вали.
   С правой стороны передние ряды были заняты  незнакомыми  людьми,  большей
частью в кожаных куртках и с портфелями. Были несколько человек из  Тульской
совпартшколы  и  местные  щекинские   власти:   председатель   райисполкома,
секретарь райкома и другие. И хотя они и не были членами нашего кооператива,
они принимали участие не только в прениях, но и в голосовании.
   - Всех своих партейцев нагнали, -  шептали  мужики,  -  с  ними  бороться
нельзя, дело таперича наше пропащее.
   Действительно, борьба оказалась совершенно бесполезной. Председателем был
выбран командированный из Тулы коммунист.
   Я была страшно возмущена и поехала объясняться к секретарю губкома.
   "Ведь должна же быть какая-то самая примитивная честность и  порядочность
у руководителя целой губернии", - думала я.
   Я рассказала секретарю губкома про выборы: подкупы крестьян, передержку в
голосовании, неправильный подсчет голосов. Он резко перебил меня.
   - Ну и что же? Что вы хотите? Ведь в конце концов выбрали коммуниста...
   - Да, но выборы были неправильные...
   - Ну и что же?! Цель достигнута. Молодец Тимошин! Это только  доказывает,
что ребята наши работают на ять! А что им пришлось пуститься там  на  разные
хитрости, так без этого нельзя! "Цель оправдывает средства!"
   Крестьяне перестали приходить на выборы.
   - Чего мы пойдем? Уж двенадцатый год  эту  комедь  ломаем:  в  советы,  в
кооператив выбираем. Будет уж... Теперь прислали нового  в  кепочке,  третью
неделю,  должно,  по  деревне  околачивается,   ну   и   пусть   его   будет
председателем, а чего нам собираться, время зря проводить.
   И когда звонили в колокол, собирая народ, на собрание никто не шел.
   Наконец собрали  человек  двадцать  комсомольцев  и  выбрали  товарища  в
кепочке председателем кредитного товарищества.
   Декорум выборов продолжали соблюдать, но свободное выборное  начало  было
убито. Постепенно кооперация выродилась  в  советское  казенное  учреждение,
выдающее нищенские пайки населению.
   Юбилей. 1828-1928
   Несколько дней дождь лил, не переставая. Утопая в грязи, рабочие засып?ли
ямы, где обжигался кирпич, мостили дороги.
   Вешались последние картины и устанавливались  экспонаты  в  новом  музее,
устроенном во флигеле - бывшей школе Л.Н.Толстого.
   Шли репетиции "Власти тьмы" и некоторых пьесок, переделанных  из  детских
рассказов Льва Николаевича. Дети рисовали программы торжества.
   Бюст Толстого стоял уже в нише у  входа,  из  которого  лестницы  с  двух
сторон вели в главный зал.
   За несколько дней до юбилея председатель тульского губисполкома послал за
мной. Он хотел знать: как мы будем перевозить  гостей  со  станции?  где  мы
будем угощать гостей? кто будет переводчиком у иностранцев? Последний вопрос
разрешился очень просто: в нашем коллективе говорили на восьми языках.
   28 августа в 7 часов утра я поехала на станцию встречать гостей.
   Лил проливной дождь.  Двор  маленькой,  обычно  пустынной  станции  Ясная
Поляна  теперь  был   заставлен   машинами,   автобусами,   присланными   из
губисполкома. Небольшая группа любопытных, местные  партийцы,  представители
яснополянских крестьян толпились на платформе, ожидая гостей.
   Комиссар по народному просвещению товарищ Луначарский,  окруженный  целой
свитой, первый  вышел  из  вагона  специального  назначения.  За  ним  вышли
Книппер-Чехова,  артистка   Художественного   театра,   профессора,   группа
иностранцев, которые резко отличались своей  хорошей  одеждой,  ботинками  и
перекинутыми через плечо фотографическими  аппаратами.  Они  с  любопытством
смотрели вокруг,  точно  ожидая  чего-то  необычайного.  Шныряли  репортеры,
фотографы, ища знаменитостей.
   Официальное заседание, назначенное в это  же  утро,  открыл  председатель
тульского губисполкома. Говорил он долго,  повторялся,  заикался  на  каждой
фразе и наконец так запутался, что никак не мог закончить  свою  речь.  Лицо
его побагровело, покрылось каплями пота, но он никак  не  мог  выбраться  из
тупика. Наконец он судорожно выхватил из кармана носовой  платок,  вытер  им
нос, лоб и шею и, не закончив свою речь, сел.
