нула себе ногу, не могла ходить, и, чтобы не терять заработка, я
отправилась на молоканскую гору учить детей.
   Начали мы с диктовки. Но не успела я произнести первую фразу, как вдруг с
задней  скамейки  мальчишка  с  необычайной  ловкостью  запустил   в   стену
жевательную резинку. Я сделала замечание. Один раз, два. В третий раз в меня
полетела ореховая шелуха... Тогда я взяла одного мальчишку,  двух  девчонок,
виновных  в  беспорядке,  и,  потрясши  каждого  основательно  за  ворот,  -
выставила за дверь. Водворилась тишина, и  я  продолжала  диктовку.  Я  была
очень счастлива, когда Ольга выздоровела и смогла возобновить занятия.
   - Да ты больно с ними стесняешься, - говорили Ольге родители. -  Ты  лупи
их как следует, в американской школе и то их лупят, а  иначе  разве  с  ними
справишься? Энта учительница лучше умела с ними справляться.
   - Ты энту толстую к нам больше не пущай, - жаловались Ольге дети,  -  она
дерется.
   Я должна признаться, что  в  Сан-Франциско  меня  поразила  распущенность
молодежи. Никогда ничего подобного я не видела. В советской России,  правда,
многие женщины курили. Но чтобы курить на улице или при всем честном  народе
целоваться и прижиматься друг к другу в парках,  в  автомобилях,  было  дело
неслыханное. Я уже не говорю о Японии, где я  не  видела  ни  одной  курящей
женщины и где поцелуи считаются высшим неприличием, а если  и  целуются,  то
делают это тайно.
   "Портовый город, - думала я. - Наверное, на востоке лучше".
   - Боюсь за Марию, - говорила Ольга. - Уж очень тут нравы распущены.
   Американская тюрьма
   Миссис Стивенсон познакомила нас с мистером Барри, человеком  лет  50-ти,
корреспондентом одной из сан-францисских газет, радиокомментатором. Мы очень
с ним подружились, и он стал  часто  заходить  к  нам,  расспрашивая  нас  о
советской России, о нашей  прошлой  жизни.  Может  быть,  кое-что  из  наших
сведений он употреблял в печати или на радио.
   Тем   временем   я    подготовлялась    к    лекции:    "Мадам    Чэрман"
(председательница)... - я, став в позу, громко повторяла бесчисленное  число
раз одно и то же. Бедная Ольга не знала, куда ей деваться от моих речей. Она
затворяла двери, но квартира маленькая, все было слышно. А тут еще м-р Барри
взялся меня учить, как надо произносить речи.
   И я зубрила, как ученица, часами, - без конца  повторяла  одну  фразу  за
другой.
   И вот наконец наступил день лекции в городской зале (Таун-Холл).  Публики
было полно. В первом ряду сидел мой учитель - Джон Барри, не сводил  глаз  с
меня, что никак не содействовало моему спокойствию. Так было страшно, что  я
не помню, как я читала, что говорила, знаю только, что  от  волнения  забыла
все уроки Джона Барри. Публика аплодировала, а я кланялась,  но  Джон  Барри
был не очень доволен и сказал, что было неплохо, но что я  не  обращалась  к
последним рядам, как он учил, а к первым, и несколько раз  под  конец  фразы
говорила "ит".
   М-р Барри нас часто возил по городу, знакомил с жизнью в Америке.
   - Хотите посетить американскую тюрьму? - спросил он меня.
   - Да, мне было бы очень интересно сравнить  ваши  американские  тюрьмы  с
советскими, в которых мне пришлось сидеть.
   И на другой день мы поехали в Сейнт-Квентин, одну из самых больших  тюрем
в Америке. Громадные серые здания, часовые кругом, но  их  немного,  гораздо
меньше, чем в советских  тюрьмах.  Чистота.  Большинство  заключенных  ходят
каждый день на работу. Нас провели не то в контору, не то в приемную и  туда
же привели несколько  человек  заключенных.  М-р  Барри  сказал  им,  что  я
приехала из советской России, что я дочь большого русского писателя Толстого
и что, может быть, они хотят мне задать вопросы на интересующие их темы. Как
всегда в таких случаях, люди не знали, с чего начать, переминались с ноги на
ногу, и всем было неловко.
   - Да, - сказала я, -  знаю,  как  должно  быть  трудно,  тяжко  ежедневно
смотреть на ту же самую стену, изучить все царапины и трещины на этой стене,
знать, что каждый день повторится одно и то же, что вы увидите тех же людей,
которые скажут вам те же слова,  видеть  один  и  тот  же  кусочек  неба  из
камеры...
