едующий, я так и не поняла. Правда, он  брал  для  нас  билеты,  спальные
места, заказывал обеды и комнаты, но почему этого не мог делать Курода?
   Идзюми-сан и мои друзья провожали меня на вокзале в  Токио.  Прощаясь,  я
обняла своих и поцеловала мать и дочь, и вдруг увидела  такое  изумление  на
лицах  Идзюми  и  Куроды,  что  мне  стало  неловко.   Японцы   отвернулись,
законфузились, как будто мы делали что-то страшно неприличное. Чтобы  скрыть
смущение, Идзюми-сан громко захохотал.
   В поезде я спросила  Куроду-сан,  почему  мое  прощание  с  друзьями  так
удивило их. Курода сконфузился.
   - У нас не целуются, - сказал он.
   - Как, совсем не целуются, никогда?
   - Это стыдно... Муж и жена иногда, когда никто не видит...
   - Ну, а если мать расстается с дочерью или сыном надолго, если  сын  идет
на войну, неужели они не целуются перед расставанием?
   - О нет, никогда. Они только кланяются друг другу в ноги.
   Пульмановские  вагоны.  Быстрые  поезда,  удобные  гостиницы.  Я   и   не
представляла себе, что Россия так отстала от  цивилизации.  Почти  в  каждом
городе великолепные универсальные магазины, заваленные товарами, с японскими
и европейскими ресторанами,  целыми  садами  на  крышах  зданий,  подъемными
машинами.
   Какой контраст с советской нищетой! В России мы  униженно  благодарили  и
просили еще, когда приказчик грубо бросал нам кило  полугнилой  картошки,  а
здесь за несколько центов мы получали столько фунтов хлеба,  риса,  рыбы,  и
приказчики кланялись и благодарили. Я никак не  могла  понять,  за  что  они
благодарят? Но везде,  во  всех  городах  поражало  смешение  европейской  и
японской культуры.
   Типографии,  оборудованные  по  последнему  слову  техники,  и  -  тысячи
иероглифов в газете. Автомобили, автобусы, трамваи и - рикши в центре Токио.
Дешевые телефоны, телеграф (из Осаки передали  мою  фотографию  в  Токио  по
воздуху), необычайно точно и быстро работающая почта и - в центре  Токио  на
крыше здания газеты "Ничи-Ничи" стая почтовых голубей.
   Ни Осака, ни торговый город Нагоя не произвели на  меня  такого  сильного
впечатления, как старинный город Фукуока на острове Кьюшью. Я  проснулась  в
вагоне от яркого солнца, бьющего в окна моего купе.  Симоносеки.  Надо  было
отсюда переправляться на пароходе (паром) на остров Кьюшью.
   К счастью, в городе Фукуока европейская цивилизация мало  коснулась  быта
японцев. Во всем городе не было ни одной европейской гостиницы. Курода-сан и
"заведующий" были смущены, а я была очень  рада,  наконец-то  я  увижу,  как
живут японцы. Мы остановились в лучшей японской  гостинице.  При  входе  нас
встретила толпа людей. Все они низко кланялись и улыбались. Кланялись и  мы.
На меня смотрели с любопытством, как  на  чудище.  В  прихожей,  где  стояли
рядами  множество  гэта  и  башмаков,  мы  сняли  обувь,  и  нас  повели  по
полированной лестнице наверх.
   - Хозяин говорит, - сказал Курода, - что он вам приготовил  самую  лучшую
комнату в гостинице.
   Действительно, комната была великолепная. Большая, чистая, с балконом  на
канал и видом на город. В углублении - "такеномо"  -  высокая  ваза  и,  как
полагается, один  цветок,  на  полу  -  четыре  одинаковые  большие  плоские
шелковые подушки, низенький столик, и больше ничего. Трудно это  рассказать,
но когда узнаешь Японию, ее быт, нравы, традиции, в этой пустоте  чувствуешь
такую гармонию и красоту, что каждая лишняя вещь -  стул,  стол,  чемодан  -
режет глаз, как чернильное пятно на белом одеянии.
   Вслед за  нами  беззвучно  вплыла  женщина  в  темном  кимоно  и  высокой
прическе, она повернулась ко мне, колени ее мягко и гибко  подогнулись,  она
вся свернулась и,опираясь руками о татами, склонила голову до земли.
   Что мне делать? Падать на колени? Кланяться стоя? Кто была эта женщина? Я
с мольбой смотрела на Куроду.