   Простую, сердечную и прочувствованную речь ученика  старшей  группы  Вити
Гончарова все выслушали со вниманием. Да, пожалуй, по  своей  искренности  и
чистоте она была лучшей из всех. Речь заведующей учебной частью  школы  была
слишком профессиональная, многие  не  поняли,  что  она  хотела  сказать.  Я
говорила плохо, не могла сосредоточиться.
   Прекрасную речь, перемешивая русские слова со словацкими, произнес словак
Вельеминский, который  раньше  знал  и  любил  моего  отца.  Заканчивая,  он
обратился к советскому правительству: мы все, иностранные гости,  приехавшие
на это торжество, обращаемся к советскому правительству с просьбой разрешить
дочери Толстого, Александре Львовне, вести работу  в  музее  и  школе  Ясной
Поляны, следуя  заветам  отца...  Голос  у  Вельеминского  оборвался,  глаза
покраснели: он не мог больше говорить.
   Его горячая и прочувствованная речь меня глубоко тронула и вдохновила.  Я
должна была ему ответить, должна была высказать то, что было у меня на душе.
   - Анатолий  Васильевич,  -  обратилась  я  к  Луначарскому,  -  я  должна
ответить!
   - Что вы хотите сказать?
   - Я хочу сказать об исключительном положении Ясной Поляны... О декрете...
   - Слово предоставляется Александре Львовне Толстой!
   "Пан или пропал, - думала я, - или они признают слова Ленина,  что  Ясную
Поляну   в   память   Л.Н.Толстого    освобождают    от    коммунистической,
антирелигиозной пропаганды, или же будут проводить, как и всюду,  сталинскую
политику".
   -  В  то  время,  когда  по   всей   России   проводится   милитаризм   и
антирелигиозная пропаганда, товарищ Ленин... и мы верим, что и  в  настоящее
время советское правительство, которое чтит память Толстого, что мы видим по
сегодняшнему торжеству, даст возможность...
   Но не успела я окончить, как Луначарский вскочил:
   - Мы не боимся, - громко, как привычный оратор, начал он свою речь, -  не
боимся, что ученики Яснополянской школы будут  воспитываться  в  толстовском
духе, столь противном нашим принципам. Мы глубоко убеждены, что молодежь  из
этой    школы    поступит    в    наши    вузы,    перемелется    по-нашему,
по-коммунистическому. Мы  вытравим  из  них  весь  этот  толстовский  дух  и
создадим из  них  воинствующих  партийцев,  которые  пополнят  наши  ряды  и
поддержат наше социалистическое правительство.
   Это была обычная пропагандная речь, и последствия ее не сулили нам ничего
доброго.
   Луначарский  с   самодовольным   видом   человека,   исполнившего   долг,
прошествовал вниз в сопровождении толпы. Гости образовали  полукруг  с  двух
сторон лестницы против ниши, в которой стоял бюст Толстого, завешенный белым
полотном. Ждали торжественного момента официального открытия школы.
   - Сегодня,  в  день  столетнего  юбилея  Льва  Николаевича  Толстого,  мы
собрались здесь...
   Я не верила своим ушам. В первой своей речи говорил Луначарский -  узкий,
подчиненный своей партии марксист.  Здесь,  у  памятника  Толстого,  говорил
живой человек. Он говорил о величии Толстого, о  его  понимании  и  любви  к
людям, о том, какое сильное влияние Толстой имел на него,  на  Луначарского,
когда  он  был  юношей.  Это  была  прекрасная,  вдохновенная,  искренняя  и
прочувствованная речь. Несколько раз звучный голос  Луначарского  прерывался
от волнения. И когда он  кончил,  он  сильным  театральным  жестом  отдернул
полотно с бюста Толстого. Церемония была закончена.
   Иностранцы устали и проголодались: несколько часов они слушали непонятные
им русские речи.
   Ко мне подошел Стефан Цвейг и сказал:
   - Вы не знаете, какое влияние имел на меня ваш отец! Я всегда  боготворил
его!
   Шведский  делегат  сказал  мне  несколько  любезных  слов  на  прекрасном
английском языке. Вельеминский вспоминал свое первое посещение Ясной  Поляны
и свой разговор с отцом.
   У одного из иностранных гостей пропал фотографический аппарат,  и  кто-то
высказал предположение, что он был украден одним из корреспондентов.
