ересами, груп-
пами, кликами, боровшимися за благоволение Гитлера и спихивав-
шими друг  на друга ответственность за все учащавшиеся пораже-
ния, теперь здесь царила тихая незаинтересованность,  уже воз-
вещавшая конец.  Например, когда в эти дни Зауру удалось заме-
нить Гиммлера, бывшего "начальником вооружения сухопутных сил"
генералом Буле 10 < >,  этот шаг, означавший частичное отстра-
нение Гиммлера от власти, едва был замечен. Собственно, уже не
было настоящей  рабочей обстановки,  события не оставляли впе-
чатления, потому что понимание неотвратимости конца  заслоняло
собой решительно все.
     Поездка на фронт три недели продержала вдали от  Берлина.
Это было признаком того, что не было больше возможности управ-
лять из столицы.  Общий хаос все больше затруднял  централизо-
ванное управление организацией вооружения, и он же одновремен-
но лишал его всякого содержания.
     12 января  на  востоке  началось предсказанное Гудерианом
крупное наступление советских войск,  наша оборона развалилась
на широком фронте. И даже свыше 2000 современных немецких тан-
ков, находтвшихся на западе,  к этому моменту уже не смогли бы
служить противовесом преимуществу советских войск.
     Несколько дней спустя мы  в  так  называемой  "посольской
комнате" Рейхсканцелярии, увешанном гобеленами помещении перед
рабочим залом Гитлера,  ожидали начала совещания  по  текущему
моменту. Когда  прибыл  запоздавший  из-за  визита к японскому
послу Ошиме Гудериан, слуга в простой черно-белой форме СС от-
крыл дверь в рабочий зал Гитлера. По толстому ковру ручной ра-
боты мы прошли к столу для карт,  стоявшему у  окон.  Огромная
столешница, сделанная в Австрии из цельного куска мрамора, бы-
ла розового цвета с желтовато-белыми прожилками.  Мы встали  в
ряд спиной  к окну, Гитлер сидел напротив нас.
     Немецкая армия в Курляндии была безнадежно отрезана.  Гу-
дериан попытался  убедить  Гитлера в том,  что нужно сдать эту
позицию и эвакуировать армию по Балтийскому морю.  Гитлер воз-
ражал, как и всегда, когда речь шла о том, чтобы дать согласие
на отступление.  Гудериан не уступал,  Гитлер упорствовал, тон
разговора повышался  и,  наконец,  Гудериан возразил Гитлеру с
совершенно непривычной для этого круга прямотой.  Может  быть,
под воздействием спиртного,  выпитого у Ошимы, он утратил вся-
кую скованность.  Со сверкающими глазами и буквально  встопор-
щенными усами, он стоял против Гитлера, который также встал по
другую сторону мраморного стола: "Это просто наш долг - спасти
этих людей! У нас еще есть время эвакуировать их!" - с вызовом
кричал Гудериан.  Рассерженный и крайне  раздраженный,  Гитлер
возражал ему: "Они будут сражаться там! Мы не можем отдать эти
области!" Гудериан проявил упорство:  "Но это  бесполезно!"  -
возмущенно возразил  он.  "Так бессмысленно пожертвовать людь-
ми. Уже давно пора! Мы немедленно должны погрузить этих солдат
на корабли!"
     Случилось то, что всем казалось невозможным. Гитлера явно
напугало это  яростное наступление.  Строго говоря,  он не мог
примириться с такой потерей  престижа,  причиной  которой  был
прежде всего тон Гудериана. Однако. к моему удивлению, он сос-
лался на обстоятельства военного времени,  утверждал,что  отс-
тупление к портам вызвало бы всеобщую дезорганизацию и привело
бы к большим потерям,  чем при продолжении  обороны.  Гудериан
еще раз энергично указал на то, что тактика отступления разра-
ботана в деталях и оно вполне возможно. Но решение осталось за
Гитлером.
     Были ли это  симптомы  распада  авторитета?  За  Гитлером
по-прежнему осталось  последнее  слово,  никто в возмущении не
покинул зал, никто не заявил, что больше не может брать на се-
бя ответственность. Поэтому престиж Гитлера в итоге не постра-
дал, хотя мы просто окаменели на несколько минут,  став свиде-
телями такого нарушения придворного этикета. Цейтцлер возразил
более сдержанно, в его возражениях все еще присутствовали пие-
тет и лояльность. Но впервые дело дошло до конфронтации в при-
сутствии всех,  можно было физически почувствовать, как далеки
они друг от друга.  Разверзлись миры. Гитлер, правда, сохранил
свое лицо. Это было очень много. И все же одновременно это бы-
ло очень мало.
