ешефты,  был выведен из подчинения Мильха  и
переподчинен непосредственно рейхсмаршалу.
     У меня был свой некоторый опыт с днями рождения Геринга.
С тех пор, как я стал членом Прусского Государственного сове-
та, мне причиталось 6 тыс. марок в год, но столь же регулярно
я ежегодно получал и письмо,  извещавшее меня, что значитель-
ная часть этой суммы удерживается для  подарка  от  Государс-
твенного совета  ко  дню рождения Геринга.  Моего согласия ни
разу даже не спросили.  Выслушав меня,  Мильх рассказал,  что
подобным же  образом  дело организовано и в Министерстве воз-
душных сообщений: из фонда министра на счет Геринга к каждому
дню рождения перечисляется крупная сумма,  причем рейхсмаршал
сам извещает, какую картину он хотел бы на нее приобрести.
     Нам обоим  было ясно,  что из этих источников может быть
покрыта все же лишь небольшая часть его  невероятно  широкого
образа жизни. Мы только не знали, кто же из мира крупной про-
мышленности делает столь щедрые пожертвования.  Отдельные та-
кие источники случалось обнаруживать и мне, и Мильху по каким
-то телефонным распоряжениям Геринга или по  его  жалобам  на
наших подчиненных, недостаточно бережно обошедшихся с кем-ли-
бо из его фаворитов.
     Мои свежие впечатления от Лапландии и встреч там - можно
ли вообразить себе более резкий  контраст  с  окружавшей  нас
тепличной атмосферой  этого продажного и призрачного мира? Да
и неопределенность моих отношений с  Гитлером  донимала  меня
гораздо сильнее,  чем я это тогда готов был признать.  Непре-
рывное, без всякого отдыха,  почти двухлетнее напряжение дало
теперь о  себе знать.  В свои 38 лет я физически был на грани
истощения. Боль в колене не покидала меня почти  никогда. Все
резервы были исчерпаны. Или все это было бегством?
     18 января 1944 г. меня положили в больницу.

                   Ч А С Т Ь  Т Р Е Т Ь Я
                          Глава 23
                           Болезнь

     Профессор Гебхардт, группенфюрер СС и известнейший в ев-
ропейском спортивном  мире  специалист  по болезням коленного
сустава (1),  возглавлял больницу Красного Креста в Хоэнлихе-
не, примерно  в ста километрах к северу от Берлина,  располо-
жившуюся прямо в лесу на берегу озера.  Не подозревая того, я
попал в  руки врача,  бывшего одним из немногих личных друзей
Гитлера, с которым он был на ты.  Свыше двух месяцев провел я
в несколько  отстоящем  от  главного корпуса частном доме,  в
очень скромно обставленной больничной палате. Остальные поме-
щения были  заняты  моими  секретаршами,  установлена  прямая
связь с министерством,  так как я  собирался  выполнять  свои
служебные обязанности.
     Заболевание министра в  третьем  Рейхе  было  связано  с
проблемами, не учитывать которые было нельзя. Уж слишком час-
то отстранение того или иного влиятельного лица Гитлер объяс-
нял его  нездоровьем.  Поэтому в политических кругах сразу же
настораживались, услышав о болезни кого-либо из близких  сот-
рудников Гитлера.  А так как я и в самом деле заболел,  каза-
лось разумным оставаться по возможности активным.  Я просто и
не мог выпустить свой аппарат из рук,  потому что у меня, как
и у Гитлера, не было подходящего заместителя. Несмотря на все
старания моего окружения оградить мой покой,  обсуждения, пе-
реговоры по телефону и диктовка распоряжений и  прочих  бумаг
нередко заканчивалась к полуночи.