   - Это служанка, - сказал он, - здесь они еще сохранили  старинный  обычай
кланяться в ноги, вы просто поклонитесь ей... - И не успел  договорить,  как
вдруг, вздернув штаны, подогнул колени, и вот оба они - и женщина, и  Курода
- лежали на полу и кланялись друг другу, головами касаясь татами  и  бормоча
приветствия. И то же с заведующим...
   Сидели мы на полу, на плоских подушках. Ноги мешали, я не знала, куда  их
девать. Вытянувшись - неудобно, и  спине  больно,  сядешь  по-японски  -  на
колени, колени болят, легче всего было сидеть,  скрестив  ноги,  по-турецки.
Женщина входила и выходила. Сначала она принесла печку, похожую на  чугунок,
полную горячих углей, и, опустившись  на  пол,  щипчиками  стала  подбавлять
черные угли. Это хибати - непременная принадлежность каждого японского дома.
Зимой в японском доме в каждой комнате есть хибати, иногда другого отопления
не бывает. Трудно себе представить, чтобы  в  японскую  комнату  можно  было
внести тяжеловесную европейскую печку  с  трубами  -  это  нарушило  бы  всю
красоту, всю гармонию японского дома. С другой стороны, я никогда не  видала
ничего более  непрактичного  и  мучительного,  чем  хибати,  -  туда  кладут
непрогоревшие угли, отчего у меня всегда начинались страшные головные  боли.
Я  страдала  от  них  хронически,  несколько  раз  почти   теряя   сознание.
Впоследствии я предпочитала холод, надевала на себя несколько теплых кимоно,
только бы не вносили в комнату хибати.
   Первое, что подают  в  японском  доме,  -  это  зеленый  чай  с  бобовыми
пирожными. Чай этот японцы пьют несколько раз в  день  -  среди  дня,  перед
обедом, перед ужином, иногда после обеда.
   От чая и хибати в номере у нас стало тепло и уютно. Женщина унесла поднос
с чаем, придвинула к нам низенький столик и  опять  исчезла.  Вернулась  она
обратно уже не одна. Несколько человек несли три подноса и деревянное  ведро
с рисом. На каждом подносе были чашечки  фарфоровые,  чашечки  деревянные  с
супом,  блюдечки  с  рыбой,  с  зеленью,  соленая,  свежая,  тертая  редька,
бутылочка с соей. Женщина свернулась на полу рядом с рисом,  и,  как  только
фарфоровая чашечка с рисом опустошалась, она подкладывала еще.  Курода  учил
меня есть палочками,  а  женщина  ласково  смеялась,  закрывая  рот  широким
рукавом кимоно.
   После ужина опять пришли несколько женщин.  Они  отодвинули  бумажные,  с
белыми аистами дверцы - "шоджи" - в стене, вынули  толстые  шелковые  не  то
одеяла, не то  матрацы  и  постелили  их  на  самой  середине  комнаты.  Под
изголовье положили  круглый,  жесткий,  набитый  стружками  шелковый  валик.
Японки подкладывают его под шею и так спят, чтобы  не  растрепать  прически,
которые  делаются  иногда  на  несколько  дней,  других   подушек   они   не
употребляют. Сверху японки настелили несколько очень толстых шелковых одеял,
громадное шелковое на вате кимоно, в которое было  вложено  бумажное  -  это
вместо ночной рубашки.
   Лекция моя была на другой день. Моими  слушателями  большей  частью  была
учащаяся молодежь: девушки со свежими матовыми лицами, в кимоно и  беленьких
таби* и с гладко причесанными блестящими волосами, гимназистки  в  черных  с
золотыми пуговицами куртках, женщины и мужчины,  почти  все  в  кимоно.  Они
сидели два часа на полу, поджав под себя ноги, и терпеливо  слушали.  Должно
быть, Курода прикрашивал мою речь. Я говорила минуту, две,  а  он  переводил
иногда более пяти минут.  Но  он  говорил  хорошо,  потому  что  женщины  то
смеялись, то плакали и,  вытаскивая  из  широких  рукавов  кимоно  платочки,
незаметно вытирали глаза.
   Курода был доволен собой:
   - Я хорошо говорил, - сказал он, - потому что это мой родной город.
   На следующий день Курода уехал в деревню проведать мать, а  меня  оставил
на попечение заведующего хозяйством.
   Мне хотелось побыть  одной,  я  устала  от  корреспондентов,  разговоров,
фотографов. Рано утром, записав адрес нашей гостиницы, я  ушла  в  город.  Я
бродила по узким переулкам, любовалась чудесными лавочками с посудой,  здесь
ее было особенно много и она  была  особенно  красочная,  покупала  ненужные
вещи, смотрела, слушала и наслаждалась. Пришла я домой к обеду. Недалеко  от
гостиницы меня встретил заведующий.