   После завтрака нам надо было показать  гостям  дом-музей,  свести  их  на
могилу отца, давать объяснения на нескольких языках. Было пасмурно, но дождя
уже не было, когда мы отправились на могилу. Подойдя  к  ограде,  все  молча
сняли шляпы. Кто-то нарушил молчание.
   - Почему нет памятника, даже нет цветов?
   - Эти дубы лучший памятник, а цветы  не  цветут,  мы  пробовали,  слишком
много тени.
   Вельеминский и некоторые гости опустились на  колени.  Профессор  Сакулин
произнес короткую речь, и мы пошли обратно.
   Учителя и сотрудники музея приглашали гостей к себе домой отдохнуть.
   - Посмотрите, как мы живем.
   Но  они  отказались.  Только  несколько  человек  заколебались:  "А   где
Луначарский?" - и, покосившись на группу коммунистов, тоже отказались: "Нет,
спасибо, может быть, Луначарский  будет  недоволен,  если  мы  отколемся  от
группы".
   Мы не могли  понять,  чего  боятся  иностранные  гости,  -  ведь  они  же
свободные граждане, не то что мы...
   Вечернее представление имело  громадный  успех.  Хор  детей-школьников  -
около 250 человек - пропел, как мы это назвали,  "Прославление  природы"  из
Девятой симфонии Бетховена. Пели из  опер  Римского-Корсакова,  Чайковского.
Витя прекрасно прочел "Воспоминания крестьян о Л.Н.Толстом", которые он  сам
собрал среди крестьян Ясной Поляны и изложил в литературной  форме.  Высокий
красивый 16-летний юноша произвел прекрасное впечатление на публику. И когда
в смешных местах публика громко смеялась, он, вороша  свои  темные  курчавые
волосы, останавливался и выжидал.
   Но успех последнего номера программы превзошел  все  ожидания.  Не  успел
открыться занавес, как раздались дружные аплодисменты. Картина действительно
была красочная. На сцене  около  20  яснополянских  баб  стояли  полукругом,
разодетые в старинные русские наряды: белые расшитые рубахи,  яркие  желтые,
красные с разводами сарафаны и паневы, отделанные золотым позументом. Наряды
эти не носились бабами годами, а хранились  на  дне  их  сундуков  вместе  с
другим добром.
   Были приглашены лучшие запевалы и плясуны из яснополянской деревни.  Бабы
встали в круг, взялись за руки и запели хороводную. А  старик  Спиридоныч  в
ярко-красной рубахе и  новых,  густо  смазанных  дегтем  сапогах  и  широких
плисовых шароварах и бабка Авдотья изображали посреди хоровода  все,  о  чем
пелась песня.
   Грустные старинные песни сменялись плясовыми и свадебными. Под конец  хор
спел старинную плясовую "Не будите  меня,  молодую,  рано,  рано  поутру..."
Плавно, словно играючи,  держа  платочек  высоко  над  головой,  выплыла  из
заднего ряда молодая девушка, Паша Воробьева, а за ней выскочил  пулей  брат
ее, Васька Воробьев, в белой расшитой рубахе и новых лаковых сапогах.
   Васька вертелся, как бес, вокруг  сестры,  то  выбивая  чечетку,  то  идя
вприсядку, прыгал, кружился... Весь зал встал и разразился аплодисментами.
   - Браво, браво! - кричали в публике. - Брава! - кричали  бабы  и  тоже  в
полном азарте хлопали  в  ладоши.  Но  больше  всех  выражали  свой  восторг
иностранные гости...

   А тем временем, как я узнала уже на  другой  день,  внизу,  в  канцелярии
школы, корреспонденты-большевики сообщали по телефону в  Москву  сведения  о
праздновании юбилея. О самой школе и речах при открытии школы, о  посетивших
Ясную Поляну иностранных гостях, об успехе программы ничего не было  сказано
в газетах.  "Правда"  только  нападала  на  правительство:  как  можно  было
допустить, что полуголодных детей заставляли петь псалмы.
   Полуграмотные необразованные газетчики, не  имеющие  никакого  понятия  о
классической музыке, приняли симфонию Бетховена за церковное пение.
