всей Москве слышался звон колоколов,  только
что отошла всенощная. Несмотря  на  пост,  в  воздухе  чувствовалось  что-то
праздничное - и в журчащих вдоль тротуаров ручейках, и в веселом  перезвоне,
и в заходящем солнце, бросающем красно-желтые отблески на окна дома.
   Я шла от всенощной из небольшой церкви на Пречистенке, где пел прекрасный
хор слепых девушек. Пели очень хорошо, особенно одна  из  них,  со  светлыми
волосами и грустным лицом. От ее голоса было даже  немножко  жутко,  столько
печали и тоски слышалось в нем.
   В  ранней  молодости  часто  бывает  состояние  какого-то   восторженного
умиления, когда кажется, что всех любишь и что ты сам такой добрый, хороший,
что и другие не могут не любить тебя.
   Именно это чувство я испытывала, когда шла из  церкви.  Мне  было  легко,
весело, внутри все  пело  и  радовалось.  Рядом  со  мной  в  церкви  стояла
сгорбленная, нищенски одетая старушка с трясущейся головой. Я  оказывала  ей
мелкие услуги - ставила за нее свечи  к  иконам,  приносила  стул,  помогала
сходить  с  приступок.  От  черного,  позеленевшего  салопа  старушки  пахло
затхлостью, и, стоя за  ее  спиной,  я  наблюдала,  как  по  желтовато-серым
волосам ее и по салопу ползли крупные вши. "А я все-таки,  несмотря  на  то,
что она такая грязная и от нее скверно пахнет, люблю  ее  и  помогаю  ей,  -
думала я, все более и более на себя умиляясь. - Завтра пятница,  я  пойду  к
исповеди и очищусь от всех грехов". Я старалась припомнить, в чем надо  было
покаяться священнику.
   Я быстро шла по улице, громко стуча каблуками по высохшему уже  тротуару,
как вдруг лицом к лицу столкнулась с отцом. Он шел не спеша, с  палочкой,  в
мягкой серой шляпе и расстегнутом пальто, из-под  которого  виднелась  белая
полотняная блуза.
   - Ты откуда? - спросил он меня.
   - Из церкви.
   Его серые, глубокие, всепонимающие глаза на минуту остановились на мне. Я
внутренне сжалась от этого взгляда.
   - Почему это на тебе такой ярко-красный галстук?
   Я молчала.
   Он еще раз внимательно, точно заглядывая в  душу,  посмотрел  на  меня  и
пошел дальше.
   "Почему  на  тебе  такой  ярко-красный  галстук?   -   повторила   я.   -
Ярко-красный,  да,  очень  яркий,  нескромный,  нехороший  галстук".   Стало
грустно, в сердце что-то сжалось. "Нехороший галстук, а я...  хорошая?  Нет,
нехорошая, нехорошая. Какая-то фальшивая, неискренняя".
   Я шла домой в глубоком раздумье, тело отяжелело и  казалось  безобразным,
неуклюжим. Я была противна самой себе и все старалась понять, что  же  такое
случилось. Не было следа того восторженно-умиленного состояния, в котором  я
только что находилась. Я  бичевала  себя,  подвергая  все  свои  поступки  и
переживания самой строгой критике. "А ну-ка, -  говорила  я  самой  себе,  -
отдала ли бы ты все, что имеешь, грязной старушке? Нет? Чего же  стоят  твои
сентиментальные ухаживания, твое умиление?"
   Иногда в  душе  помимо  желания,  неведомо  для  нас  происходит  сложный
душевный процесс, и достаточно самого  незначительного  толчка,  чтобы  дать
иное направление мыслям, чувствам... Может быть, именно это и  случилось  со
мной? Я не могла уже ни к себе, ни к тому,  что  меня  окружало,  относиться
просто. Я все замечала, все анализировала.
   В  таком  возбужденном  состоянии  я  пошла  на  другой  день  с  матерью
исповедоваться. После коротенькой вечерни священник стал вызывать прихожан к
исповеди. Мы стояли позади всех. Старушка была  впереди.  Она  опиралась  на
палочку, переминалась с ноги на ногу, вздыхала, и голова ее тряслась  больше
обыкновенного. По-видимому, она очень устала.
   Вышел священник. Старушка двинулась вперед, но священник  обошел  всех  и
подошел к моей матери.
   - Пожалуйста, графиня, - сказал он, почтительно кланяясь и пропуская  нас
вперед.
   Старушка покорно попятилась назад. "И это священник, служитель Божий!"  -
подумала я с возмущением.