   - Что с вами случилось? - спросил он испуганно. - Я  хотел  обратиться  к
полиции. Где вы были?
   - Я гуляла.
   - Са-а-а! Я ужасно волновался. - Он шел рядом со мной, крутил  головой  и
охал: - Са-а-а. - И пока я снимала  башмаки  у  входа,  о  чем-то  оживленно
разговаривал с хозяином и охал: - Са-а-а!
   После обеда  я  опять  решила  уйти,  но  в  передней  моих  башмаков  не
оказалось. Я спросила хозяина.  Он  отрицательно  крутил  головой.  Я  стала
сердиться, настаивать, указывая на свои ноги и жестами поясняя, что  я  хочу
идти в город. Хозяин ушел, я думала, что он принесет мне башмаки, но  вместо
этого он привел с собой заведующего.
   Теперь заведующий не отпускал меня ни на шаг. Я гулять, он за мной, я  на
балкон, и он на балкон, я сижу в своей комнате, он сидит тут же. Я  выходила
из комнаты, он торопливо вставал и шел. Я теряла терпение...
   - Пожалуйста, оставьте меня, я хочу быть одна.
   Он улыбался и ждал. Стоило мне двинуться, как он шел за мной.
   - Извините меня, мне надо вымыть руки...
   Он кланялся и улыбался:
   - Пожалуйста, я провожу вас.
   Когда я выходила из уборной, он стоял и ждал меня. Объясняться с ним было
очень трудно. Предполагалось, что он говорил по-английски, но  каждое  слово
он долго обдумывал, и понять его было трудно. У японцев, не бывших в  Англии
или Америке, своеобразный английский язык, который понять почти  невозможно.
Он долго, чему-то удивляясь, наклоняя голову то вправо, то  влево,  старался
мне объяснить что-то и, когда я  не  понимала,  вдруг  неожиданно  по-детски
заливался хохотом.
   Тысяча иен
   Крестьяне, лавочники, плотники, каменщики, одним словом,  все  работающие
ручным трудом одинаково вас поражают ловкостью, быстротой и налаженностью  в
работе. Но когда надо обсудить, объяснить,  принять  какое-либо  решение,  -
японцы  страшно  медлительны.  Проходят  долгие  часы,  прежде  чем   японец
продумает  и  предпримет  какой-либо  шаг.  Он  должен   вникнуть   во   все
подробности, взвесить все обстоятельства не только прямые, но  и  косвенные,
расспросить о семейном положении заинтересованных лиц, узнать их биографию и
только  тогда,  путем  мучительных  и  длительных  размышлений,   прийти   к
определенному решению. Но если японец решил, переубедить его  трудно,  почти
невозможно.
   Разговоры  начинаются  издалека,  и  вначале  нельзя  понять,  куда   они
клонятся. Именно так и было, когда к нам в Токио на  квартиру  приехали  два
пожилых японца.
   - Позвольте представиться, - сказал один из них на прекрасном, отчетливом
русском языке. - Это Иванами-сан, большой издатель  в  Токио.  Он  поклонник
Толстого, всю жизнь любил и издавал  его  книги.  Я  -  профессор  Ясуги.  Я
работаю у Иванами-сан в качестве одного  из  переводчиков  сочинений  вашего
отца на японский язык.
   Мы долго кланялись друг другу, бормоча что-то по-русски,  по-английски  и
по-японски, а потом сели к столу в "европейской" столовой.
   Долго по-японски говорил Иванами-сан - издатель. Он говорил, то  повышая,
то  понижая  голос,  без  жестов,  сложив  руки  на  коленях,  и  только  по
покрасневшему потному круглому лицу его заметно было, что он волновался.
   Профессор Ясуги - сухой, выдержанный человек с правильными чертами лица -
терпеливо слушал, не перебивая, изредка кивая маленькой  головкой.  Наконец,
побагровев так, что влага  выступила  на  широком  мясистом  носу,  издатель
замолк.
   Ясуги перевел речь издателя четко, ясно,  без  тени  сентиментальности  и
волнения. Он с юности увлекался Толстым, его учением. Был вегетарианцем, вел
простой образ жизни, исповедуя принцип непротивления злу насилием. С  годами
юношеский пыл несколько остыл, жизнь  заставила  Иванами-сан  отказаться  от
воплощения идей Толстого в жизнь, но он навсегда сохранил к  нему  любовь  и
благодарность за его благотворное влияние. И теперь он посвятил себя изданию
Полного собрания сочинений.