   По России
   Картошка, свинки и Кавказ
   Чего только мы не придумывали в те времена! Я всегда  любила  возиться  с
землей: сажать цветы, овощи, деревья. А тут попалась  мне  брошюра:  посадка
картофеля огородным способом. Надо было вырыть ямки фута полтора  глубины  и
ширины, удобрить дно ямки навозом, смешанным с  землей  и  древесной  золой,
посадить картошку и засыпать  ее  землей.  Каждый  раз,  как  картошка  даст
побеги, опять засыпать ее землей -  до  тех  пор,  пока  над  уровнем  земли
образуется нечто вроде муравьиной  кучи.  Когда  последние  ростки  образуют
плети и начнут засыхать - тогда надо было выкапывать картошку.
   Мы производили этот опыт со стариком Ильей Васильевичем, но  не  особенно
верили, что он удастся. Но опыт превзошел все наши ожидания. Оказалось,  что
каждый раз, как мы засыпали побеги землей, образовывалась гроздь  картофеля.
Со ста ямок я получила два воза картошки, столько же собрал Илья Васильевич.
Целую зиму он мог кормить свою семью этой картошкой, да еще осталось немного
и на продажу.
   А продуктов на рынке было мало, трудно было что-либо достать. Мы не могли
нарадоваться на нашу удачу.
   Но чудесная сказка на этом не кончилась. Мне удалось купить поросенка.  Я
выкормила его своей картошкой.  И  когда  моя  маленькая  свинка  выросла  в
громадную свинью, она опоросила 12 поросят. Когда я продала все свое  свиное
хозяйство,  я  оказалась  богатым  человеком  и   решила   на   эти   деньги
путешествовать. Примкнула к экскурсии и уехала на Кавказ.
   Меня тянуло поездить по России, может быть потому, что я чувствовала, что
скоро покину ее - навсегда.
   Оторваться от вечных ежедневных хлопот, неприятностей, ответственности, а
главное, оторваться от советской действительности, попасть в иной мир,  куда
не проникла еще  большевистская  отрава,  -  было  великим  счастьем!  Снова
увидеть и почувствовать величие и красоту Кавказа,  подниматься  по  горным,
безлюдным, вьющимся над пропастями  тропинкам,  выше,  выше  по  ледниковым,
снежным полям, переходить  по  сваленным  деревьям  через  бешено  несущиеся
горные речки  -  было  великим  счастьем!  Видеть  беспрестанно  сменяющиеся
оттенки гор, то сияющие яркой белизной  вечного  снега,  то  покрытые  яркой
зеленью сосновых деревьев, то прячущиеся за  кружевами  прозрачных  облаков,
чувствовать могущество Творца  в  красоте  и  величии  гор  -  было  великим
счастьем!
   Нас повезли  сначала  по  Военно-Грузинской  дороге,  мы  поднимались  до
ледников Казбека. Из Теберды, искупавшись в ледниковом озере, мы пошли через
перевал по полуразрушенной Военно-Сухумской дороге в г. Сухум.
   Ночевали на воздухе, на земле, жгли костры, чтобы не замерзнуть, питались
скудно, но на душе было легко. Все тяжелое, что давило душу, - осталось там,
где-то далеко. Не  хотелось  думать  о  том,  что  будет  завтра,  а  только
наслаждаться сегодняшним днем и дышать  этим  чистым,  прозрачным  воздухом.
Смех, болтовня экскурсантов нарушали гармонию, но я шла, отделившись от них.
После перевала - буковые,  чистые,  вековые  леса,  затем  стали  попадаться
жилища, сады. Когда на горизонте показалась яркая полоса моря - мы  невольно
прибавили шагу, потянуло к теплу, к морю, к пальмам.

   Мои друзья Смецкие жили в нескольких верстах от Сухума. Я остановилась  у
них. До революции Смецкий был очень богатым человеком и был  известен  всему
побережью своей добротой и благотворительной деятельностью. Он построил  три
санатория в горной местности для туберкулезных и пожертвовал их  городу.  Но
главным интересом его жизни был его ботанический сад -  один  из  лучших  на
всем побережье. Он разводил его много лет, выписывал всевозможные растения и
деревья из Африки, Южной Америки, Австралии и других  стран.  Все  имущество
Смецкого было реквизировано. Его апельсиновые сады погибли без ухода. Вместо
цветущих деревьев стояли оголенные, с сухими ветвями деревья.  Но  парк  еще
сохранялся с множеством пород пальм, кактусов, акаций и  других  тропических
растений.