     Так только-только прибыл я в больницу, как раздался воз-
мущенный звонок  от  недавно назначенного нового управляющего
отдела кадров Бора:  в его служебном помещении стоит запертый
на замок шкаф, который по распоряжению Дорша должен немедлен-
но быть отправлен в главное управление "Организации Тодта". Я
приказал, чтобы  шкаф оставался стоять на своем месте.  Через
несколько дней,  как  докладывал  мне  теперь  Бор,  появился
представитель берлинского  руководства  гау  в  сопровождении
нескольких носильщиков с заданием забрать шкаф,  поскольку он
вместе с  его содержимым является собственностью партии.  Бор
не знал,  как выйти из положения. Только  связавшись по теле-
фону с  одним  из ближайших сотрудников Геббельса,  Науманом,
удалось эту операцию несколько отсрочить.  Шкаф был  опечатан
партийными чиновниками,  правда, всего лишь его дверца. Я тут
же дал указание отвинтить заднюю  стенку.  Уже  на  следующий
день Бор появился у меня с толстой стопой фотокопий. Это были
досье на моих старых сотрудников,  в большинстве своем самого
негативного характера.  Самым  частым было обвинение во враж-
дебном партии поведении,  в ряде случаев  "компромат"  завер-
шался требованием  установления  над подозреваемым наблюдения
со стороны гестапо.  Из этих же бумаг я узнал, что у партии в
министерстве есть  свое  доверенное  лицо - Ксавер Дорш.  Сам
факт ошарашил меня куда менее, чем выбор лица.
     С осени я хотел повысить в должности одного из сотрудни-
ков, но он был не угоден клике, сформировавшейся в министерс-
тве; у  моего  начальника  отдела кадров постоянно находились
всякого рода отговорки,  пока я его сам не заставил  написать
соответствующее представление. Незадолго до моего заболевания
я получил от Бормана очень недружелюбный,  даже резкий отказ.
И вот теперь мы среди бумаг этого секретного шкафа обнаружили
проект этого письма,  составленного по инициативе и под  дик-
товку, как выяснилось,  Дорша и бывшего начальника управления
кадров Хааземана.  Борман полностью заимствовал текст  своего
ответа мне отсюда. (2) Прямо с постели я связался по телефону
с Геббельсом, в ведении которого, как гауляйтера Берлина, на-
ходились и партуполномоченные в министерствах. Без всяких ко-
лебаний он согласился с тем,  чтобы отныне эти функции выпол-
нял бы  мой  старый  сотрудник Фрэнк:  "Положение,  и в самом
деле, невозможное - идет  какое-то  параллельное  управление.
Все министры сейчас члены партии. И мы ему либо доверяем, ли-
бо он должен оставить свой пост!" Мне все же так  и  осталось
навсегда неизвестным,  кто  же были доверенные лица гестапо в
моем ведомстве.
     Еще сложнее обстояло дело с моими усилиями удержать свои
позиции во время  болезни.  Мне  пришлось  просить  Клопфера,
статс-секретаря Бормана, как-то приструнить партийные инстан-
ции, прежде всего я ходатайствовал не чинить трудностей  про-
мышленникам. Сразу  же  после моего заболевания советник пар-
таппарата гау Берлина по вопросам экономики стал  забирать  в
свои руки функции, которые прямо затрагивали самую сердцевину
моей работы.  Я обратился с призывом к Функу и его сотруднику
Олендорфу, недавно перешедшему к нему от Гиммлера, занять бо-
лее открытую позицию к "самоответственности промышленности" и
поддержать меня в конфликте с бормановским советником по воп-
росам экономики. Не преминул воспользоваться моим отсутствием
и Заукель,  чтобы  в  специальном "имперском призыве побудить
производителей вооружений к полной  самоотдаче". Столкнувшись
с этими  происками моих недоброжелателей,  старавшихся повер-
нуть против меня мое отсутствие, я обратился с письмом к Гит-
леру, в котором изложил свою обеспокоенность и просил о помо-
щи. Двадцать  три  машинописных  страницы  за  четыре  дня  -
несомненное свидетельство охватившей меня тревоги.  Я пожало-
вался на притязания  Заукеля,  использовавшего  бормановского
советника по вопросам экономики, и просил подтвердить, что за
мной сохраняются безусловные властные полномочия во всех воп-
росах и задачах в пределах моей компетенции.  В сущности, мои
требования повторяли именно то,  чего я безуспешно пытался, к
возмущению гауляйтеров,  самыми  энергичными словами добиться
на заседании в Познани.  Далее я писал, что планомерное руко-
водство всем производством возможно только в том случае, если
"на мне замыкаются самые разнообразные ведомства и инстанции,
которые дают руководству предприятий советы и указания, дела-
ют выговоры, прибегают к наказаниям". (3)
     Спустя четыре дня я снова писал Гитлеру, причем - с отк-
ровенностью, которая,  собственно,  уже не отвечала характеру
наших отношений, я информировал его о министерской камарилье,
которая за моей спиной саботирует отдаваемые мною  распоряже-
ния; меня вводят в заблуждение, определенный круг бывших сот-
рудников Тодта во главе с Доршем просто предает меня. Поэтому
я вынужден  заменить Дорша человеком,  который пользовался бы
моим доверием. (4)
     Вне всякого сомнения, именно это мое письмо, в котором я
ставил Гитлера в известность,  без  предварительного  личного
зондажа, о смещении одного из тех, кому он оказывал свое пок-
ровительство, было особенно не  умно.  Я  нарушал  неписанное
правило режима,  согласно которому всех вопросов кадровых пе-
ремен следовало касаться в разговоре с Гитлером, в особо под-
ходящий момент и очень умело.  А я напрямую выложил ему обви-
нения ответственному  сотруднику  в  нарушении  лояльности  и
недостойных личных качествах.  А то, что я кроме всего проче-
го, направил копию письма и Борману,  могло быть  истолковано
только как  глупость или открытый вызов.  Я отметал тем самым
весь опыт изощренного  тактика  из  гитлеровского  окружения,
прямо-таки пропитанного  интриганством.  В  основе  своей мой
шаг, по-видимому,  имел определенный протест, к которому меня
привело мое изолированное положение.