   Когда я пошла на исповедь, я уже  не  чувствовала,  что  священник  может
освободить меня от грехов. Я видела в нем обыкновенного, грешного  человека,
такого же, как все. Мне было противно отвечать на его вопросы: бранила ли  я
кого-нибудь? врала ли? слушалась ли старших? "Какое ему дело?" -  думала  я,
односложно отвечая: грешна, батюшка, грешна.
   Я пришла домой в еще более смутном состоянии. Здесь меня ожидало  большое
огорчение. Когда я вошла в комнату, меня сразу охватило ощущение пустоты.  Я
взглянула на клетку - она была пуста.  Куда  же  девался  мой  чиж?  Он  был
ручной, летал по всей комнате и нередко затягивал свою песенку, сидя у  меня
на плече или на голове. Где же он?
   В комнате я его не нашла и пошла к горничной спросить, не видала  ли  она
чижа. За ширмами я услыхала хруст, на кровати сидела  серая  кошка  Машка  и
блаженно мурлыкала, доедая остатки моего чижа.  По  одеялу  были  разбросаны
желтенькие перышки.
   Я схватила палку и в исступлении начала бить кошку, носясь за ней по всей
комнате. Я убила бы ее, если бы она не ухитрилась шмыгнуть в форточку.
   Злоба спирала дыхание, сердце учащенно билось. И вдруг я  вспомнила,  что
только что исповедовалась. "Вздор,  пустяки  все!"  Но  на  душе  стало  еще
мучительнее, еще нестерпимее. Я упала ничком на подушку и зарыдала.
   На другой день на меня надели белое платье и мы с матерью  отправились  в
церковь причащаться. Когда мы вошли, церковь была уже  полна  народу.  Мы  с
трудом пробрались вперед. Началась обычная длинная служба.
   С критическим вниманием следила я за ходом обедни,  ловила  каждое  слово
священника. Его выходы, движения,  громкие  возгласы,  чтение  Евангелия,  в
котором ничего нельзя понять, - все возбуждало во мне сомнение.
   Во всем этом я видела что-то фальшивое, неискреннее.  "Вот  и  причастие,
кто больше положит на тарелку, тому дают больше вина и просфоры",  -  думала
я.
   В вербную субботу, когда мать  крикнула,  чтобы  я  собиралась  с  ней  в
церковь, я сказала, что не пойду. Она не сразу меня поняла.
   - Почему? Ты нездорова?
   - Нет, я здорова, а в церковь больше не пойду.
   - Да почему же?
   - Не хочу. Не нужно, фальшиво все это.
   Мам? была так потрясена, что  сразу  не  нашла,  что  мне  ответить.  Мое
заявление было для нее страшным ударом. Две старшие дочери уже давно  отошли
от  церкви,  проникшись  учением  отца.  Меня  мать  старалась  воспитать  в
православии, часто водила в церковь, она надеялась,  что  хоть  одна  из  ее
дочерей не собьется с истинного пути  и  останется  православной.  В  раннем
детстве она сама учила меня  Ветхому  завету  и  радовалась,  что  я  хорошо
занимаюсь. А меня очень забавляли истории Иосифа, Давида,  Голиафа  и  Ионы,
которого проглотил кит, хотя и тогда уже я знала, что  отец  считает  Ветхий
завет сказками, в которые нельзя верить.  Помню,  рядом  с  нашим  домом  за
высоким забором был клинический сад  для  душевнобольных.  Сидя  на  высоком
заборе, болтая ногами, я философствовала с сумасшедшими на религиозные темы.
   - Вот пап? говорит, что Ветхий Завет - глупости, я думаю, что он прав.  А
вот он еще говорит, что мясо есть нельзя. Этому я не верю,  мяса,  по-моему,
можно есть сколько угодно.
   Больные, улыбаясь, смотрели на меня.
   - А я и в Бога не верю, - сказал один из них.
   - Нет, я верю! - ответила я.
   По-видимому, взгляды отца в  какой-то  примитивной  форме  уже  коснулись
моего детского сознания, но мам?  не  подозревала  этого.  Теперь,  когда  я
отказалась идти в церковь, она решила, что отец говорил со мной и повлиял на
меня.
   Мам? тотчас же пошла к нему в кабинет объясняться.  Они  говорили  долго.
Когда она, шурша шелковой юбкой, спустилась вниз, щеки ее  горели,  а  глаза
были красны от слез.
   - Тебя отец зовет! - сказала она.
   Я побежала в отцовский кабинет.
   Он сидел за круглым столом в большом кожаном кресле с книгой в руках.