   Профессор кончил. И снова  долго  говорил  издатель.  Под  конец  у  него
задрожал голос, и он замолчал.
   - Иванами-сан  говорил  сейчас  о  том,  -  чеканил  профессор,  -  какое
впечатление на него произвела первая книга вашего отца.  Философия  Толстого
была для него откровением...
   И этап за этапом передо мной развертывалась внутренняя жизнь Иванами-сан.
Все, что он говорил, меня очень трогало. "Среди  русских  редко  встречается
такое знание и любовь к моему отцу, как среди этих,  как  будто  чужих  мне,
людей", - думала я. Я чувствовала, что они  пришли  по  делу,  мне  хотелось
узнать, чего они хотят, но прошло уже часа два, а я все еще не понимала цели
их прихода.
   Опять пространно говорил издатель.  Он  коснулся  отказа  моего  отца  от
авторского права. Было время, когда книги моего отца приносили ему доход, но
сейчас дела идут плохо и издание ему почти в убыток, но он все-таки печатает
Толстого.
   - Поблагодарите Иванами-сан, - сказала я, - меня очень трогает и  радует,
что японцы так хорошо знают сочинения моего отца и любят их.
   Ясуги перевел. Иванами радостно  закивал  головой  и  стал  быстро-быстро
говорить.
   - Иванами читал про вас, - сказал Ясуги, - он знает, что отец любил  вас.
Он рад познакомиться с вами...
   Прошел еще час. Я еще ничего  не  могла  понять,  но  почувствовала,  что
развязка приближается. Мы говорили о России, о революции.
   - Иванами  знает,  как  тяжело  вам  всем  жилось  в  России,  -  говорил
Ясуги-сан, - он знает, что и сейчас вам очень тяжело  в  чужой  стране,  без
денег, без друзей, он считает, что обязан помочь вам...
   Иванами взглянул на Ясуги и стал искать что-то в портфеле, достал длинную
бумажку, прикрыл ее рукой и выжидательно уставился на профессора.
   - ...и он принес вам подарок, чек на тысячу иен, - закончил Ясуги-сан.
   Наступило неловкое молчание.
   - Поблагодарите его, - сказала я, - но я не могу принять такой подарок.
   Стул беспокойно заскрипел под плотным телом  издателя.  Он  заволновался,
заерзал.
   - Почему же?
   - Я не могу взять денег, которых я не заработала.
   - Но ваш отец заработал их...
   - А завещание? Вы знаете,  что  отец  завещал  мне  все  его  рукописи  и
авторские права с тем, чтобы я могла сохранить его права - предоставить всем
желающим печатать его сочинения бесплатно. Как же я могу нарушить его волю и
брать деньги за его сочинения?
   Японцы задумались.
   - А вы не могли бы принять от меня деньги  эти  как  подарок?  -  спросил
Иванами-сан.
   - Нет. Я благодарю вас, но такой подарок я принять не могу.
   Издатель волновался, открывал, закрывал портфель. И когда потерял надежду
убедить меня, вдруг защелкнул портфель и широко улыбнулся:
   - Он спрашивает, - сказал Ясуги-сан, - можно ли вас всех трех  пригласить
обедать? Ему будет очень обидно, если вы откажетесь.
   Мы с радостью согласились. Они долго кланялись и ушли.
   Через несколько дней за нами приехали  на  автомобиле  и  повезли  нас  в
китайский ресторан.
   В небольшой отдельной комнате нас ждали человек двенадцать  японцев.  Все
они  говорили  по-русски.  Это  были   переводчики   русских   классиков   в
издательстве Иванами.
   Сели мы обедать около шести, а встали из-за стола около девяти вечера.  И
что это был за обед! Одно кушанье сменялось другим: суп, дичь,  мясо,  рыба,
раки,  салаты,  ласточкино  гнездо  и  голубиные  яйца,  морские  водоросли,
креветки,  омары,  знаменитый   карп,   принадлежность   всякого   парадного
китайского обеда, зажаренный так, что съедались плавники, голова и хвост без
остатков. Я насчитала больше двадцати блюд.
   - Берите всего поменьше, - шептал нам наш сосед. Но порции на  крошечных,
кукольных  тарелочках  нам  казались  такими  маленькими  и  мы   так   мало
рассчитывали на двадцать блюд, что, когда  дело  дошло  до  карпа,  мы  были
совершенно сыты. А под самый конец, когда все уже едва  дышали  от  сытости,
снова подали рис и зеленый чай. И все до единого  японцы  съели  по  чашечке
риса, запили зеленым чаем, а чашки из-под риса сполоснули и выпили, чтобы не
пропадала ни одна рисинка. Таков японский обычай. Оставлять рис - грех.