   - Да  почему  вы-то  все  это  знаете?  -  вдруг  перебил  меня  один  из
заключенных постарше.
   - Потому что я все это испытала... - сказала я. - Я сидела в тюрьмах  при
большевиках.
   - Так, значит, вы наш товарищ по заключению,  -  сказал  пожилой,  хлопая
меня по плечу.
   Лед был разбит, и заключенные, перебивая друг друга, стали  задавать  мне
бесчисленные вопросы: за что меня посадили в тюрьму? Как долго я там сидела?
Каков тюремный режим?
   - Чем вас кормили?
   - Утром, -  рассказывала  я,  -  полфунта  сыроватого  хлеба  с  мякиной,
которого должно хватить на целый день. Пол  чайной  ложки  сахара  на  целый
день. Жидкий чай.  В  обед  суп  из  мороженой  картофельной  шелухи,  плохо
отмытой, так что надо было ждать, пока  грязь  не  осядет  на  дно  тарелки,
прежде чем начать его есть, сухая вобла. - Надо было  объяснить,  что  такое
вобла и как надо было бить рыбу обо что-то твердое, прежде чем можно было ее
укусить. - На ужин иногда тот же грязный суп, иногда пшенная каша без масла.
Вот и все.
   Заключенные переглянулись.
   - А мы получаем даже мороженое по воскресеньям.
   - А какие были кровати?
   - Не было кроватей. Нары.  Три  плохо  сбитые  доски.  Тоненькие  тюфяки,
набитые стружками, которые проваливались в широкие щели, края больно  резали
тело. Я подкладывала под бок подушку, а то образовывались пролежни.
   - А у нас удобные кровати, - сказали заключенные.
   - Но все же жизнь кончена для нас,  -  сказал,  сильно  покраснев,  очень
молодой белокурый мальчик с наивными голубыми грустными глазами. - Я учился,
был в колледже, теперь приходится отсиживать три  года.  Молодость  пройдет,
отвыкну заниматься. Пропала жизнь...
   - Жизнь не пропала, - сказала я.  -  Конечно,  не  знаю,  что  у  вас  на
совести...
   - Чек подделал, - просто сказал юноша.
   - Ну вот видите... Все мы в жизни спотыкаемся, даже  падаем.  Но  это  не
значит, что мы и останемся в этом лежачем положении. Вы споткнулись,  почему
же вам в жизни  не  поправиться  и  не  начать  ходить  твердо,  стараясь  в
дальнейшем не спотыкаться? Используйте это время. Я знала одного прелестного
юношу в Москве, который был заключен в тюрьму на пять лет только за то,  что
он  был  князь.  И  за  пять  лет  своего   сидения   он   закончил   полное
университетское  образование.  Почему  же  вы  не  сделаете  того  же  и  не
продолжите ваши занятия, чтобы потом экстерном держать экзамены?
   Мы расстались с заключенными друзьями, юноша долго тряс мою руку.
   - Я вам обещаю заниматься, даю слово... - Видимо, ему нужно было дать это
слово для самоутверждения, чтобы самому убедиться, что он его сдержит.
   Было уже  12  часов.  Мы  пошли  в  женскую  столовую.  Чистота,  светло,
раздавали суп, на второе какое-то мясо  с  зеленью.  "Как  в  ресторане",  -
подумала я. И невольно воображение рисовало советские тюрьмы...
   Нам позволили посетить и некоторые камеры  пожизненно  заключенных.  Одна
камера меня особенно поразила. Это была  чистенькая,  светлая  комнатка.  На
окне с  решетками  распевала  канарейка.  Повсюду  множество  книг,  чистая,
удобная кровать. И молодая, очень молодая девушка, пожизненно заключенная за
убийство. Я пробовала с ней заговорить. Она не ответила.  По  сжатым  губам,
серьезному, почти злому выражению лица я видела, что наше посещение ей  было
неприятно.
   Когда мы уходили, Джон Барри мне сказал, что группа мужчин, с которыми  я
говорила утром,  просила,  чтобы  разрешили  мне  вечером  прочитать  лекцию
большой группе заключенных, но смотритель не позволил.
   Мормоны
   От лекции и от Ольгиных уроков накопилось немного денег, и  мы  двинулись
из Сан-Франциско на восток.
