не  дергаю  шею.  Куда  же
девался страх?
   - Где начальник транспорта? - спрашиваю.
   - Уехал! - кричит мне  д-р  Никитин.  -  Орал  во  все  горло  санитарам:
спасайтесь, кто может! Сел верхом на свою лошадь и ускакал.
   - Еще  одного  придется  откомандировать,  -  думаю.  Через  час  обстрел
кончился. Станция Залесье разрушена. Стали привозить раненых.

   * * *
   В Минск я ездила редко. Раза два приезжала моя племянница  Анночка,  дочь
моего брата Ильи  и  Софьи  Николаевны,  которая  приняла  от  меня  детские
столовые.
   Некоторые уполномоченные жили в Минске, некоторые,  как  я,  работали  на
фронте и приезжали в  город  по  делам,  а  вечером  собирались  в  квартире
уполномоченных на Захарьевской улице.
   Многих из них я знала еще с ранней юности. У Анночки был чудный  голос  -
низкое контральто, у меня довольно слабое, но верное меццо-сопрано. Мы  пели
цыганские песни, дуэты,  я  аккомпанировала  на  гитаре.  Иногда  танцевали.
Веселились до рассвета, а рано утром, не ложась спать, ехали на работу.
   Один раз Вырубов меня задержал, и я возвращалась в отряд под вечер. Когда
подъезжала к Залесью, черная кошка перебежала  дорогу.  Было  неспокойно  на
душе, тоскливо. "Почему? - думаю. - Не кошка же тому причиной!"
   Но, подъехав к палаткам, я сразу поняла, что что-то случилось. Поняла  по
лицам персонала, по всей мрачной, беспокойной атмосфере.
   Семь человек санитаров были убиты бомбой с аэроплана, два  врача  ранены,
белокурая, с вьющимися волосами женщина-врач тяжело ранена в бедро.
   Мой крошечный фанерный домик  был  насквозь  прострелен.  Осколком  бомбы
пробило эмалированный кувшин, который  так  и  остался  стоять  на  окне,  и
портфель. Эти последние немецкие бомбы  разрывались  со  страшной  силой  не
вверх, а горизонтально над землей.
   Если бы главный уполномоченный не задержал меня, я была бы убита!
   Судьба!
   Газы
   Мне надо было посещать все три летучки, но вторая и третья были далеко от
передовых позиций. Там было меньше работы и меньше опасности,  и  я  большую
часть времени проводила в первой летучке.
   Шли слухи, в связи с приказом развернуть госпиталь на  400  человек,  что
наши готовятся к наступлению.
   Получаю приказ: сейчас же, не теряя времени, выдвинуть  отряд  с  врачом,
сестрами и санитарами в Сморгонь  и  разместиться  в  блиндаже  около  ходов
сообщения. Отдаю приказ по отряду, и минут через двадцать выступили.
   Старый сосновый лес, за ним лощина, гора. По этой  стороне  горы  -  наши
позиции, по другую - немецкие. У подножия горы - наш блиндаж.  Разместились.
Ждем. Наступления нет. Висят две  немецкие  "колбасы".  Изредка  вокруг  нас
разрываются немецкие шестидюймовые снаряды. Когда снаряды  попадают  в  реку
Вилию и брызги летят во все стороны - солдаты довольны:
   - Ишь, немчура фонталы пускает!
   А когда снаряды не разрываются: "Клевок! - радостно  гогочут  солдаты.  -
Видно, у немчуры снаряды подмокли!"
   - Ваше  сиятельство!  -  обратился  ко  мне  молоденький  офицер.  -  Его
превосходительство требует вас к себе, я провожу вас.
   По узким ходам сообщения мы дошли до глубокого низкого блиндажа. Войти  в
него можно было только  согнувшись.  За  столом,  покрытым  бумагами,  сидел
генерал.
   Он доверительно сообщил мне, что наша армия готовится перед  рассветом  к
наступлению. Расспросил меня о медицинском  персонале,  о  числе  санитарных
повозок, госпитале.
   - А между прочим, - улыбаясь, сказал генерал, - вы знаете, где мы  сейчас
находимся? Мы под немецкими позициями...
   Меня это поразило: "Как, над нами немцы? Мы так глубоко под землей?"
   - Ну да, мы под немцами.
   Мы напряженно ждали. В  два  часа  утра  мы  заметили,  что,  разрываясь,
немецкие снаряды выпускали желтый дымок. Он расстилался по лощине, и от него
шел запах хлора.
   - Маски! Маски надевайте!
