до  Курского  вокзала  на
извозчике.
   Здоровый,  широкоплечий,  бородатый  носильщик  понес  вещи  на   вокзал,
который,  как  я   и   предполагала,   был   забит   народом.   Единственный
отправляющийся на юг поезд "Максим Горький" действительно оказался настоящим
"пролетарским" поездом с вагонами исключительно четвертого класса.
   Мы усадили тетеньку около стены на одном из ее чемоданов, носильщик  стал
возле нее, заслоняя ее от толпы, а я помчалась к начальнику станции.
   - Помогите, товарищ, я должна посадить на  этот  поезд  старушку,  сестру
Льва Толстого. Она больная, хрупкая.
   Начальник станции смотрел на меня тупыми бараньими глазами и молча пускал
клубы дыма.
   - Товарищ, пожалуйста! Ведь это же историческая личность. С нее,  с  моей
тетушки, Толстой писал Наташу Ростову, вы, наверно,  читали  его  знаменитый
роман "Война и мир". - Но, продолжая болтать и упрашивать "товарища", я  уже
поняла, что он вообще ничего не читал, не хотел слушать  и  уговаривать  его
было совершенно бесполезно. Он молчал, курил и хлопал бесцветными глазами. А
люди лезли к нему со всех сторон.
   - Вот мое удостоверение. Я должен ехать в Курск, -  басом  рычал  толстый
человек в синих очках.
   Начальник станции быстро взглянул  на  удостоверение  и  сделал  какую-то
пометку.
   - Вы не можете мне отказать, вы обязаны, - визжала  маленькая  женщина  в
кожаной куртке, с коротко остриженными волосами, похожая на  мужчину,  -  вы
должны меня посадить, я командирована партией, я буду жаловаться...
   - Подождите! - начальник быстро встал, схватил телефонную трубку,  тотчас
же положил ее на место и, не оборачиваясь, втянув  голову  в  плечи,  быстро
вышел из комнаты.
   - Не ждите, - сказал один из чиновников, - если он  вышел  на  платформу,
значит, теперь уже больше не вернется.
   Делать было нечего. Мы двинулись к выходу  вместе  со  всей  толпой.  Нас
остановили.
   - Это ваш багаж? Откройте!
   - Ой, Саша, какой ужас, они рукописи мои все перемешают.
   - Эй вы, буржуи, - кричали на нас позади,  -  двигайтесь,  что  ли,  весь
проход загородили!
   - Аль не видишь, бабка-то эта, видно, с того света свалилась,  знать,  не
всех еще буржуев поизничтожили! Черт бы их...
   У тетеньки руки так тряслись, что она никак не  могла  достать  ключи  из
сумки.
   - Хлеб везете, муку? Признавайтесь, что ли! - кричал чиновник.
   - Ничего у меня нет, -  умоляюще  шептала  тетенька,  -  ничего,  платья,
белье...
   - Драгоценности есть? Золото, драгоценные камни?
   - Нет, нет, ничего такого нет, пустите, пожалуйста... товарищ...
   - Какой ужас, Саша, ведь это же настоящие разбойники, - шептала тетенька.
   - Шшшш, тише, тише, ради Бога...
   Пошарив  рукой  по  дну  чемодана  и  встряхнув   несколько   тетенькиных
поношенных платьев и шалей, "Ладно! - по-начальнически  крикнул  товарищ.  -
Можете закрывать!"
   Облегченно вздохнув, мы вышли на платформу. Поезд  еще  не  приходил,  но
народ  уже  стоял  сплошной  стеной,  напирая  друг  на  друга  и   стараясь
продвинуться вперед. В конце платформы, где толпа была реже, я опять усадила
тетеньку и побежала на разведку.  Оглянувшись,  я  прокричала  ей  несколько
ободряющих слов, хотя в душе у меня было очень неспокойно.  Такая  она  была
жалкая, напуганная, так резко выделялась из этой серой, грубой толпы в своей
старомодной мантилье и фетровой маленькой  шляпке  с  каким-то  перышком  на
голове. А могучий старорежимный носильщик стоял  перед  ней,  как  изваяние,
защищая ее от напора толпы.
   Когда, наконец, поезд медленно подходил к вокзалу, люди точно взбесились,
они били, толкали, топтали  друг  друга,  на  ходу  взбирались  на  подножки
поезда, падали и в несколько  минут  заполнили  весь  поезд,  взбирались  на
крыши, повисали  гроздьями  на  подножках.  Несколько  человек  метались  по
платформе, тщетно стараясь где-то приткнуться, и я металась вместе  с  ними,
как вдруг увидела знакомого кондуктора.