   У меня была лекция в Солт-Лэйк-Сити, в царстве мормонов. На вырученные  с
этого выступления деньги мы должны были ехать дальше, я - в  Чикаго,  где  у
меня предвиделись еще две лекции и где  я  была  приглашена  остановиться  у
знаменитой Джейн Аддамс, а Ольга и Мария -  прямо  в  Филадельфию,  к  одной
американке и ее племяннице, где обещали стол и квартиру в обмен за работу по
хозяйству.
   Солт-Лэйк-Сити  совсем  особенный  город,  расположенный  около  большого
свинцово-серого солончакового озера, с  серыми,  скучными,  плоскими,  точно
мертвыми, берегами. В  городе  чуть  ли  не  самый  громадный  в  мире  храм
"Табернакл",  построенный  мормонами,  в  котором  с  утра  до  ночи   играл
первоклассный музыкант классические вещи на колоссальном органе. Воображение
рисовало этих  сильных,  но  страшных  людей,  которые,  руководимые  своими
вождями,  Джозефом  Смитом  и  Бриггамом  Юнгом,   преодолевая   бесконечные
трудности борьбы с природой и  людьми,  дошли  до  этого  места,  названного
штатом Юта,  и  основали  удивительный  город.  Здесь  мормоны  окончательно
оформили свою секту, назвав ее Church of Jesus Christ, Церковь во имя Иисуса
Христа, и хотя исповедовали христианство, но признавали многоженство. Только
гораздо позднее правительство Соединенных Штатов  запретило  многоженство  и
стало строго преследовать тех, кто преступал этот закон.
   Встретила нас небольшого роста,  гладко  причесанная,  живая,  энергичная
старушка, Сюзи Юнг Гайтс, одна из младших,  оставшихся  в  живых,  56  детей
мормонского вождя, Бриггама Юнга. Она сразу покорила наши сердца, такая  она
была милая, ласковая и интересная старушка. Она старалась все нам  показать,
возила нас по разным красивым  и  историческим  местам  и  показала  дом,  в
котором она родилась и в котором жили в свое время все 17 жен и 56 детей  ее
отца.
   - Ссорились жены между собой? - спросила я.
   - Нет, жили дружно. Да, впрочем, я была тогда очень еще маленькая и плохо
помню.
   Меня интересовал вопрос, насколько молодежь придерживается сейчас законов
веры мормонов, запрещающих курить и пить? Я скоро  получила  ответ  на  этот
вопрос. Один раз, когда мы в поезде возвращались с одной из наших поездок  с
миссис Гайтс, в наше отделение подсел молодой человек лет  20-ти.  Он  узнал
миссис Гайтс, почтительно ей  поклонился,  и  они  перекинулись  несколькими
словами. Юноша происходил из мормонской среды, миссис Гайтс знала его  отца.
Во время разговора она вдруг наклонилась к юноше.
   - Дыши, дыши на меня! -  закричала  она  сердито.  -  Нечего  задерживать
дыхание, не отворачивайся! Табачищем от тебя несет... Мормон тоже... Если бы
твой отец знал... Уходи отсюда! Видеть тебя не хочу!
   И юноша молча, потупя голову, вышел.
   Лекцию я читала в мормонском  храме,  в  котором  помещалось  2-3  тысячи
людей. Кафедра была такая  высокая,  что  пришлось  подниматься  на  нее  по
лестнице. Таких я никогда еще не видела.  Я  посмотрела  вниз,  увидала  эту
громадную толпу и... испугалась. Заиграл орган... "Боже, Царя храни!" И  мне
вдруг стало весело. "Для меня, русской, национальный гимн играют,  -  думала
я. - Как мило с их стороны". Вот прошло еще несколько  минут,  и  страх  мой
совсем рассеялся... орган весело играл "Очи черные"!
   "Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные",  -  пела  я  внутри
себя. Знает ли мормонский пастор слова этого романса, знает ли он,  что  это
цыганский романс, исполнявшийся во всех русских кабаках?
   Я уже никого и ничего не боялась, сосредоточилась на своей теме  "Толстой
и русская революция" и без всякого усилия использовала  уроки  моего  милого
учителя Джона Барри. А в газете "Миннеаполис Трибюн" появилась  заметка:  "В
конце  концов  гигантский  экономический  и  государственный  эксперимент  в
советской России  должен  рухнуть,  так  как  он  основан  на  исключительно
материальной  концепции  и  движется  только  насилием,  -  заявила  графиня
Александра Толстая, дочь великого русского писателя, графа Льва Толстого".
   Либералы и пацифисты
   В Чикаго я приехала уже  вечером.  Шофер  такси  помог  мне  втащить  мои
многочисленные вещи в большую, просторную переднюю.