   Прошло с полчаса. Снаряды, начиненные  газом,  продолжали  разрываться  в
лощине, которая постепенно покрылась густым желтоватым туманом.
   - Чтой-то вишней запахло, братцы!
   Цианистый калий! Опять этот ужасный,  животный  страх!  Дрожали  челюсти,
стучали зубы.
   И вдруг я вспомнила, что три санитара остались на дворе с  лошадьми  и  у
них нет масок. Я схватила три маски, но  не  успела  выйти,  как  сестра  их
выхватила.
   - Брось, сестрица! Это не сестринское дело! - Два санитара отняли  у  нее
маски и побежали к лошадям. И снова, как при обстреле тяжелыми снарядами,  -
совершенно неожиданно страх пропал.
   Стали подносить раненых. Артиллерийский  бой  разгорался.  Били  тяжелыми
снарядами с обеих сторон. Отдавать распоряжения в маске  Зелинского,  только
что заменившей упрощенные маски-намордники, как их называли наши солдаты,  -
было невозможно.
   Я сорвала маску, чтобы отдавать  необходимые  приказания.  Сквозь  шум  и
треск тяжелой артиллерии ничего не было слышно. Надо  было  кричать  во  все
горло.
   - Кривая Машка ушла! - кричал мне на ухо один из санитаров.  -  Прикажете
пойти посмотреть, где она?
   Кривая Машка, лопоухая кобыла, возила нашу аптеку. Она как-то  отвязалась
и ушла  домой  и,  как  мы  потом  узнали,  каким-то  чудом  осталась  жива,
благополучно доставив пустую повозку в Залесье.
   - Ты что? С ума сошел, тебя убьют, как куропатку! Аптека выгружена?
   - Так точно.
   - Ну и не ходи никуда...
   "Наверное, так в аду", - думала я.
   Уже не слышно было раздельных разрывов снарядов, все смешалось в сплошной
гул. Дрожала земля, дрожало все кругом.
   Весь блиндаж заполнили ранеными. Стоны, крики! Врач и сестры  лихорадочно
работали, перевязывая раненых. С  одним  из  братьев  милосердия  от  страха
сделалась медвежья болезнь. Он не мог  работать,  ежеминутно  бегал  в  ходы
сообщения.
   Бой длился несколько  часов.  Санитары  на  носилках  подносили  раненых.
Командир полка сорвал маску, чтобы отдавать приказания, и умер от отравления
газами. Некоторые из нас тоже пострадали.
   Рассветало. Вдруг видим, по дороге несется одинокий всадник. Вокруг  него
рвутся снаряды. Он скачет во весь опор. Что это он держит в правой руке?
   - Это мой вестовой, - говорит нам молоденький офицерик. - Вот идиот, ведь
его могут каждую минуту убить!..
   - Ваше благородие! -  подскакав  к  блиндажу,  кричит  солдатик,  ласково
улыбаясь. - Не сердитесь, ваше благородие. Я знаю, вы три дня не емши, я вам
горяченьких щец привез!
   - Ну и дурак же ты...  -  и  голос  молоденького  офицерика  задрожал.  -
Зачем... ведь жизнью рисковал... дурной...
   Немецкая "колбаса" еще висела, но стало тише.
   Надо было возвращаться в отряд. Старший шофер пан Ковальский повез меня в
Залесье.
   Лощина, по которой мы ехали, еще обстреливалась.  Но  когда  мы  выехали,
огонь усилился.  Очевидно,  немцы  думали,  что  в  автомобиле  едет  важный
генерал.
   И вдруг, совершенно для  меня  неожиданно,  машина  свернула  в  сторону,
забуксовала и остановилась.
   Пан Ковальский лежал ничком на руле. Я видела, как побледнела и его  шея,
уши, как рука безжизненно опустилась.
   - Пан Ковальский! - заорала я не своим голосом. - Опомнитесь!
   Но пан Ковальский не слышал. Он был в глубоком обмороке.
   Мне никогда не приходилось бить мужчину. Но  положение  было  опасное.  Я
тогда еще не умела править машиной, нас могло убить снарядом каждую  минуту.
Я трясла, била изо всех сил пана Ковальского по шее, по щекам,  пока  он  не
опомнился. Мы благополучно доехали до отряда.
   В отряде шла напряженная работа. Палаты заполнялись ранеными  и,  главным
образом, отравленными газами.  Персонал  и  санитары  не  пострадали,  масок
хватило на весь отряд. Но деревья и трава от Сморгони до Молодечно, около 35
верст, пожелтели, как от пожара. Ночью, во время  газовой  атаки,  начальник
транспорта угнал лошадей в тыл, и они не пострадали.
