ку, опрокидываю навоз.  Осман  непослушен,  плохо  стоит,
капризно бьет тяжелым копытом, разбивая тонкую корочку льда и  обдавая  меня
фонтаном ледяных брызг. Он оглядывается то вправо, то влево на  подъезжающих
лошадей, высоко задирает тяжелую, с черной густой  гривой  голову  и,  дрожа
ноздрями, заливисто ржет. Он не привык ходить с возом и, когда я поворачиваю
к конюшне, играет и тянет на вожжах.
   Я ужасно боюсь, что работаю хуже других, стараюсь захватить самые большие
пласты навоза, скорее наложить. Как  председателю  артели  -  надо  подавать
пример. Мне нетрудно, скорее, весело работать, но  с  бывшими  служащими  не
просто.
   - Да вы не утомляйтесь  очень-то,  ваше  сиятельство,  -  говорит  Адриан
Павлович*, - небось у вас дома дела поважнее найдутся, a мы тут...
   - Опять, Адриан Павлович! Ну сколько раз я вам говорила,  -  перебиваю  я
его, делая  вид,  что  сержусь,  с  трудом  выжимая  из  себя  "вам"  вместо
привычного "ты", - сиятельств больше нет. Ну что  если  большевики  услышат?
Ведь обоих нас - и вас, и меня в тюрьму упекут!
   - Виноват, ваше... Александра Львовна! Никак не могу привыкнуть!
   - Эй, Петр Петрович**, - кричали девки, - смотри, живот не надорви!
   Слабые белые руки бухгалтера, всю  жизнь  выводившие  цифры,  дрожали  от
напряжения, но он только  посмеивался  и  храбро  тащил  тяжелые  носилки  с
навозом.
   Приходил помогать и Илья Васильевич*.
   - Ну, чего пришел? Ступай уж, ступай на печку! - говорили ему артельщики.
- Без тебя управимся.
   Но хилый худой старик потихоньку копался в земле, застенчиво  улыбаясь  и
никого не слушая. Он и его жена  Афанасьевна  были  тоже  членами  артели  и
старались отработать за молоко и паек, которые получали с хозяйства.
   Высокий, худощавый, нерусского происхождения садовник не работал,  считая
работу ниже своего достоинства, а  только  руководил  нами,  делая  вежливые
указания и явно предпочитая иметь дело с некультурными рабочими.
   В этот период революции - до 1924 года, пока нэп не вошел в силу,  артель
была нам совершенно необходима. Все члены артели  знали,  что,  если  мы  не
будем работать, зимой нечего будет  есть.  Это  спаяло  артельщиков.  Деньги
ничего не стоили, на жалованье, которое  мы  получали  как  служащие  музея,
ничего, кроме спичек, купить было нельзя.
   Работали охотно и дружно.  Все  удавалось  нам  в  это  лето.  Одно  дело
сменялось другим. С огорода перешли в поле, сажали картошку, сеяли  кормовую
свеклу, овес, клевер. Мы улучшили уход  за  скотиной,  коровы  стали  давать
больше молока.
   В артель вошли все служащие школы и музея и четыре  деревенские  девушки,
много лет работавшие на усадьбе.  Когда  закрылась  на  лето  школа,  дочери
нашего приходского священника, учительницы  Таичка  и  Шурочка,  перешли  на
работу в хозяйство. Младшая, Шурочка, здоровая и красивая девушка с  тяжелой
пепельной косой и ласковыми голубыми глазами,  работала  по-настоящему;  она
всегда, бывало,  помогала  отцу  Тихону  в  хозяйстве,  а  старшая,  Таичка,
худенькая, с темными волнистыми волосами, крошечным, пуговкой,  носиком,  на
котором  непрочно  торчало  пенсне,  с  капризным  голоском   и   кокетливым
вздергиванием головки, постоянно делала не  то,  что  надо  было:  ходила  с
лопатой и граблями, как с зонтиком, попадала всем под руку, падала,  боялась
коров и лошадей, и всегда с ней случались самые необыкновенные вещи.
   Метали  большой  стог  клевера.  Подъезжаю  с   возом,   слышу   страшные
истерические взвизги и бешеный хохот артельщиков, а в воздух взлетает что-то
легкое, воздушное, голубое.
   - Довольно, довольно, я упаду! - кричала Таичка, а ребята то опускали, то
подымали ее журавлем. Увидали меня, сконфузились, опустили.
   Всем хотелось дразнить Таичку; она обижалась, но  всегда  лезла  всем  на
глаза. Один раз, когда вязали рожь, вдруг услыхали  страшные  вопли.  Таичка
махала руками, кричала, плакала.
   - Помогите! Помогите!
   Мы бросили работу и побежали к ней. Она каталась по земле, рвала на  себе
волосы, смешно взмахивала руками. Девки  хохотали.  Только  Адриан  Павлович
отнесся серьезно.