   После революции стариков выгнали из большого дома,  построенного  ими  на
горе, с видом на море и на сад и поселили их в доме бывшего  сторожа.  Чтобы
не умереть с голоду, старушка Смецкая пекла миндальные пирожные и носила  их
продавать за 4 версты в Сухум. Я не слышала, чтобы  старички  жаловались  на
свою судьбу.  Худая,  жилистая  старушка  с  гладко  причесанными  волосами,
правильными чертами лица;  видно  было,  что  в  молодости  она  была  очень
красива. Целый день она работала по хозяйству, готовила, убирала свой домик.
А старичок Смецкий был счастлив тем,  что  он  мог  жить  среди  любимых  им
растений. Казалось, ему было безразлично, что на нем  был  выцветший,  много
раз стиранный пиджак, болтавшийся на нем, как на вешалке, что он жил, скудно
питаясь, в тесной сторожке. Щечки его розовели и глаза сияли счастьем, когда
его просили  дать  объяснения  и  показать  его  необыкновенные  тропические
деревья.
   А в большом, утопающем в  цветах  и  вьющихся  розах  доме  Смецких  жили
великие вожди революции. Здесь проводил свой отпуск товарищ Троцкий и многие
другие.
   Иногда  ночью,  спугнув  стаю  шакалов  с  темной  тропинки,   обсаженной
акациями, я, стараясь не шуметь, прокрадывалась в темноте до главного дома и
нарезала большой букет чудесных душистых роз для старичков Смецких.
   Кавказ. На Афоне
   В начале революции монастырь в Новом Афоне не успели еще совсем разорить.
Монастырь жил старыми традициями. Потихоньку происходили  церковные  службы,
приходили паломники. Их принимали как  гостей  и  бесплатно  делили  с  ними
скудную трапезу.
   Монахи все  еще  работали  в  лесу,  куда  вела  построенная  ими  самими
зубчатка, по которой спускались дрова вниз, в монастырь. Они  работали  и  в
апельсиновых садах, в огородах, сетями ловили рыбу в море.  Я  редко  видела
такую красоту и благоустройство, как на Афоне. Сколько труда, уменья, сил  и
любви было  положено,  чтобы  создать,  построить  такие  церкви,  громадные
вспомогательные корпуса, где были монашеские  кельи,  мастерские,  гостиница
для паломников. Монахи  разговаривали  неохотно.  В  их  сдержанных  ответах
чувствовался страх, опасение,  внутреннее  беспокойство  и  неуверенность  в
завтрашнем дне. И недаром.
   Через несколько месяцев после моего посещения я узнала, что большевики их
разгромили. Новый Афон был разорен, погибли сады; вместо  благоустройства  и
порядка - мерзость запустения. Монахов выгнали. И они ушли подальше от людей
в горы, в дикую природу  на  Псху,  где  они  были  совершенно  оторваны  от
цивилизованного мира и куда проникнуть из-за вечных снегов нельзя было почти
целый год.
   Крым. "Мерли, как мухи"
   Я много раз бывала в Крыму, но я никогда не забуду  впечатления,  которое
на меня произвел один из самых старинных и прекрасных  городов  на  Крымском
полуострове.
   Мы с подругой приехали в Бахчисарай ночью. Нам указали гостиницу, которая
считалась самой лучшей.
   Грязь, вонь, всюду пыль, сор, комната не подметена, на умывальниках  слой
сальной грязи.
   - Нет ли у вас комнаты почище? - спрашиваем хозяина.
   - О чистоте не беспокой! - успокаивает он нас. - Чисто, очень чисто!
   - А клопы есть?
   - Что вы, что вы! Клопы. Пожалуйста, прошу я вас, о чистоте не беспокой!
   Легли, не раздеваясь. Но спать  было  немыслимо.  Кровати,  стены  кишели
клопами.
   Вокруг  Бахчисарайского  дворца  фонтаны,  во  дворе   та   же   мерзость
запустения, грязь. "О чистоте не беспокой!"
   Худой оборванный татарин бродил по двору. Он не ответил  на  мой  вопрос.
Исхудавшее скуластое лицо его было неприветливо, он злобно посмотрел на  нас
и отвернулся.
   Мы, люди, живущие на своей родине, не  знали,  что  происходило  по  всей
России, до нас доходили смутные, непроверенные слухи.
   Мы смутно слышали о голоде в Крыму. Но голодали люди везде,  кроме  самих
партийцев, и мы не придавали значения этому слуху.
   Мы поехали в Ялту на лошадях. Нас поразили  печальные,  согбенные,  плохо
одетые люди, встречавшиеся по пути.  Шоссе  шло  мимо  громадного  кладбища.
Когд