     В связи с быстрым продвижением советских войск мне  пока-
залось целесообразным  еще раз посетить силезский промышленный
район, чтобы проверить, не аннулировали ли нижестоящие инстан-
ции мои  распоряжения,  касающиеся  сохранения промышленности.
Когда я встретился 21 января 1945 г. в Оппельне с вновь назна-
ченным командующим  группой  армий фельдмаршалом Шернером,  он
сообщил мне,  что от нее осталось одно название: танки и тяже-
лое оружие  были  уничтожены в проигранном сражении.  Никто не
знал, как далеко продвинулись советские войска  в  направлении
Оппельна, во всяком случае,  офицеры ставки эвакуировались,  в
нашей гостинице осталось лишь несколько человек,  решивших пе-
реночевать здесь.
     В моей комнате висела гравюра Кете Кольвиц  "Карманьола":
орущая толпа  с искаженными от ненависти лицами танцует вокруг
гильотины, только немного в стороне, на земле сидит на корточ-
ках плачущая  женщина.  В атмосфере отчаяния,  характерной для
конца войны,  я почувствовал,  что и мной овладевает  растущее
беспокойство. В  беспокойном  полусне  мне являлись чудовищные
персонажи гравюры.  Страх перед собственным  ужасным  исходом,
который днем заслоняла и приглушала работа, вновь ожил с небы-
валой силой. Восстанет ли народ, охваченный гневом и разочаро-
ванием, против своих бывших вождей и уничтожит их, как на этой
картине? В узком кругу, среди друзей и знакомых, иногда велись
разговоры о  своем мрачном будущем.  Мильх обычно уверял,  что
противник устроит скорый суд над высшим руководством  Третьего
рейха. Лично я разделял его мнение.
     Из подавленного состояния,  вызванного этой  ночью,  меня
вывел телефонный звонок полковника фон Белова, осуществлявшего
связь с Гитлером. Я уже 16 января срочно указал Гитлеру на то,
что после того, как Рурская область была отрезана от остальной
части Рейха,  утрата Верхней Силезии неизбежно повлекла бы  за
собой развал  всей  экономики.  В телеграмме я еще раз обратил
внимание Гитлера на важность Верхней Силезии и просил выделить
группе армий Шернере "по меньшей мере от 30 до 50 % всей воен-
ной продукции января" 11 < >.
     Я хотел  таким образом одновременно поддержать Гудериана,
все еще требовавшего, чтобы Гитлер прекратил попытки наступле-
ния на  западе и желавшего использовать на Восточном фронте те
немногие еще имевшиеся в распоряжении  танки.  Одновременно  я
указал на то, что "русские беспечно подвозят технику и боепри-
пасы сомкнутыми, при теперешней снежной погоде видными издале-
ка колоннами.  В виду того, что немецкие истребители на западе
почти уже не  способны  принести  ощутимое  облегчение,  может
быть, было бы полезно сконцентрировать и применить это все еще
высоко ценящееся здесь оружие".  И вот, Белов сообщил мне, что
Гитлер с  саркастическим  смехом  назвал мое замечание метким,
однако не предпринял никаких  практических  шагов.  Считал  ли
Гитлер Запад главным противником? Испытывал ли он солидарность
или даже симпатию к режиму Сталина?  Я вспомнил его  некоторые
замечания, которые  могли быть истолкованы в этом смысле и ко-
торые могли объяснить мотивы его поведения в эти дни.
     На следующий день я попытался продолжить свое путешествие
в Каттовице,  в центр Силезского промышленного  района,  но не
смог добраться туда.  На одном из поворотов я столкнулся в го-
лолед с тяжелым грузовиком,  моя грудная клетка разнесла вдре-
безги рулевое колесо, даже погнула рулевую колонку и вот уже я
сидел, хватая ртом воздух,  на ступеньках деревенской гостини-
цы, бледный и растерянный: "У Вас вид министра после проигран-
ной войны",  - заметил Позер.  Автомобиль не мог ехать дальше,
санитарная машина отвезла меня назад;  мне пришлось отказаться
от дальнейшей поздки.  Когда я вновь встал на ноги, я по край-
ней мере смог по телефону выяснить у моих сотрудников в Катто-
вице, что соблюдаются все достигнутые нами договоренности.