   - Ох, как я рада, что увидела вас...  Пожалуйста,  приткните  куда-нибудь
мою старенькую тетеньку, помогите, она старенькая, едет в Ясную Поляну.
   Кондуктор покачал головой.
   - Я бы с моим удовольствием. Сколько раз графа покойного  возил,  теперь,
сами посудите, яблоку упасть негде. Не могу... Рад бы...
   - Может быть, в служебное отделение?
   - Забито все, - он в отчаянии махнул рукой. По платформе еще бегали люди,
надеясь каким-то чудом попасть на поезд. И я носилась вместе с  ними,  почти
потеряв надежду посадить тетеньку. И вдруг я увидала пульмановский вагон.
   - Кто в этом вагоне? - спрашиваю.
   - Комиссары.
   - Впустите меня, я должна поговорить с ними.
   - Невозможно.
   Я подошла к окну:
   - Товарищи, товарищи!
   Ответа не последовало.
   - Товарищи, кто-нибудь подойдите к окну, срочное дело.
   В окне появилась лохматая голова.
   - Что такое, товарищ?
   -  Сестра  писателя  Льва  Толстого,  семидесятилетняя  старушка,  должна
сегодня уехать в Ясную Поляну. Толпа ее чуть не  задавила,  пожалуйста,  она
немощная, хрупкая, возьмите ее в свой вагон.
   Что я болтала, я и сама не знаю,  в  голове  была  только  одна  мысль  -
тетеньку надо посадить и отправить.
   - Пожалуйста, товарищи!
   - А вы кто такая будете?
   - Я дочь Толстого, Александра Львовна.
   - Подождите минутку, - лохматая голова  скрылась  и  через  минуту  снова
появилась в окне.
   - Ну, так и быть, возьмем вашу старуху, давайте-ка ее сюда!..
   Я помчалась на другой конец платформы, где меня ждала тетенька.
   - Скорей, скорей, тетенька, идем!
   Добежали до пульмана. Тетенька задыхалась, я боялась, как  бы  у  нее  не
сделался разрыв сердца. Носильщик втянул ее в вагон, я подпихивала ее сзади,
едва  успели  втащить  вещи.  Третий  звонок.  Свисток.  Тетенька,  стоя  на
платформе, что-то говорила, но что - не было слышно.
   А через несколько дней я получила от нее письмо. Она  прекрасно  доехала.
Вагон был хорошо натоплен, чистый, и товарищи оказались  приветливыми.  "Они
даже угощали меня жареным цыпленком, -  писала  она,  -  но  были  несколько
разочарованы, что я оказалась не сестрой Толстого, а только его "бэль сёр"*.
Но теперь, - заканчивала она письмо, - я уже никуда не поеду, только на  тот
свет".
   "Судьбе вопреки"
   - Почему бы нам не начать издавать Толстого? - спросил меня приехавший из
Петербурга писатель. - Неужели вы никогда об этом не думали?
   - Ну конечно, думала, - отвечала я, - но нельзя же издавать сейчас, когда
все разрушается...
   - Именно сейчас, в 1918 году, - сказал он со  спокойной  уверенностью,  -
судьбе вопреки. Разве нельзя начать хотя бы редакционную работу?
   - Из этого ничего не выйдет.
   Но мысль запала. И чем  больше  я  думала,  тем  возможнее  и  заманчивее
казалось это дело.
   Полные собрания сочинений, печатавшиеся до сего времени матерью,  Сытиным
и другими, были далеко не полными. Некоторые  произведения,  как,  например,
"Воскресение",  были  искажены   цензурой,   религиозно-философские   статьи
запрещены совсем, дневники и письма напечатаны лишь частично.
   Друзья, с которыми я советовалась об организации этого дела, отнеслись  к
нему  сочувственно.  Мысль  о  созидательной,  творческой  работе  во  время
всеобщего разрушения их увлекала. Особенно горячее сочувствие я встретила  в
Петербурге.  Анатолий  Федорович  Кони,  академики   Алексей   Александрович
Шахматов, Всеволод Измаилович  Срезневский,  писатель  Александр  Модестович
Хирьяков,  толстовец-финн  и  другие,  -  все  приняли  горячее  участие   в
организации, которой мы дали название: "Общество изучения и  распространения
творений Л.Н.Толстого" (позднее оно было перерегистрировано в  кооперативное
товарищество) .