   Меня немедленно окружила целая группа старушек, и в первую минуту я никак
не могла понять, кто - кто? Хозяйка  дома,  мисс  Смит,  друг  мисс  Аддамс,
сказала мне, что Джейн сейчас нет, она в Хулл-Хаузе, но что она  очень  рада
со мной познакомиться и иметь меня гостьей в своем доме. С первого  момента,
как я ее увидела,  я  полюбила  Мэри  Смит.  Лицо  спокойно-красивое,  почти
классическое, чудные, ласковые серые глаза, естественно волнистые  седоватые
волосы.  Ничего  искусственного,  мелкого,  повседневного.  Ее   царственная
высокая фигура спокойно двигалась по  дому,  и  видно  было,  что  все  -  и
горничная Анни, и кухарка, и другая мисс Смит, которая жила с ней в доме, но
которую звали Элеонора Смит, - все ее обожали. Элеонора была совсем  другого
типа. Грузная,  высокая,  с  крупными  чертами  лица  и  низким  раскатистым
голосом.
   - Вещи ваши придется оставить здесь до завтра, -  сказала  Мэри  Смит.  -
Истопник придет завтра топить и снесет вам  их,  а  пока  что  Анни  возьмет
наверх все, что вам необходимо на ночь. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
   Она дышала тяжело, когда поднималась по лестнице, у нее была астма.
   Я вымылась, причесалась,  но,  спустившись  вниз  и  увидав  груду  своих
безобразных вещей - тут были и русские портпледы,  и  японские  корзинки,  и
старые чемоданы, - решила, не дожидаясь истопника,  освободить  переднюю  от
этого хлама и, взвалив тяжелый чемодан на плечо, потащила его наверх.  Когда
я снова спустилась, в передней уже собрались  все  старушки.  Анни  увидала,
побежала за кухаркой, потом пришли обе мисс Смит.
   - Оставьте, зачем вы это делаете? - в ужасе воскликнула Мэри Смит.
   - Я никогда ничего подобного не видела. Как мужчина! Ужас! -  возмущалась
Элеонора.
   И они стояли и наблюдали до тех пор, пока  я  не  перетаскала  все  вещи,
вскидывая одну за другой на плечи и забавляясь их удивлением.
   На другой день в Хулл-Хаузе я познакомилась со знаменитой Джейн Аддамс.
   - А я вас помню девочкой с косичками в  Ясной  Поляне,  когда  я  была  у
вашего отца. Вам было лет 11, - сказала мне мисс  Аддамс.  -  Вы  вбежали  в
комнату, где мы разговаривали. Отец ваш повернулся ко мне и сказал: - А  это
моя младшая - Саша.
   Мы обе расхохотались.
   Мисс Аддамс спрашивала меня, как  я  намерена  устроиться  в  Америке,  и
вызывалась всячески мне помочь. Жила она в  отдельной  небольшой  квартирке,
показавшейся мне очень темной, в Хулл-Хаузе, со старинной, немного  потертой
мебелью. Горел камин.
   Поговорив с мисс Аддамс и познакомившись с ее окружением, я поняла, какое
влияние она имела на окружающих. Слово ее - закон. Она управляла людьми,  не
приказывая, подавляла без желания давить.  Хулл-Хауз  -  это  Джейн  Аддамс.
Джейн Аддамс - это Хулл-Хауз.
   Она царила не только в Хулл-Хаузе. Дом Мэри Роз Смит, обе мисс Смит  жили
и существовали только для Джейн Аддамс.
   Очень скоро я поняла, что политически мы расходимся с мисс  Аддамс,  и  я
почувствовала,  что  она  разочаровалась  во  мне  как  дочери   величайшего
гуманиста и либерала - Толстого.
   Я не скрывала своих убеждений. Для  меня  пацифизм  отца,  его  любовь  к
народу, желание облегчить его участь было  искренним,  глубоким  убеждением,
основанным на годами продуманном религиозном мировоззрении. Если говорить об
уничтожении  насилия,  то  всякого  насилия;  капитализма   -   то   всякого
капитализма, включая государственный капитализм; если говорить о  пацифизме,
то только о пацифизме, основанном на словах Христа "не убий",  а  не  только
когда  это  выгодно  одному  атеистическому,  беспринципному  правительству,
которое говорит о пацифизме, потому что не готово к войне. На  эту  приманку
пацифизма и ловит наивных американских  либералов  советское  правительство.
Умные, живые  глаза  мисс  Аддамс  омрачились,  когда  я  сделала  несколько
подобных замечаний.