     На обратном  пути  в  Берлин Ханке,  гауляйтер в Бреслау,
провел меня по старому зданию оберпрезидиума, когда-то постро-
енному Шинкелем  и  лишь недавно отремонтированному.  "Никогда
это не достанется русским! - воскликнул он патетически. - Луч-
ше я это сожгу!" Я возражал, но Ханке упорствовал. Ему не было
дела до всего Бреслау,  если бы город попал в руки неприятеля.
Но под конец мне удалось убедить его,  по крайней мере, в том,
что это здание имеет художественную и историческую ценность  и
отговорить его от совершения этого акта вандализма 12 < >.
Вернувшись в Берлин, я положил перед Гитлером бессчетное число
фотографий, запечатлевших  лишения  беженцев,  которые я велел
сделать во время моей поездки. Я питал слабую надежду, что вид
спасающихся бегством - женщин,  детей, стариков, в сильный мо-
роз устремляющихся навстречу своей несчастной  судьбе,  сможет
тронуть Гитлера.  Я думал,  что, может быть, удастся уговорить
его замедлить свободное продвижение русских, по  крайней  мере
уменьшив контингент на западе.  Однако,  когда я положил перед
Гитлером эти фотографии,  он энергично отодвинул их в сторону.
Нельзя было понять,  то ли они его больше не интересуют, то ли
слишком сильно взволновали.
     24 января  1945 г.  Гудериан посетил министра иностранных
дел фон Риббентропа.  Он разъяснил ему военное положение и за-
тем коротко заявил,  что война проиграна. Фон Риббентроп бояз-
ливо уклонялся от всякого проявления своей позиции и попытался
выкрутиться из этой истории, немедленно с выражением удивления
проинформировав Гитлера о том, что начальник Генерального шта-
ба имеет  собственное мнение о ходе войны.  Гитлер возбужденно
объявил через два часа на совещании по текущему  моменту,  что
впредь он  будет  со  всей  строгостью карать за пораженческие
высказывания такого рода. Каждому из своих сотрудников он пре-
доставляет лишь  право  обращаться непосредственно к нему:  "Я
самым решительным образом запрещаю делать обобщения и  выводы!
Это мое дело! С тем, кто в будущем будет утверждать в разгово-
рах с другими, что война проиграна, будут обращаться как с из-
менником Родины,  со всеми последствиями для него самого и его
семьи. Я буду действовать решительно,  не взирая на чины и по-
ложение!"
     Никто не осмелился произнести ни слова. Мы выслушали мол-
ча, так же молча покинули помещение.  С этих пор на совещаниях
часто стал появляться еще один гость. Он держался совсем в те-
ни, но  само  его присутствие производило эффект:  это был шеф
гестапо Эрнст Кальтенбруннер.
     В связи с угрозами Гитлера и его все большей непредсказу-
емостью я через три дня,  27 января 1945 г., разослал тремстам
важнейшим промышленникам,  входившим в мою организацию,  отчет
по итогам нашей деятельности за прошедшие три  года.  Я  также
пригласил к  себе тех,  с кем я начинал свою работу в качестве
архитектора и попросил их собрать и поместить в надежное место
фотографии наших первых проектов.  У меня было мало времени, а
также не было намерений посвящать их в свои заботы и пережива-
ния. Но они поняли: я прощался с прошлым.
     30 января 1945 г. я через своего офицера связи фон Белова
передал Гитлеру  памятную записку.  Так случилось,  что на ней
стояла дата 12-летней годовщины прихода к  власти.  Я  доложил
ему по существу вопроса,  что в области экономики и вооружений
война закончена и при таком положении вопросы питания, отопле-
ния жилых  домов и энергоснабжения обладают приоритетом по от-
ношению к танкам, самолетным двигателям и боеприпасам.