   В Петербурге мы собирались большей частью на квартире у моряка-толстовца.
Несмотря на скромное положение редактора какого-то морского журнала, у  него
на Васильевском острове была прекрасная квартира, похожая на  кают-компанию,
со множеством картин с морскими видами по стенам.  В  царские  времена  этот
толстовец-финн издавал отцовские запрещенные статьи, сидел за них в  тюрьме,
ввозил их контрабандой на своей яхте из Финляндии.
   Для начала работ надо было достать денег. От сумм, вырученных от  издания
посмертных произведений отца и истраченных  согласно  его  воле  на  покупку
яснополянской  земли  для  крестьян,  осталось  около  20  000.  С   помощью
книгоиздательства "Задруга" нам удалось выцарапать из банка эти деньги.
   Позднее книгоиздательство "Задруга" согласилось  взять  на  себя  издание
первого Полного собрания сочинений Толстого и оплачивать  нашу  редакционную
работу. К  "Задруге"  присоединились  московская  "Кооперация"  и  некоторые
другие центральные кооперативные организации.
   Первым нашим руководителем по работам в Румянцевском музее, где хранились
все рукописи отца до 1880 года,  был  Тихон  Иванович  Полнер,  позднее  его
заменил  проф.  Ал.  Евг.  Грузинский.  В.И.Срезневский  приезжал  в  Москву
периодически. В одной из больших зал  музея,  где  мы  меньше  всего  мешали
стуком машинок, нам поставили несколько столов. Музей не отапливался.  Трубы
лопались, как и везде. Мы работали в  шубах,  валенках,  вязаных  перчатках,
изредка согреваясь гимнастическими упражнениями.
   Стужа в нетопленом каменном здании с насквозь промерзшими  стенами,  куда
не проникает солнце, где приходилось часами сидеть неподвижно, -  хуже,  чем
на дворе. Согреться невозможно. Сначала остывали ноги, постепенно  леденящий
холод проникал глубже, казалось, насквозь промерзало все  нутро,  начиналась
дрожь. Мы запахивали шубы, старались не  двигаться,  но  дрожь  усиливалась,
стучали зубы.
   Неизданная комедия "Зараженное семейство",  начало  повести  "Как  гибнет
любовь", дневники, письма, варианты "Детства", бесконечные варианты "Войны и
мира" были уложены в двенадцати желтеньких ящиках, набитых так,  что,  когда
вынималась рукопись, запихнуть ее обратно было почти невозможно. Мать любила
рассказывать, как один из братьев убирал кладовую и выбросил в канаву вместе
со всяким хламом груду бумаг. "Хорошо, что я заметила, - заключала она  свой
рассказ, - я глазам своим не  поверила,  когда  увидала,  что  это  рукописи
"Войны и мира". Кабы не я, все рукописи погибли бы".
   Забывая холод и голод,  мы  читали  новые  сцены,  характеристики  героев
"Войны и мира", и бывало иногда непонятно и обидно, зачем отец  выбросил  те
или иные страницы.
   Мы  радовались,  как  дети,  когда  удавалось  разобрать  трудные  слова,
хвастались  друг  перед  другом.   Машинистки   состязались   в   количестве
напечатанных листов.
   Брат Сергей и я проверяли дневники. Сначала он следил по тексту, затем я.
Мы привыкли к почерку отца, но все же нам приходилось прочитывать одно и  то
же бесконечное число раз, находя все  новые  и  новые  ошибки.  Мы  особенно
торжествовали, когда находили такие ошибки, как, например,  Банкет  Платона,
как было напечатано в дневниках издания Черткова, который  оказался  Биномом
Ньютона.
   Работа увлекла  решительно  всех.  Среди  нас  были  знатоки  иностранных
языков. Они выправляли французский текст переписки отца с тетенькой Татьяной
Андреевной. Это были дамы, гладко причесанные, в стареньких, когда-то  очень
дорогих шубах.
   Моряк-толстовец, хороший фотограф, работал  в  другом  помещении,  снимал
неизданные произведения  отца.  В  то  время  нам  мерещились  новые  бои  с
большевиками  на   улицах   Москвы,   разрушение,   гибель   рукописей.   Мы
переписывали, фотографировали и держали копии в разных местах. Одна из копий
неизданных произведений была даже  послана  в  Стэнфордский  университет,  в
Калифорнию.
   К  двенадцати  часам,  когда  дрожь  во  всем  теле  делалась  совершенно
невыносимой, звали пить чай.  Каждый  из  нас  брал  с  собой  свою  посуду,
принесенную из дома, завтрак, и мы все шли вниз в подвальный этаж. Откуда-то
приносились громадные чайники с кипятком.