   Санитарные повозки работали с утра до ночи. Подвозили отравленных  газами
и раненых.
   На второй день меня вызвал командир корпуса:
   - Пошлите транспорт в Залесье за отравленными газами.
   - Но, ваше превосходительство, у меня нет больше санитарных повозок - все
работают.
   - Что у вас есть?
   - Грузовые повозки, несколько экипажей для персонала.
   - Посылайте все, что есть!
   - Но, ваше  превосходительство,  никого  нет,  весь  мужской  персонал  с
повозками уехал...
   - Но неужели вы не можете...
   - Слушаюсь, ваше превосходительство, сейчас транспорт выйдет.
   И вот я верхом на своем пегаше веду этот странный сборный транспорт.
   - Пропуск! - кричит офицер у заставы. "Какой пропуск! Боже мой! Я  забыла
спросить у генерала..."
   - Звоните начальнику дивизии, - говорю. - Я еду за отравленными газами по
приказу его превосходительства!
   Пропустили.
   Забыть то, что я видела и испытала в эти жуткие дни, - невозможно.
   Поля ржи. Смотришь, местами рожь  примята.  Подъезжаешь.  Лежит  человек.
Лицо буро-красное,  дышит  тяжело.  Поднимаем,  кладем  в  повозку.  Он  еще
разговаривает. Привезли в лагерь - мертвый.  Привезли  первую  партию,  едем
снова... Отряд работает день и ночь. Госпиталь переполнен. Отравленные лежат
на полу, на дворе...
   - Сестра! Надевайте халат!  -  вдруг  по-начальнически  крикнул  на  меня
доктор Никитин. - Нам нужна помощь!
   И вот я по-старому в белом халате. Даю сердечные капли, кислород.
   1 200 человек похоронили в братской могиле. Многих эвакуировали.
   На пятый день горячая работа затихла. Я падала  от  усталости.  Пришла  в
свой  домик,  разделась,  ноги  распухли,  башмаки  не   слезают,   пришлось
подрезать.
   А через несколько дней, когда все утихло, ко мне, в мою  хибарку,  влетел
начальник транспорта:
   - Госпожа уполномоченная! Какой-то важный генерал приехал... Со свитой...
Все военные. Просят вас.
   Я выскочила и побежала к небольшой группе людей,  окружавших  приехавших,
по-видимому,  важных  военных.  Это  были  генерал-адъютант  государя  князь
Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. Я остановилась перед этой важной  группой  в
полном смущении. Зачем приехали эти люди? Что им нужно? И  что  мне  делать?
Если бы мы находились в тылу, в светской  гостиной,  я  бы  не  растерялась,
подошла бы к генералу и попросту поздоровалась бы с ним. А здесь, на фронте,
все делалось по-военному. Но генерал вывел меня из трудного положения, сразу
же похвалил наш отряд и его работу по спасению отравленных газом  и  спросил
меня, кто отличился из отряда в этой страшной атаке.  Он  тут  же  наградил,
"именем Его Величества Государя Императора", Георгиевскими  медалями  разных
степеней доктора, одну сестру, двух солдат и меня (медалью  2-й  степени)  и
сразу же после этого уехал.
   Много лет прошло, а я помню, как будто это  было  вчера.  Вначале,  когда
разрываются снаряды, из них идет какой-то грязный серо-коричневый  дымок,  и
ничего не понимаешь. И вдруг ползет что-то похожее на густой туман.
   - Вишней запахло! Вишней запахло! - кричат  солдаты.  "Маски!  Маски!"  -
кто-то вопит из блиндажа.
   Мы старались уберечь масками не только себя, но и лошадей.
   Подруга нашего верного Рябчика, такая же  большая  и  красивая,  как  он,
только что ощенившаяся, во время газовой атаки спасла  своих  многочисленных
щенят. Она,  ухватив  их  зубами  по  одному  за  шиворот,  всю  свою  семью
перетаскала на один из маленьких островков, образовавшихся  в  болоте  около
реки Вилии. Там стояла постоянная влага от воды.  Влага  эта  не  пропускала
газов. Поняв это каким-то инстинктом, собака-мать спасла всех своих щенят.
   Я ничего не испытала более страшного, бесчеловечного в своей  жизни,  как
отравление этим смертельным ядом  сотен,  тысяч  людей.  Бежать  некуда.  Он
проникает всюду, убивает не только все живое, но и каждую травинку. Зачем?
   Как часто тогда и теперь я вспоминаю своего отца.