   - Ты что же это мать огорчаешь? - спросил он, строго и  пристально  глядя
мне в глаза. И снова, как и тогда при его  вопросе  о  красном  галстуке,  я
почувствовала, что он все видит и понимает. - Почему  в  церковь  не  хочешь
идти?
   - Не могу! - сказала я, чувствуя, как слезы подступают к горлу.
   - Не плачь, - сказал он мягко. Но  я  заплакала.  -  Прежде  чем  бросать
старое, - сказал он, - надо твердо знать, есть ли у тебя  что-нибудь  новое,
чем ты можешь заменить. Есть у тебя это?
   - Не знаю.
   - Тогда почему же ты мать огорчаешь, не идешь с ней в церковь?
   - Ложь, фальшь там одна, не могу! - выкрикнула  я  сквозь  душившие  меня
рыдания.
   Лицо отца еще больше смягчилось, глаза стали ласковыми, добрыми.
   - Вот как. Да ты не плачь, голубушка.
   Почувствовав его ласку, я поняла,  что  должна  все  рассказать  ему.  И,
запинаясь и захлебываясь, я рассказала про слепых, про  старушку,  про  свое
умиление,  почему  оно  кончилось,  рассказала  про  священника,  про  чижа,
которого съела кошка.
   Отец казался взволнованным. Он уже не сидел, а ходил по комнате,  засунув
руки за пояс, а я следила за ним, ловя выражение его лица.
   - А все-таки пойди с матерью в церковь сегодня, можешь? -  спросил  он  и
ласково и вместе с тем многозначительно, как на взрослую, взглянул на меня.
   Я поняла его взгляд.
   - Хорошо.
   Он нагнулся и поцеловал меня в лоб. Глаза  его  весело  сияли.  Я  быстро
сбежала вниз, оделась и, к удивлению и радости моей матери, сказала ей,  что
иду ко всенощной.
   С этого дня отец уже никогда не был для меня недоступным, чужим...
   Крым
   Через  год  я  должна  была  держать  при  округе  экзамены  на  домашнюю
учительницу. Больше всего меня пугал закон Божий. Надо было  знать  наизусть
весь катехизис, богослужение, а я никак не могла их зазубрить. Говорили, что
меня, дочь  отлученного  от  церкви,  будут  особенно  строго  спрашивать  и
придираться.
   Но я напрасно волновалась. Экзамена держать мне не пришлось.
   Летом 1901 года отец опасно заболел, у него началась лихорадка и  грудная
жаба. При низкой температуре пульс доходил до 150-ти. Съехалась  вся  семья.
Мам? и Маша по очереди  ухаживали  за  ним.  Вызвали  врачей  -  Щуровского,
Бертенсона. Они посоветовали ехать в Крым.
   Графиня Софья Владимировна Панина, узнав  о  решении  врачей,  предложила
свой дом в имении Гаспра на южном берегу. Отец был  так  слаб,  что  страшно
было его везти. Один из его последователей, служивший  на  железной  дороге,
обратился к своему начальству  с  просьбой  предоставить  отцу  для  поездки
директорский вагон. В Крым с отцом поехали мам?, сестра Маша с мужем,  Б.  и
я. Пианист Гольденвейзер, усиленно искавший близкого знакомства с  отцом,  в
Харькове присоединился к нам. Из служащих  с  другим  поездом  ехали:  повар
Семен Николаевич, Илья Васильевич и портниха мам?, молодая девушка Ольга.
   Курьерский поезд выходил из Тулы около трех часов  утра.  До  вокзала  17
верст ехали на лошадях. Тьма была кромешная, грязь, особенно скверно было по
проселочной дороге до шоссе. Филичка с факелом  провожал  нас.  На  Тульском
вокзале от суеты, от утомления отец почувствовал себя настолько  плохо,  что
поднялся вопрос, не вернуться ли обратно. Но Б. доказывал, что  возвращаться
было бы безумием, вагон прекрасный, удобный, а о том, чтобы опять  ехать  на
лошадях, страшно было и подумать. Вагон действительно оказался превосходным,
не только у каждого было свое спальное купе, умывальник, но  был  прекрасный
салон с  мягкими  креслами,  с  большим  обеденным  столом,  пианино.  Здесь
действительно можно было прекрасно отдохнуть.
   На другое утро, когда проехали Курск и стало уже  по-южному  тепло,  отец
почувствовал себя лучше, пробовал работать, но не мог. Мы  с  сестрой  Машей
смотрели  в  окна  и  радовались  на  малороссийские   белые   мазанки,   на
пирамидальные тополя и меловые горы. Иногда присоединялся к нам и отец.
   В Харькове собрались обедать,  но  когда  поезд  подошел  к  вокзалу,  мы
увидали на платформе громадную толпу, почти сплошь состоявшую из  студентов.