     Чтобы опровергнуть  далекие  от  реальности представления
Гитлера о возможностях оборонной промышленности в 1945  г.,  я
приложил к памятной записке прогноз производства танков,  ору-
жия и боеприпасов на ближайшие три месяца. Из памятной записки
можно было сделать вывод: "После потери Верхней Силезии немец-
кая оборонная промышленность более не будет в  состоянии  хотя
бы в какой-то степени ... покрыть потребности фронта в боепри-
пасах, оружии и танках. В этом случае станет также невозможным
компенсировать превосходство противника в технике за счет лич-
ной храбрости наших солдат".  В прошлом Гитлер вновь  и  вновь
утверждал, что с того момента, как немецкий солдат начнет сра-
жаться на немецкой земле, защищать свою Родину, его чудеса ге-
роизма уравновесят нашу слабость.  На это я хотел дать ответ в
своей памятной записке.
     После того,  как Гитлер получил мою памятную записку,  он
стал игнорировать меня и не замечать моего присутствия на  со-
вещаниях по текущему моменту.  Только 5 февраля он вызвал меня
к себе.  Он распорядился,  чтобы вместе со мной явился и Заур.
После всего,  что этому предшествовало,  я настроился на ндру-
жественный прием и коллизии.  Но уже то,  что он принял нас  в
интимной обстановке своего домашнего кабинета,  означало,  что
он не собирается принимать меры,  которыми он угрожал.  Он  не
заставил нас  с Зауром стоять,  как обычно делал,  когда хотел
дать почувствовать свое  неудовольствие,  а  очень  приветливо
предложил нам обитые плюшем кресла.  Затем он обратился к Зау-
ру, его голос звучал  сдавленно.  Казалось,  он  стеснялся,  я
чувствовал, что  он  смущен  и пытается просто не замечать мою
строптивость и вести разговор о повседневных проблемах  произ-
водства вооружений.  Подчеркнуто  спокойно он обсуждал возмож-
ности ближайших месяцев,  при этом Заур постарался представить
дело в выигрышном ракурсе и смягчить удручающее впечатление от
памятной записки.  Его оптимизм казался не  совсем  безоснова-
тельным. Во  всяком случае,  в последние годы мои прогнозы не-
редко оказывались ошибочными,  потому  что  противник  упускал
шансы, которые я клал в основу своих расчетов.
     Я сидел унылый,  не принимая участия в этом диалоге. Лишь
под конец Гитлер обернулся ко мне: "Хотя Вы и можете письменно
выражать мне Ваше суждение о положении в оборонной  промышлен-
ности, но  я  запрещаю  Вам  делиться этим с кем бы то ни было
еще. Я также не разрешаю Вам давать кому-либо копию  этой  па-
мятной записки.  Что  же касается Вашего последнего абзаца,  -
здесь его голос стал пронзительным и холодным, - такие вещи не
смейте писать даже мне.  Вы могли бы не трудиться делать такие
заключения. Предоставьте мне делать выводы из положения в про-
изводстве вооружений".  Все это он произнес без малейших приз-
наков волнения,  совсем тихо, слегка присвистывая сквозь зубы.
Это выглядело не только значительно определеннее, но и намного
опаснее, чем взрыв гнева,  после которого он легко мог  отойти
на следующий день.  Но это было, как я совершенно ясно почувс-
твовал, последнее слово Гитлера.  Он простился с нами.  Он был
суше со мной, сердечнее с Зауром.
     30 января я уже разослал через Позера  шесть  экземпляров
памятной записки в шесть отделов Генерального штаба сухопутных
войск. Для того,  чтобы формально выполнить приказ Гитлера,  я
затребовал их назад. Гудериану и другим Гитлер заявил, что он,
не читая, положил записку в сейф.
     Я немедленно начал готовить новую записку. Для того, что-
бы заставить Заура, в принципе разделявшего мои взгляды на по-
ложение в оборонной промышленности, принять на себя определен-
ные обязательства,  я договорился с  руководителями  важнейших
главков, что  на этот раз памятную записку должен будет соста-
вить и подписать Заур.  Характерным для моего тогдашнего поло-
жения было то,  что я тайно перенес встречу в Бернау, где Шта-
лю, возглавлявшему наше производство боеприпасов,  принадлежал
завод. Каждый из участников этого заседания пообещал уговорить
Заура в письменной форме повторить мое объявление банкротства.
     Заур изворачивался,  как угорь.  Он не позволил вырвать у
себя письменное заявление,  но под конец согласился на следую-
щем совещании  с  Гитлером  подтвердить  мои  пессимистические
прогнозы. Но следующее совещание у Гитлера прошло как  обычно.