   В 1910 году отец собирался ехать на мирную конференцию в Стокгольм, но  в
последнюю минуту - раздумал и был рад, что не поехал.
   Одна бессмысленная болтовня.  Какой  смысл  во  всех  этих  конференциях,
бесконечных рассуждениях о мире, если не принять учения  Христа  и  заповеди
"не убий" как основной закон. Или необходимо добиваться полного  разоружения
всех стран, или продолжать  то,  что  сейчас  происходит:  допущение  орудий
разрушения для защиты. Но где граница? У одной страны 50 000 войска,  другая
мобилизует армию в 100 000 для защиты страны, и так до бесконечности. И пока
люди не поймут греха убийства одним другого - войны будут продолжаться.
   А результаты войны? Падение нравов, революции.
   Начало конца
   Уже в 1916 году в воздухе чувствовалась большая напряженность. В  больших
городах начались забастовки.
   Пропало обычное русское добродушие, в воздухе висела скверная брань, люди
толкались, отвечали неохотно и грубо на вопросы.
   Пропало уважение к царской семье, пели частушки про  Сашку  и  Николашку.
Грязные и глупые, ни на чем не основанные сплетни об императрице  Александре
Федоровне росли.  Рабочие  распустились.  То  и  дело  в  газетах  писали  о
крушениях поездов; где-то что-то назревало большое,  неизвестное,  страшное,
страшнее войны...
   А люди в тылу жили по-прежнему: наживались, с жадностью гоняясь за лишним
рублем, беспечно веселились, читали газеты...
   Победы, поражения, "На Западном фронте без  перемен".  Военного  министра
Сухомлинова отдали под суд.
   А в тылу события принимались легко, поверхностно... Точно люди  были  под
гипнозом - не слышали, не видели,  не  понимали  того,  что  происходит.  Не
видели темных грозовых туч,  медленно  ползущих  и  застилающих  поверхность
земного шара.
   В отряде мы тоже жили своими маленькими интересами.
   Было  тихо.  Изредка  над  нами  пролетали  аэропланы;  раза  два   немцы
обстреляли  нас  шрапнелью.  Но  никого  не  ранило.  Шрапнель,  разрываясь,
противно визжала, и осколки ее, как  на  пружинах,  подскакивали  на  крышах
палаток. Как сейчас помню, поляк портной шил на машине около палатки.  Когда
осколки шрапнели стали падать около него, он  спокойно  и  деловито  перенес
свою машину в другое место и продолжал работать.
   Во всех трех летучках люди делали свое дело. Лечили больных, перевязывали
раненых.
   Но во второй летучке было  неблагополучно.  Врач  издевался  над  царской
семьей, критиковал режим и всегда косо и недружелюбно смотрел на меня, когда
я к ним приезжала. Он был дружен с одной из сестер, и они постоянно о чем-то
таинственно беседовали.
   Впоследствии, после переворота, этот врач  устроил  целую  большевистскую
революцию во второй летучке, и мне пришлось ее расформировать.
   Вероятно, везде, во всех частях и отрядах были скрытые советские  агенты,
о существовании которых никто  и  не  подозревал.  Одним  из  таких  крупных
агентов,  спрятавшимся  под  видом  помощника   уполномоченного,   в   нашем
Всероссийском Земском Союзе был товарищ Михаил Фрунзе.
   Много позже, после опалы Троцкого,  Фрунзе  был  назначен  главенствующей
тройкой - Сталиным, Зиновьевым и Каменевым - военным комиссаром и  до  конца
своей жизни был одним из виднейших членов коммунистической партии.
   Никто  никогда  не  узнает,  отчего  погиб  Михаил  Фрунзе.  Умер  ли  он
естественной смертью или,  как  говорили  в  Москве,  был  убит  по  приказу
Сталина.
   В Земском Союзе он вел себя скромно. В обществе уполномоченных в  Минске,
на Захарьевской, 63, его не принимали. Был он не свой, хотя  и  держал  себя
преувеличенно почтительно со всеми нами.
   Молча, склонив голову, выслушивал распоряжения. "Слушаюсь, так  точно..."
И действительно, точно и аккуратно выполнял порученное ему дело. Его считали
ничтожеством. Я не помню его лица. Такие лица ничтожных,  бледных  людей  не
запоминаются. В его лице не было ни характера, ни силы.

   * * *
   Во второй части эпилога "Войны и мира" Толстой задает вопрос: "Какая сила
движет народом?" И отвечает:  "Единственное  понятие,  посредством  которого
может быть объяснено движение  народов,  есть  понятие  силы,  равной  всему
движению народов".