Я сразу догадалась, что готовится встреча отцу. Стало  жутко:  "Приветствия,
речи, волнения, не выдержит сердце!"  -  мелькало  в  голове.  Мы  повернули
обратно, об обеде и думать было нечего! И  действительно,  толпа  хлынула  к
нашему вагону.
   Отец взволновался, услышав, что студенты собрались приветствовать  его  и
просят принять от них делегацию. Он весь как-то сжался, точно  ему  хотелось
спрятаться. Лицо выражало страдание, почти отчаяние. Депутация стояла у окна
и ждала. Я сочувствовала отцу, мне было тяжело  смотреть  на  его  волнение,
хотелось оградить его. "У них простое любопытство, - думала я, - а отцу  это
может стоить жизни". Казалось, и Маша разделяла мои чувства, но  мам?  и  Б.
заразились общим возбуждением, они стали уговаривать отца принять делегацию.
Отец согласился. Он делал громадные усилия, чтобы отвечать  на  приветствия,
пожелания, - говорить было не о чем. После первой делегации пришла вторая, а
на платформе гудела толпа.
   - Попросите Льва Николаевича  подойти  к  окну!  -  кричали  студенты,  -
умоляем, на минутку!
   - Он не может, он болен... - отвечали мы из вагона.
   - Ради Бога, на минутку, пусть только покажется...
   Перед третьим звонком отец подошел к окну. Головы обнажились.
   - Уррррра! - вдруг загремела толпа, - урра!!
   Поезд медленно отходил.
   - Толстой, Лев Николаевич!  Будьте  здоровы!  Счастливый  путь.  Студенты
теснили друг друга, висли на столбах, бежали по  платформе  за  поездом,  но
толпа постепенно редела, пока, наконец,  и  самые  упорные  принуждены  были
отстать...
   Поезд мчался дальше. Все были  взволнованы.  Отец  сморкался.  Признаюсь,
щипало и у меня в  носу.  Но  как  и  предполагали,  отцу  не  прошли  даром
пережитые волнения. Температура поднялась, снова появились перебои сердца. И
только на утро, когда мы подъехали к Севастополю, ему стало лучше.
   Здесь, на вокзале, отца снова ждала овация, но  гораздо  более  скромная,
чем  в  Харькове.  Мне  показалось,  что  небольшая  кучка  людей,   которая
приветствовала отца, по большей части состояла из немолодых  дам.  Потом  мы
узнали, что севастопольцы уже несколько дней подряд собирались на вокзале  и
ждали, когда приедет Толстой, но многие не дождались.
   Мы  остановились  в  большой,  хорошей  гостинице  Киста  на  Набережной.
Настроение было праздничное, как обычно бывает, когда после дождей,  осенней
слякоти средней полосы России попадаешь в волшебный край, где тебя  внезапно
окутывает теплый морской воздух,  поражает  глубокая  синева  неба,  яркость
красок и теней. Все надеялись, что отец оживет на юге.
   Мы с Б.  сейчас  же  побежали  в  город  за  провизией,  притащили  груду
душистого, спелого, желто-дымчатого,  точно  вспотевшего  винограда,  связку
толстых татарских бубликов, пахнущих кислым тестом,  и  еще  всяких  вкусных
вещей. Мам? хлопотала с обедом и с вещами.
   Отцу тоже не сиделось дома, и  он  отправился  с  Б.  гулять,  заходил  в
Севастопольский музей, осматривал город и все  расспрашивал,  где  находился
4-й бастион, на котором он когда-то воевал. Б.  рассказывал  нам,  что  отца
везде узнавали и кланялись ему, даже городовой отдал ему честь.
   К вечеру отец устал, не столько от прогулки, сколько  от  охвативших  его
воспоминаний.
   На другое утро в двух экипажах на перекладных поехали в Гаспру.  В  одной
коляске, запряженной четверней, ехали  отец,  мать,  Б.  и  я.  В  другой  -
Оболенские и Гольденвейзер. Пока  ехали  городом,  отец  напряженно  смотрел
кругом.
   - Ах, как все изменилось, как изменилось! - повторял он с грустью.
   Он никак не мог ориентироваться, его  это  мучило,  он  напрягал  память,
стараясь понять, где был 4-й бастион. Расспрашивал об этом кучера.  Увидавши
несколько человек матросов с открытыми загорелыми лицами в белых,  с  синими
воротниками, рубашках, стройно шагающих по улице, он сказал:
   - Экие молодцы! - А потом тихо добавил: - И подумать  только,  что  их  к
бойне готовят!