     Болезнь слишком  отдалила  меня  от  всесильного  Олимпа
власти Гитлера. На все мои инициативы, требования и жалобы он
не реагировал ни негативно, ни позитивно - я обращался в пус-
тоту, он просто не отвечал.  Уже не могло быть и речи обо мне
как министре-любимце или даже как о возможном его наследнике:
нашептывания Бормана и несколько недель болезни исключили ме-
ня из его круга.  Какую-то роль сыграла в этом  и  отмеченная
многими особенность Гитлера просто списывать человека,  кото-
рый на продолжительное время исчезал из его поля зрения. Если
исчезнувший возникал снова,  то картина могла опять изменить-
ся. Во время болезни я вполне усвоил этот урок, меня огорчав-
ший и  по-человечески отдалявший от Гитлера.  Я ни возмущался
своим новым положением,  ни отчаивался. Ослабленный болезнью,
я чувствовал только усталость и подавленность.
     Окольными путями до меня,  наконец, дошло, что Гитлер не
пожелал отказываться  от  Дорша,  своего  старого товарища по
партии с 20-х годов. Как раз в эти недели он почти демонстра-
тивно отличил  его  несколькими  очень доверительными по тону
беседами и тем самым укрепил его позиции против меня. Геринг,
Борман и  Гиммлер  уловили эти смещения акцентов и сумели ис-
пользовать их, чтобы окончательно подорвать мой авторитет ми-
нистра. Конечно, каждый по отдельности, каждый - по своим мо-
тивам и, вероятно, без согласования друг с другом. О смещении
Дорша нечего было теперь и думать.
     Двадцать дней я с загипсованной ногой  лежал  неподвижно
на спине,  у  меня  было  достаточно времени для погружения в
обиды и  разочарования.  Когда  мне  впервые  было  позволено
встать, через  несколько часов у меня начались сильные боли в
спине и грудной клетке,  а кровавые отхаркивания указывали на
эмболию легких.  Профессор Гебхардт, однако, поставил диагноз
ревматизма мышц,  назначил мне растирание груди пчелиным ядом
и прописал для приема внутрь сульфанамид, хинин и болеутоляю-
щие. (5) Еще через два дня у меня был  второй,  очень  острый
приступ. Состояние мое становилось опасным,  но Гебхардт нас-
таивал на диагнозе мышечного  ревматизма.  Моя  встревоженная
жена вызвала  д-ра  Брандта,  который той же ночью направил в
Хоэнлихен берлинского университетского терапевта и сотрудника
Зауэрбруха профессора Фридриха Коха. Брандт, личный врач Гит-
лера и "уполномоченный по вопросам здравоохранения и  санита-
рии", возложил  на  Коха полную личную ответственность за мое
лечение и запретил профессору Гебхардту  принимать какие-либо
медицинские решения.  Профессору  Коху  была отведена одна из
ближних комнат,  и ему было вменено в обязанность не покидать
меня ни днем, ни ночью. (6)
     Трое суток состояние мое, как записал доктор Кох в своем
отчете, было "определенно опасным.  Сильно затрудненное дыха-
ние, интенсивная синюшность,  значительное  учащение  пульса,
повышенная температура, мучительный кашель, доли и отхаркива-
ния с кровью.  Картина болезни дает повод  для  единственного
диагноза -  инфаркт".  Врачи начали подготавливать мою жену к
наихудшему исходу. В полном противоречии с врачебным заключе-
нием это  пограничное состояние дало мне почти что эйфоричес-
кое ощущение счастья:  небольшая комната вырастала в  велико-
лепный зал,  простенький  деревянный  шкаф,  уже  три  недели
мозолвший мне глаза,  становился настоящим произведением  ис-
кусства - с богатой резьбой, инкрустацией из благородных сор-
тов дерева; я чувствовал себя веселым и бодрым, как редко бы-
вает в жизни.