   "Если источник власти лежит не в физических и не в нравственных свойствах
лица,  ею  обладающего,  то  очевидно,  что  источник  этой  власти   должен
находиться вне лица - в тех отношениях к массам, в которых  находится  лицо,
обладающее властью.
   Власть  есть  совокупность  воль  масс,   перенесенная   выраженным   или
молчаливым согласием на избранных массами правителей".
   Власть? Но почему же народ избрал  коммунистическую  власть?  Думаю,  что
ответ один и Толстой так же на него ответил - отсутствие веры.
   Перестала гореть ярким огнем вера в русском  народе,  и  угасла  духовная
сила,  которая  одна  могла  бы  противоборствовать   грубой,   жестокой   и
беспринципной силе 3-го Интернационала.
   Как талантливый поэт Волошин сказал о России:
   И пошла оборванной и нищей
   И рабой последнего раба*.

   Часть II
   ПРОБЛЕСКИ ВО ТЬМЕ
   Революция
   Надо мной склонилось толстое  красное  лицо  со  вздернутым  носом.  Лицо
улыбалось, и это раздражало меня.
   Болела рана.  Я  лежала  в  минском  госпитале,  мне  только  что  делали
операцию. К пиэмии прибавилась тропическая лихорадка, которую я  подхватила,
работая  на  Турецком  фронте.  В  голове  было  мутно  от   очень   высокой
температуры.
   Но болезнь не волновала меня. Революция? Что-то будет?
   Чему сестра радуется?  Сверкают  белые  ровные  зубы,  смеются  маленькие
серенькие глазки, утопающие в складках полного лица. Почему ей так весело?
   Мой любимый доктор, пожилой благообразный еврей, вошел в комнату,  сел  у
кровати и взял мой пульс.
   - Скажите, доктор, как дела?
   - Хорошо, рана скоро заживет. Высокая температура от малярии.
   - Я не об этом... Я о революции, что  происходит?  Есть  ли  какие-нибудь
перемены?
   - Да, Великий Князь Михаил Александрович отрекся от престола.
   - Боже мой!.. Значит... Пропала Россия...
   - Да. Пропала Россия! - печально повторил доктор и вышел из комнаты.
   Сестра продолжала глупо улыбаться.

   * * *
   Первое время ничего не изменилось на фронте. Солдаты продолжали сидеть  в
окопах, вяло перестреливаясь с немцами. В ближайшем  тылу  топили  землянки,
варили пищу, резали дрова,  несли  дежурство.  Правда,  вместо  "благородия"
появилось совершенно бессмысленное и не менее буржуазное обращение солдат  к
офицерству:  "господин  подпоручик",  "господин  полковник";  кое-где   само
офицерство догадывалось снимать погоны, кое-где посрывали их солдаты. Так же
скучали в бездействии санитарные отряды, офицерство ухаживало за сестрами.
   Но все, и офицерство, и сестры, и врачи, и земгусары, - все  делали  вид,
что не только изменилось правительство и вместо Николая II  стала  у  власти
группа интеллигентов, а что изменились они все. В течение нескольких дней не
только солдаты, но и весь командный состав изменил государю. Монархистов  не
осталось среди офицерства. Легко и просто вдруг стали вежливы  с  солдатами,
перешли на "вы", прибавляли к приказу "пожалуйста".
   Я выписалась из госпиталя, когда рана не вполне еще зажила. Доктор назвал
меня безумной, но отпустил. В самую распутицу, в марте, я приехала в отряд.
   - Вас ждут санитары, - сказал начальник летучки, - когда вы можете  пойти
к ним?
   Этого никогда не  было.  Но  теперь  все  было  по-иному,  я  вступила  в
исполнение своей роли.
   - Хорошо, соберите команду! - сказала я.
   - Здравствуйте, санитары! - поздоровалась я, входя.
   - Здравия желаем, - ответили они, - господин... госпожа уполномоченный.
   - Граждане! - сказала я. - За это короткое время Россия пережила  великие
события. Русский народ отряхнул с себя старое царское правительство...
   Слова были как будто "самые настоящие",  но  было  мучительно  стыдно.  Я
продолжала и, когда не хватило слов, крикнула:
   - Урра! Да здравствует свободная Россия!
   - Уррааа! - подхватили солдаты. Меня окружили, хотели качать. Я  в  ужасе
схватилась за больной бок. Начальник летучки спас, качали его.

   * * *
   - Дозвольте спросить, госпо