Едва я сделал доклад,  как Заур уже попытьался сгладить тяжкое
впечатление. Он рассказал о недавнем обсуждении с  Мессершмит-
том и  тут же вынул из своей папки первые эскизы проекта четы-
рехмоторного реактивного бомбардировщика.  Хотя для производс-
тва самолета  с  радиусом действия до Нью-Йорка и в нормальных
условиях потребовались бы годы,  Гитлер и Заур упивались  тем,
какое сильное психологическое воздействие произведет бомбарди-
ровка улиц-каньонов, рассекающих скалы-небоскребы.
     В феврале и марте 1945 г. Гитлер, правда, иногда намекал,
что он по различным каналам устанавливает контакты с противни-
ком, но  не  вдавался  в детали.  В действительности же у меня
складывалось впечатление, что он скорее стремился создать обс-
тановку крайней  и  не оставляющей надежду непримиримости.  Во
время Ялтинской конференции я слышал,  как он  давал  указания
референту по печати Лоренцу. Недовольный реакцией немецких га-
зет, он трбовал более жесткого,  агрессивного тона. "Этих под-
жигателей войны,  находящихся в Ялте,  следует оскорбить, под-
вергнуть таким оскорблениям и нападкам,  чтобы у них вообще не
осталось возможности обратиться к немецкому народу.  Обращения
нельзя допустить ни в коем случае.  Этой банде только бы отде-
лить немецкий  народ от его руководства.  Я всегда говорил:  о
капитуляции не может быть и речи!" Он  помедлил:  "История  не
повторяется!" В  своем  последнем  обращении  по  радио Гитлер
подхватил этот тезис и "раз и навсегда заверил этих иных госу-
дарственных деятелей,  что  любая попытка воздействия насоциа-
листическую Германию при помощи  фраз  из  лексикона  Вильсона
рассчитана на наивность,  незнакомую сегодняшней Германии". От
обязанности бескомпромиссной защиты интересов  своего  народа,
продолжал он,  его может освободить только тот,  кто ниспослал
ему это предназначение. Он имел в виду Всевышнего, которого он
снова и снова упоминал в этой речи 13 <  >.
     По мере приближения конца своего владычества Гитлер, про-
ведший годы побед среди генералитета,  снова стал отдавать за-
метное предпочтение узкому кружку тех товарищей по  партии,  с
которыми он  когда-то начал свою карьеру.  Вечер за вечером он
по нескольку часов просиживал с Геббельсом,  Леем и  Борманом.
Никто не  смел входить,  было неизвестно,  о чем они говорили,
вспоминали ли начало или говорили о конце и что за ним  после-
дует. Напрасно  я  тогда ожидал услышать от кого-нибудь из них
хотя бы одно слово сострадания о судьбе  побежденного  народа.
Сами они хватались за любую соломинку, жадно старались уловить
самые слабые признаки поворота и при этом совершенно  не  были
готовы позаботиться о судьбе целого народа в той же мере,  как
позаботились о собственной судьбе.  "Мы  оставим  американцам,
англичанам и русским пустыню",  - так нередко кончалось их об-
суждение положения.  Гитлер был согласен с этим,  хотя он и не
высказывался так  радикально,  как Геббельс,  Борман и Лей.  И
действительно, несколько недель спустя выяснилось,  что Гитлер
был настроен радикальнее,  чем все они.  Пока другие говорили,
он скрывал свои настроения,  делая вид,  что озабочен  судьбой
своего государства, а затем отдавал приказы об уничтожении ос-
нов существования народа.
     Когда на  совещании  по текущему моменту в начале февраля
мы увидели на  картах  катастрофическую  картину  бесчисленных
прорывов и  котлов,  я отвел Деница в сторону:  "Что-то все же
должно случиться".  Он ответил  с  заметной  поспешностью:  "Я
уполномочен представлять здесь только ВМС.  Все остальное - не
мое дело. Фюрер, вероятно, знает, что делает".
     Характерно, что люди,  каждый день собиравшиеся у стола с
оперативными картами,  за которым сидел обессиленный, но упря-
мый Гитлер,  никогда  не решались на совместный шаг.  Конечно,
Геринг уже давно морально деградировал и у  него  все  сильнее
сдавали нервы.  Но одновременно