     Уже когда  я  выздоравливал,  мой  друг   Роберт   Франк
пересказал мне  один  ночной,  очень доверительный разговор с
профессором Кохом.  Рассказанное им было авантюрно:  на  пике
угрожающего моего  состояния Гебхардт потребовал от него про-
ведения некоей процедуры, которая, по мнению терапевта, могла
бы стоить мне жизни.  Он,  профессор Кох,  поначалу просто не
понял, чего от него хотят,  а затем решительно  воспротивился
этой процедуре.  Тогда Гебхардт дал задний ход и заявил,  что
он просто хотел его проверить.
     Франк заклинал меня ничего не предпринимать,  потому что
профессор Кох не без оснований опасается оказаться в концент-
рационном лагере,  да  и  у  него  самого наверняка возникнут
серьезные проблемы с гестапо.  Мне ничего не оставалось,  как
молчать, потому что даже Гитлеру я не мог довериться. Его ре-
акцию легко можно было предвидеть:  в припадке ярости  он  бы
заявил, что все это немыслимо, тут же нажал бы кнопку звонка,
вызвал Бормана и приказал бы арестовать клеветников Гиммлера.
     Тогда мне эта история совсем не показалась сюжетом,  за-
имствованным из бульварного романа,  как это может показаться
сегодня. И в партийных кругах Гиммлер имел репутацию жестоко-
го, холодного и неумолимо последовательного человека.  С  ним
никто не отваживался серьезно ссориться. А ведь случай-то был
более чем удобный:  я не перенес бы ни малейшего  осложнения,
так что и подозрений не могло возникнуть. Этот эпизод - прямо
из легенды о схватках диадохов,  он свидетельствовал, что по-
зиции мои хотя и подорваны, но все еще кое для кого влиятель-
ны и что за этой неудачей в ход будут пущены и другие  интри-
ги.
     Уже только во время заключения в Шпандау  Функ  подробно
рассказал мне об одном случае,  о котором в 1944 г.  он отва-
жился только слегка намекнуть. Примерно осенью 1943 г. в шта-
бе армии СС Зеппа Дитриха шла сильная попойка, в которой при-
нимал участие и Хорст Вальтер,  давний  адъютант  и  приятель
Функа, а в то время адъютант Дитриха.  И вот в этом кругу ру-
ководства СС Гебхардт заявил,  что, по мнению Гиммлера, Шпеер
представляет собой опасность и ему нужно исчезнуть.
     Мои старания по возможности добиться  перевода  из  этой
больницы,  где мне стало совсем не по себе,  стали очень нас-
тойчивыми,  хотя мое самочувствие,  вероятно, говорило против
этого.  19 февраля я предпринял самые срочные шаги, чтобы по-
дыскать себе новое пристанище. Гебхардт воспротивился, приве-
дя  ряд  медицинских аргументов.  Но и когда я в начале марта
уже встал с постели,  он продолжал возражать против моего пе-
ревода.  И  только  дней через десять,  когда во время налета
американского 8-го воздушного флота сильно пострадало главное
здание  больницы,  он заметил,  что бомбардировка,  вероятно,
предназначалась мне.  За ночь его мнение о  моей  транспорта-
бельности полностью изменилось. 17 марта я смог, наконец, по-
кинуть это унылое место.