   Обед  кончился.  Китайцы  принесли  свернутые  жгутами  горячие,   мокрые
полотенца. Надо было разворачивать и вытирать лица и шеи от выступившего  от
обилия  еды  пота,  а  затем  руки.  Иванами-сан  был  особенно  смешон.  Он
отдувался, пыхтел и, закрывая глаза, с наслаждением тер себе  шею,  затылок,
лысину и весь блестел, как самовар.
   Через год после этого Иванами-сан издал мою книгу об отце.
   Студент
   Постепенно мы привыкли ходить одни по улицам, ездить на трамваях, выучили
несколько самых необходимых слов, объяснялись по-английски, русски, немецки,
французски.
   Несмотря на трудности, некоторые лишения - жизнь  казалась  нам  сплошным
чудесным  праздником.  Прогулки  по  улицам  были  так  же   интересны,   мы
наслаждались, глядя по сторонам, стараясь проникнуть  в  тайны  этой  чуждой
нам, но прекрасной жизни. Иногда вдруг вечером какая-нибудь улица освещалась
фонариками, свечами, вдоль тротуаров устраивались сплошным рядом торговцы со
всевозможными товарами: игрушками,  посудой,  золотыми  рыбками,  материями,
флагами, тут же пекли сладкую картошку, жарили орехи  и  каштаны.  Вместе  с
толпой мы двигались по улице, толпа постепенно сгущалась, и вот мы приходили
к маленькому  шинтоистскому  храму,  освещенному  разноцветными  фонариками.
Оказывалось, что был праздник этого маленького храма, вся улица  праздновала
его.
   Иногда по вечерам взгляд уходил, падал в глубь скромного японского домика
с  бумажными  дверками.  Блестели  чистые  татами,  электрические   лампочки
освещали целомудренную чистоту комнаты. Люди сидели чинно,  спокойно  и  ели
палочками рис из крошечных фарфоровых  чашечек.  Покоем  веяло  от  фигур  в
широких удобных кимоно, глиняного хибати; и какое тонкое изящество и красота
были во всей обстановке, обиходе даже бедного простого японского жилища!
   В конце декабря японцы стали готовиться к Новому году.
   Украсились лавочки рисовой соломой, сплетенной туго и чисто, как  девичьи
косы. Она спадала канатами  сверху  с  кистями  на  концах  или  красовалась
веночками, посредине которых висели апельсины  на  зеленых  веточках.  Среди
зелени бросались в глаза красные, как  кровь,  громадные  омары.  Украшались
лошади, автомобили, на улицах выросли аллеи из бамбуков  и  сосен,  в  окнах
цветочных магазинов  появились  причудливо  изогнутые  карликовые  фруктовые
деревья, осыпанные цветами. И все имело значение: сосна - символ долголетия,
бамбук  -  постоянства,  слива  -  выносливости.   В   магазинах   выставили
изображение лошади. 1930-й год посвящен лошади.  Счет  идет  до  двенадцати.
Первый год посвящается мыши, второй -  корове  или  быку,  третий  -  тигру,
четвертый - зайцу, пятый - дракону, шестой - змее, седьмой - лошади, восьмой
- овце, девятый  -  обезьяне,  десятый  -  петуху,  одиннадцатый  -  собаке,
двенадцатый - кабану.
   Отсюда у японцев целая теория характеристики человека, в  зависимости  от
того, когда он родился. Плохо, если жених родился в год, посвященный  тигру,
а невеста курица (год петуха), - счастья не будет.  Самое  идеальное,  когда
оба они родились в год одного и того  же  животного,  тогда  они  непременно
сойдутся характерами и  будут  счастливы.  Но  если  муж  рождается  в  год,
посвященный  лошади,  а  жена  -  корове,  т.е.  животным,  которые   вместе
уживаются, это не так плохо.
   Год рождения считается на девять месяцев раньше, чем у нас.  Туся  ужасно
этому обрадовалась: "Мам?, значит мне не 14, а 15 лет",  -  говорила  она  с
восторгом.
   В это самое время, перед Новым годом, пришел к нам студент.  Он  вошел  в
столовую, снял свою потрепанную студенческую фуражку (потрепанные фуражки  -
особый шик у японских студентов), поклонился и пост