   Профессора, ученые, исхудавшие музейные работницы, сняв  перчатки,  грели
руки о  дымящиеся  кружки.  Бережно,  стараясь  не  расплескать,  они  несли
драгоценную мутную жидкость, напиток из сухой моркови и земляничного  листа,
который мы называли чаем, каждый  разворачивал  свой  пакетик  с  завтраком:
кусочек пайкового хлеба, две картошки, сухую воблу.
   - Морковь чрезвычайно питательна, - говорил один из ученых,  разворачивая
газетную бумагу, из которой показывались две темные  вареные  "каротели",  -
она вполне может заменить хлеб...
   - Да, но ее тоже не всегда можно достать.  Вы  знаете,  моя  жена  делает
замечательные лепешки, она в ржаную муку прибавляет картофельные очистки  и,
когда может, - яблоко.
   Я старалась не замечать этих голодных глаз, дрожащих, жадных рук...
   Чай горячий, обжигает  горло,  но  стараешься  поглотить  его  как  можно
больше. Две, три большие  кружки.  С  завистью  мы  косились  на  одного  из
профессоров, у него черный хлеб переложен тоненькими  кусочками  прозрачного
копченого сала. Сахара почти ни у кого нет.  Охотно  предлагают  друг  другу
сахарин.
   Я приношу себе большей  частью  тоненький  кусочек  хлеба  и  воблу.  Она
твердая, ее надо долго жевать, и потому на время исчезает чувство голода,  а
главное, после соленого можно влить в себя большее количество чая.
   Но вот мы, разогретые, веселые, снова садимся за рукописи. В глазах рябит
от косого, неразборчивого почерка. В самых  ранних  рукописях  он  мельче  и
буквы круглее. Мы погружаемся в рукописи. Еще три с половиной часа холода, а
остывание наступает скорее, чем утром.
   Эти несколько лет, которые мы проработали в Румянцевском музее, были  для
меня самыми яркими  и,  пожалуй,  счастливыми  в  мрачные,  безотрадные  дни
революции. Проделанная нами работа давала большое внутреннее удовлетворение.
За эти годы были разобраны, каталогизированы, переписаны, сверены с  текстом
и частью сфотографированы рукописи, хранящиеся в Румянцевском музее.  Многие
произведения были проредактированы и подготовлены к печати.
   В 1923 году книгоиздательство "Задруга", преследовавшееся много лет, было
окончательно разгромлено большевиками. Это  было  началом  уничтожения  всех
кооперативных писательских организаций. Денег на редакционные  работы  взять
было неоткуда. После долгих колебаний мы наконец согласились  соединиться  с
В.Г.Чертковым и нашу совместную работу предложить для напечатания Госиздату.
   В.Г.Чертков в то время  сорганизовал  вокруг  себя  редакционную  группу,
состоящую большей  частью  из  толстовцев,  работавших  над  редактированием
произведений, написанных отцом после 1880 года.
   К 1928 году - столетию со дня рождения отца - должно  было  выйти  первое
Полное собрание сочинений Толстого в 90 томах. Но с момента перехода  нашего
дела к государству я перестала  им  интересоваться.  Издание  Толстого  было
одним из  тех  многочисленных  дел,  которые  громко  рекламируются,  но,  в
сущности, не делаются большевиками. С одной  стороны,  большевики  запрещали
народным библиотекам и школам держать книги Толстого; религиозно-философские
статьи и "Круг чтения" сделались библиографической  редкостью,  с  другой  -
большевики взялись издавать 90-томное собрание сочинений Толстого,  которое,
в конце  концов,  за  шесть  лет  свелось  к  выпуску  в  количестве  1  000
экземпляров нескольких томов.
   И кто же может купить это Полное  собрание,  стоящее  около  300  рублей?
Иностранцы? Сами большевики?  Разумеется,  ни  рабочий,  ни  крестьянин,  ни
голодающий интеллигент. Поэтому с точки зрения распространения идей Толстого
издание это не имело бы никакого значения.
   Но приведение в порядок рукописей отца, редакционная работа,  проделанная
небольшой кучкой людей в  столь  тяжких  условиях,  является  одним  из  тех
подвигов русской  интеллигенции,  которые  "судьбе  вопреки"  совершались  и
совершаются в настоящее время в России оставшимися в живых русскими людьми.