     Уже под самый конец войны я спрашивал Коха, что же такое
тогда произошло. Но и на этот раз он ограничился только подт-
верждением того,  что  из-за моего лечения у него был тяжелый
спор с Гебхардтом и что тот тогда дал  ему  понять,  что  он,
Кох, не просто врач,  а "политический врач".  И добавил,  что
Гебхардт старался задержать меня по возможности дольше в сво-
ей клинике. (7)
     23 февраля 1944 г. меня навестил Мильх. Американские 8-й
и 15-й воздушные флоты сосредоточили свои налеты на авиацион-
ных предприятиях. В ближайшие месяцы выпуск самолетов мог, по
его мнению, составить не более трети уровня от предыдущих ме-
сяцев. Мильх привез с собой письменное обоснование для  обра-
зования по примеру т.н.  Рурского штаба, весьма успешно зани-
мавшегося восстановительными  работами  в  Рурской   области,
"Истребительного штаба", чтобы совместными усилиями обоих ми-
нистерств справиться с проблемами вооружений для авиации. Ра-
зумнее, наверное, было бы в этой ситуации дать уклончивый от-
вет. Но мне хотелось сделать все возможное,  чтобы  помочь  в
нужде ВВС,  и я дал согласие.  Нам обоим,  Мильху и мне, было
ясно, что создание такого штаба будет первым шагом  к слиянию
производства вооружений и самих министерств  и для остававше-
гося последнего рода войск вермахта.
     Лежа в постели, я первым делом позвонил Герингу, который
отказался подписываться под нашей инициативой. Я не согласил-
ся с возражением Геринга, что тем самым я залезаю в сферу его
компетенции. Я связался с Гитлером,  которому  идея  понрави-
лась, но который сразу же стал холоден и уклончив, как только
я назвал возможную кандидатуру руководителя штаба - гауляйте-
ра Ханке.  "Я сделал большую ошибку,  когда отдал Заукеля для
руководства трудовыми ресурсами,  - обосновывал он свою пози-
цию. -  По своему рангу гауляйтера он должен принимать только
окончательные решения,  а тут ему приходится вести долгие пе-
реговоры, идти на компромиссы. Никогда я не дам больше ни од-
ного гауляйтера для подобных задач".  Гитлер постепенно нака-
лялся: "Пример   Заукеля  с  точки  зрения  всех  гауляйтеров
наносит ущерб самому рангу.  Эту задачу возьмет на  себя  За-
ур!" Гитлер резко оборвал разговор.  Это было его второе вме-
шательство за краткий промежуток времени в мою кадровую поли-
тику. Голос  Гитлера  оставался в продолжение всего разговора
холодным и нелюбезным.  А может быть, он был расстроен чем-то
другим. Но поскольку и Мильх отдавал предпочтение ставшему за
время моей болезни еще более влиятельным Зауру,  я без всякой
предвзятости согласился с приказом Гитлера.
     По многолетним наблюдениям я научился улавливать  разли-
чие, делавшееся Гитлером в том случае, если его адъютант Шауб
напоминал ему о дне рождения  или  заболевании  кого-либо  из
многочисленных его знакомых.  В одних случаях он коротко бро-
сал: "Цветы и письмо". Это означало представление ему на под-
пись стандартного по тексту поздравления,  выбор цветов отда-
вался на усмотрение адъютанта.  Поощрением  в  этом  варианте
могло быть  собственноручное  добавление в несколько слов.  В
тех же случаях,  которые казались особенно близкими его серд-
цу, он  приказывал  Шаубу  принести лист специальной бумаги и
ручку и сам писал несколько строчек,  иногда давая  указание,
какие цветы  должны  быть посланы.  Однажды и я попал в число
особо отмеченных,  наряду с оперными дивами и певцами. Поэто-
му, когда  после нынешнего опасного для жизни кризиса я полу-
чил от него вазу с цветами и письмо со стандартным машинопис-
ным текстом,  мне  стало ясно,  что хотя я и остаюсь одним из
наиболее важных министров его правительства,  но по неписаной
табели о  рангах я скатился на самую нижнюю ступеньку. Будучи
больным, я придал этому большее эмоциональное  значение,  чем
это было  позволительно.  Да  ведь Гитлер все же раза два-три
звонил, чтобы осведомиться о моем здоровье,  причем  вину  за
мою болезнь он сваливал на меня же:  "И зачем это Вам понадо-
билось - кататься там, на севере, на лыжах? Я всегда говорил,
что это чистое безумие - с длинными досками на ногах! Бросьте
-ка их поскорее в огонб", - добавлял он всякий раз с натужной
шуткой.