   Джейн Аддамс считала, что при всех недостатках в коммунистическом  режиме
путь к свободе им открыт, что  заслуга  революции  в  том,  что  она  раз  и
навсегда опрокинула монархический  строй,  лишила  возможности  помещиков  и
капиталистов эксплуатировать крестьян и рабочих. Но главное достижение - это
было стремление большевиков к миру. К пацифизму  надо  стремиться  при  всех
условиях,  добиваться  мира  какой  угодно  ценой.  Что  касается  признания
советского правительства, то тут не могло быть вопроса - признание, с  точки
зрения мисс Аддамс, было необходимо, так  как  это  признание  гарантировало
мир.
   Я очень скоро поняла, что убедить Джейн Аддамс, заставить ее понять  ужас
большевизма - невозможно. Она была окружена  тесным  кольцом  интеллигентных
людей - профессоров,  ученых,  штампованных  либералов  и  пацифистов.  Мисс
Элеонора  Смит  рассказала  мне,  как  Хулл-Хауз  посетила  бабушка  русской
революции Брешко-Брешковская. Бабушка жила в Хулл-Хаузе и направо  и  налево
пушила коммунизм. Но этого было мало... Бабушка  захотела  прочитать  лекцию
для Хулл-Хауза и его опекаемых.
   - Но тут, - как рассказывала, смеясь, мисс Элеонора,  -  случилось  нечто
совершенно ужасное. Узнали, что бабушка будет говорить против большевизма, и
в  зале  начался  невероятный  шум.  Рассвирепевшая  толпа   кричала,   люди
повскакивали с мест и бросились к эстраде, и если бы  не  Джейн  Аддамс,  то
бабушке бы несдобровать. Ее увели с эстрады, и она так и не смогла прочитать
свою антибольшевистскую лекцию.
   Я была счастлива, что не жила среди этого левого окружения Хулл-Хауза,  а
сидела в доме мисс Мэри Смит  и  писала  свои  тюремные  воспоминания.  Мисс
Элеонора Смит была хорошей пианисткой, и ее работа в Хулл-Хаузе  заключалась
в том, что она давала бедным детям бесплатные уроки  музыки.  Я  сказала  ей
как-то, что музыка всегда вдохновляла моего отца, особенно Шопен,  и  что  я
унаследовала эту черту от отца. Под влиянием музыки полет мысли выше, яснее,
образы ярче. И мисс Элеонора каждое утро играла мне, большею частью Шопена и
Моцарта, а я писала под ее музыку.
   Давно-давно не жила я в таких условиях тихой, патриархальной  обстановки,
с таким комфортом и уютом. Комната убиралась, вовремя подавалась  прекрасная
еда.  Тихо,  еле  слышно  двигались  по  дому  великолепно  выдрессированные
служащие, состарившиеся вместе с хозяйкой. И я писала... Иногда мои  хозяйки
помогали, когда я искала английские слова или выражения, так  как  писала  я
по-английски. Но один раз мы все зашли в тупик, и пришлось нам обратиться за
помощью к... истопнику.
   Дело в том, что в этой главе книги я описывала скверную  ругань  и  драку
двух проституток в тюремном лагере, где я отсиживала свое наказание. Но хотя
в русских тюрьмах  я  в  совершенстве  изучала  весь  лексикон  ругательств,
английских ругательских слов я совершенно не  знаю.  Старушки  переглянулись
между собой и оказались еще более беспомощными, чем  я.  А  истопник,  когда
старушки его спросили, рассмеялся, закрыв  рот  рукой,  и  сказал:  "Perhaps
"bitch" is good enough" (Может быть, "сука" достаточно хорошо). Так  "bitch"
и осталась в книге.
   По вечерам я читала старушкам вслух написанное,  мисс  Элеонора  тихонько
утирала слезы, а на другое утро снова играла мне  Шопена  и  поправляла  мой
английский язык. Мои тюремные рассказы прочла и мисс Аддамс, одобрила  их  и
начала переговоры с несколькими журналистами об их напечатании.
   Но, увы, все кончается на свете. Кончилось и мое райское житье в  Чикаго.
На  заработанные  с  лекций  деньги  я  купила  железнодорожный   билет   и,
распростившись со своими милыми хозяйками, двинулась в Филадельфию.
   Бездушный Нью-Йорк
   - Нет, нет, не четыре и не шесть, а  ровно  пять,  -  говорила  Ольге  ее
хозяйка. - Вы не понимаете, если четыре дырочки,  то  сыпется  слишком  мало
порошка, если шесть или семь, то слишком много, you waste too much1,  верьте