   "Батюшка-благодетель"
   Мужики разгромили Малое Пирогово, где жил князь Оболенский*, и он с женой
и детьми приехал в Ясную Поляну.
   Сестра Таня уступила  ему  низ  своего  дома-флигеля,  а  сама  переехала
наверх. В большом доме жили две старушки: мам? и тетенька Татьяна Андреевна.
Тихо было  здесь  и  мертво.  Иногда  только,  когда  из  флигеля  прибегала
маленькая Танечка, оживал старый дом, просыпалась бабушка,  часто  дремавшая
теперь   в   кресле-качалке.   Куда    девалась    ее    прежняя    энергия,
работоспособность? Ее мало что интересовало. Читать, писать ей было  трудно,
глаза  плохи  стали.  Тетенька  писала  мемуары,  иногда  пела,  и   от   ее
дребезжавшего и пресекающегося, но все еще  прекрасного  и  звонкого  голоса
делалось еще тоскливее.
   Приблизительно в это время появился и  "благодетель".  Он  был  писатель,
приезжал к отцу и раньше и всегда привозил  с  собой  новые  изобретения.  В
Крыму в 1901 году, когда только что появились автомобили, он приехал к нам в
Гаспру, к ужасу матери усадил отца в автомобиль  и  укатил  с  ним  куда-то.
Позднее он привез в Ясную Поляну граммофон и,  несмотря  на  протесты  отца,
оставил его в подарок семье. Ходил он  согнувшись,  точно  стеснялся  своего
роста, и казалось, что его худое тело вот-вот сложится пополам. Должно быть,
лицо у него было правильное, может быть, красивое,  смуглое,  с  правильными
чертами; но поражало не это, а выражение слащавости.
   В 1918 году в Туле создалось общество "Ясная Поляна". Писатель был избран
председателем этого общества, поселился в Ясной  Поляне  в  бывшем  кабинете
отца в большом доме и стал хозяйничать.
   Основание общества "Ясная Поляна" в момент общей разрухи,  когда  еще  не
вполне прошла волна усадебных погромов, несомненно, имело большое  значение.
Местные большевики,  не  освоившиеся  с  властью,  может  быть,  даже  и  не
поверившие еще в свое могущество, действовали осмотрительно и  осторожно,  а
то, что какое-то официальное объединение заботилось  о  Ясной  Поляне,  было
очень важно. В 1919 году, когда Деникин был уже недалеко от  Тулы,  общество
"Ясная Поляна" совершенно серьезно обсуждало вопрос о  том,  что  красная  и
белая армии должны сговориться, чтобы бои происходили вне зоны Ясной Поляны.

   Общество "Ясная Поляна" состояло  из  чрезвычайно  порядочных  людей,  но
вскоре  оказалось,  что  под  прикрытием  общества  председатель  действовал
самостоятельно. Члены  общества  пробовали  протестовать,  но  напрасно.  Он
говорил так ласково и  сладко,  таким  таинственным  туманом  окутывал  свои
начинания, что  члены  правления  молчали  в  бессильном  недоумении.  Мысль
построить в Ясной Поляне школу - памятник Толстому -  впервые  зародилась  в
обществе. Таинственно появился откуда-то лес для  школы  и  лежал  несколько
месяцев под дождем.  Председатель  выбрал  место  для  постройки,  произошла
торжественная закладка фундамента, но прекрасный сосновый лес исчез  куда-то
так же таинственно, как и появился, и писатель теперь все внимание  устремил
на постройку шоссе. Работали землекопы, подвозили шлак с завода Косой  горы.
Он отдавал приказания служащим, приказывал запрягать и отпрягать лошадей.

   В те редкие приезды, когда мне удавалось навестить Ясную Поляну, я бывала
не раз поражена странностью той роли не  то  спасителя  Ясной  Поляны  и  ее
обитателей, не то управляющего, которую взял на себя председатель  общества.
Он вечно что-то раздавал полуголодному и раздетому населению: кусочки  мыла,
шоколада, - и вид у него был такой, точно он благодетельствовал их  по  гроб
жизни. Со свойственной  ему  ловкостью,  именем  Толстого  он  выпрашивал  у
правительства всевозможные продукты и вместо того, чтобы  передавать  их  на
склад  Ясной  Поляны  для  правильного  распределения,  разыгрывал  из  себя
благодетеля и распоряжался ими сам, пользуясь этим для того, чтобы постоянно
захватывать все большую и большую  власть  над  жителями  Ясной  Поляны,  не
могущими достать ни предметов первой