   Он стал говорить об ужасах войны и удивлялся,  как  он  мог  когда-то  не
только участвовать в войне, но и увлекаться ею.
   Проехали первый перегон. Пока на станции перепрягали лошадей, мы с  Б.  и
Гольденвейзером полезли на гору. Снизу гора казалась небольшой, но когда  мы
стали подниматься, мы поняли, что это не так легко.
   - Тише, тише, - останавливал нас Б. -  С  непривычки  нельзя  так  быстро
ходить в горы. Может сделаться плохо.
   Но Гольденвейзер только посмеялся над этим предупреждением.
   Он быстро нас обогнал и взбежал на гору. Когда мы взошли на  вершину,  он
был страшно бледен, его тошнило.
   Сбежав, мы рассказали отцу про этот случай. Отец покачал головой:
   - Типичная еврейская черта, - сказал он, - желание во всем быть первыми.
   В Байдарах лошадей оставили на  станции  и  пешком  прошли  к  знаменитым
Байдарским воротам. У меня  дух  захватило,  когда  с  высоты  нам  открылся
залитый солнцем зеленый, цветущий южный  берег.  Слева  возвышались  могучие
грозные скалы, вдали горело и  серебром  переливалось  безбрежное  море.  Не
только  на  меня,  видевшую  все  это  впервые,  зрелище  произвело  сильное
впечатление, все были взволнованы. Отец сидел на камушке и молча смотрел.
   Но надо было торопиться, варить отцу обед, ехать дальше, чтобы опасный  в
Крыму заход солнца, дающий резкое понижение температуры,  не  застал  нас  в
пути. Рядом с  гостиницей  мы  нашли  помещение  с  плитой,  которую  быстро
разожгли и сварили отцу обед. Простояв  около  часа,  пообедав,  отправились
дальше в тот сказочный мир, который мы только что обозревали сверху. Дорожка
шла вниз крутыми зигзагами. Коляски делали бесконечные петли, а мы с  Б.  по
тропинкам шли наперерез и  радовались,  когда  обгоняли  их.  Всю  дорогу  я
смотрела, пока наконец не разболелись у меня глаза, голова,  шея.  Все  было
необыкновенно: татарские деревни с бесконечными лавочками, где пахло кизяком
и бараньим салом, татарчата в круглых барашковых шапочках, татарки с чадрами
на голове и крашеными ногтями,  нависшие  над  дорогой  громадные  скалы,  а
главное, море, море...
   Поздно вечером приехали. С верхнего шоссе завернули направо в ворота и по
шуршащему гравию подкатили к великолепному дворцу. Первое, что  бросилось  в
глаза, были круглые башни, домашняя церковь и фонтан около дома.
   Нас встретили служащие гр. Паниной. Впереди всех управляющий  немец  Карл
Христианович Классен с хлебом и солью.
   Во дворце неприятно поразила роскошь. Я никогда в  таком  доме  не  жила.
Было неловко и неуютно: мраморные подоконники, резные двери, тяжелая дорогая
мебель, большие, высокие комнаты. Дом показался мне мрачным. Но когда  вышли
на верхнюю террасу и открылся вид на море, все пришли в восторг. Хороша была
и нижняя  терраса,  обвитая  виноградом,  со  свисающими  спелыми  гроздьями
изабеллы.
   На другой день приехали на пароходе служащие. Несмотря на  то,  что  море
было совершенно спокойно, всех троих  укачало.  Особенно  пострадал  толстый
Семен Николаевич, он даже плакал.
   - Ну и завезли, - говорил он в отчаянии, - ну и страна! С  одной  стороны
море, с другой горы, деваться некуда!
   Илья Васильевич тоже был недоволен. И хотя  лицо  его  сохраняло  обычное
выражение покорности судьбе, он был еще бледнее и меланхоличнее, чем всегда.
Скорее  всех  утешилась  Ольга-портниха.  Она  немедленно  познакомилась   с
красивыми  татарами-проводниками  и   предвкушала   жизнь,   полную   всяких
интересных приключений и романов.
   Когда кто-нибудь из нас  приходил  в  слишком  большой  восторг,  начинал
бесноваться, у нас в семье это называлось  animal  spiritus1.  Так  вот  эти
"animal spirits"  обуяли  нас  в  первые  дни  нашего  пребывания  в  Крыму.
Почтенный толстовец точно с ума сошел. Он заказывал лошадей, и мы  ездили  с
ним по окрестностям, ходили гулять. Помню свое близкое знакомство  с  морем.
Б., Оболенские и я поехали вниз  на  берег.  Был  небольшой  прибой.  Волны,
клубясь