Но дул он, к сожалению, прямо
в лицо, а в сухих  африканских  степях  всегда  хватает  пыли.  Да  тут  еще
саранча, непрестанно прыгая, разрыхлила миллионами крохотных  ножек  верхнюю
корку  почвы,  и  пыль  теперь  свободно  поднималась  по  ветру.  Ее  клубы
окутывали, точно облаком, маленький  караван,  отчего  продвигаться  было  и
трудно и неприятно. Задолго до вечера одежда на людях насквозь  пропылилась,
в рот набилось песку, разболелись глаза.
   Но это было еще пустяком. Задолго до вечера дала себя знать другая беда -
отсутствие воды.
   Спеша поскорее уйти от зрелища опустошенного крааля, ван Блоом не запасся
в дорогу водой - печальное упущение в такой стране, как  Южная  Африка,  где
родники столь редки, а ручьи и реки то пересыхают, то меняют русло.  Задолго
до вечера все думали только о воде, все одинаково томились жаждой.
   Томился ею и сам ван Блоом, но о себе он не думал, а  если  и  думал,  то
лишь казнясь за оплошность. По его вине  страдали  теперь  другие.  Мысль  о
непростительной ошибке тяжело угнетала его. Он не мог пообещать им  никакого
облегчения, покуда караван не доберется  до  родника.  Ближе,  насколько  он
знал, воды не было.
   Достичь родника в тот вечер нечего было и  надеяться.  В  путь  тронулись
поздно. Волы шли медленно. К закату можно было проделать  от  силы  половину
пути.
   Чтобы добраться до воды, пришлось бы идти всю ночь, а это было невозможно
по многим причинам. Волам потребуется отдых - тем более что они  голодны;  и
тут ван Блоом понял - слишком поздно - еще  одно  свое  упущение:  во  время
налета саранчи он не позаботился набрать ее побольше на корм скоту.
   При налетах саранчи подчас только так и спасают скот; но ван  Блоому  это
не пришло на ум; а поскольку в краали, где заперты  были  животные,  саранчи
проникло немного, скот  оставался  без  пищи  со  вчерашнего  дня.  Особенно
сказывался голод на упряжных волах: они  ослабели  и  тянули  фургон  словно
нехотя, так что Черныш надрывал горло криком и непрестанно пускал в ход свой
длинный кнут.
   Но были и другие причины, заставлявшие подумать  о  ночном  привале.  Ван
Блоом не так уж твердо знал дорогу. Ночью он не мог бы держаться  избранного
им направления, тем более что не было  и  подобия  тропы,  которая  вела  бы
караван. К тому же идти после  захода  солнца  представлялось  небезопасным,
потому что в это время выходит на прогулку ночной разбойник Африки  -  лютый
лев. Итак, есть ли вода или нет ее, все равно приходилось  сделать  на  ночь
привал.
   До темноты оставалось всего с полчаса, когда ван Блоом  пришел  к  такому
решению. Он только хотел подождать немного в  надежде  добраться  до  такого
места, где будет хоть трава. Караван отдалился уже  от  покинутой  фермы  на
двадцать миль, а равнину покрывал черный "след" саранчи.  Травы  по-прежнему
нет и в помине, по-прежнему кусты стоят без листьев, без коры.
   Ван Блоому уже начинало казаться, что он движется  в  ту  самую  сторону,
откуда прилетела саранча. Он не сбился с западного направления,  в  этом  он
был уверен. Но как знать, быть может, саранча надвинулась с запада, а  не  с
севера? Если так, придется идти много дней, пока набредешь на зеленый лужок.
   Эти мысли смущали ван Блоома, и он беспокойным  взором  обводил  равнину,
глядя то прямо вдаль, то вправо и влево. И вдруг - радостный возглас зоркого
бушмена: он видит впереди траву! Видит несколько кустов с листвой. Туда  еще
с милю пути, но волы, точно и до них дошел смысл этих  слов,  пошли  бодрее.
Прошли еще с милю - и  в  самом  деле  появилась  трава.  Пастбище,  однако,
оказалось скудным: редкие стебельки, разбросанные по красно-бурой  земле,  -
волу не поживиться. Не наполняя желудка,  трава  только  терзала  несчастных
животных мукой Тантала < Тантал - в древнегреческих преданиях преступный сын
Зевса, брошенный богами в подземное царство. Он стоял по  горло  в  воде  но
вода убегала, когда он хотел напиться, и он не  мог  дотянуться  до  плодов,
висевших над его головой.>. Зато  ван  Блоом  уверился  теперь,  что  полоса
опустошения пройдена, и  он  провел  караван  еще  немного  вперед,  надеясь
встретить пастбище получше. Надежда, однако, не оправдалась. Путь  их  лежал
через дикую, бесплодную степь, почти настолько же  лишенную  зелени,  как  и
местность, по которой шли они до сих пор. Но теперь она обязана  была  своей
наготой не саранче, а безводью.  Не  оставалось  больше  времени  на  поиски
пастбища. Солнце уже ушло за горизонт - пришлось остановиться и распрягать.