   - Ну чего это вы, Таисия Тихоновна, встаньте, это комари, летучие комари,
вы схоронитесь в кустиках, они и отстанут.
   Бедная Таичка не скоро пришла в себя. Руки, лицо и  носик  пуговкой  были
искусаны летучими муравьями*, пенсне она потеряла,  платьице  изорвала.  Она
шла домой и горько плакала.
   - Ну и работница, - смеялись артельщики, - комарей испугалась!
   Работали с утра до ночи, часов не считали, а когда убирали сено и клевер,
возвращались в темноте.
   Рожь у нас родилась 20  копен  на  десятину  -  высокая,  колос  большой,
тяжелый. Во время дождей она полегла и, когда скосили жнейкой, перепуталась.
Опытным вязальщицам - и тем было трудно, а я  никогда  в  жизни  не  вязала.
Затяну, свясло обрывается, слабо стяну - сноп рассыпается;  снопы  лохматые,
неуклюжие. Ничего у меня не выходило, разломило  спину  так,  что  казалось,
больше не могу, брошу.
   А две уборщицы музея, Поля и Маша, вязали быстро, и то  одна,  то  другая
мне сноп вяжут.
   - Скорей, скорей, а то нас девки засмеют, надо пример подавать.
   Так дотянула я до полдня, но когда шла домой,  на  обед,  голова  была  в
тумане, ничего не соображала от усталости. На  следующий  день  я  едва-едва
встала, спина болела, руки исколоты, портянки сползали, сквозь чулки  колола
жесткая солома. Я с ужасом смотрела на подымающееся солнце, ощущая уже  зной
в разбитом теле. "Неужели дотяну до вечера?" Но как начала, стало  легче,  а
после обеда еще легче, а на третий день я вязала наравне с другими.
   После вязки подавать снопы было  совсем  легко.  Уцепишь  сноп,  тяжелый,
большой, перевернешь, поддашь его прямо на руки тому, кто на возу, наложишь,
увяжешь, а потом сидишь и ждешь, когда  загромыхает  следующая  телега.  Мне
ужасно нравилась эта работа. А когда перешли вязать и возить  овес,  то  это
оказалось совсем легко: снопочки маленькие, аккуратные, как игрушки.
   Я очень гордилась, когда пришли к нам на поле трое мужиков. Дела у них не
было, а так пришли, полюбопытствовать,  как  "барские"  работают.  Постояли,
посмотрели.
   - У нас рожь не такая...
   - Лучше?
   - Куда там, много хуже.
   Иногда из наших сокровенных запасов выдавались чай и сахар. Приносили два
ведра кипятка в поле. Артельщики садились под крестец и  пили.  Пили  долго,
много, пот с нас лил ручьями, сахар откусывали  по  чуточке,  чтобы  хватило
надолго.
   - Силы-то, силы сколько прибавилось - радовался Адриан  Павлович.  -  Ну,
ребята, валяй до вечера, без отдыху!
   Когда пришла осень  и  стали  делить  продукты,  оказалось  всего  много.
Овощей,  картошки,  а  главное,  хлеба  было  вволю;  капусту  возили   даже
продавать.
   - Вот большевики все толкуют: восьмичасовой,  восьмичасовой,  -  говорили
артельщики, - много бы собрали, коли восьмичасовой день соблюдали, а теперь,
слава Богу, всего много, даже люди завидуют...
   Этот первый год артели был самый удачный, на следующий такой острой нужды
в продуктах уже не было. Некоторые,  особенно  "интеллигентные",  сотрудники
стали уклоняться от сельскохозяйственной  работы.  Я  же  и  до  сих  пор  с
радостью  вспоминаю  о  ней.  Легко  и  просто  совершилось  для  меня   это
"опрощение", которого  так  мучительно  и  безрезультатно  мы  добивались  в
прежние времена. Совершилось  просто,  потому  что  это  было  действительно
необходимо.
   Комитет помощи голодающим
   В l920-1922 годах был страшный голод в Крыму и на Волге.  Об  этом  много
говорилось в Москве. Но что можно было сделать,  когда  большинство  влачило
полуголодное существование, когда не было ни у кого денег, не  было  одежды,
предметов первой необходимости?
   Мой племянник Илья, семнадцатилетний юноша, и его друзья были  счастливы,
что могли работать с американцами у квакеров, помогая голодающим.
   Пшеница не родилась, не было хлеба, не было и топлива, так как в  степной
полосе Поволжья крестьяне обычно отапливали  дома  соломой.  Теперь  же,  за
неимением и этого топлива, они разбирали сараи на дрова и даже сжигали  все,
что было возможно в домах, чтобы не замерзнуть.
   Нам показывали  куски  хлеба  с  примесью  глины,  которым  питались  там
крестьяне.
   В это время мне позвонил один из моих друзей:
   - Мы организуем Комитет помощи голодающим и  просим  вас  принять  в  нем
участие.
   - Да, конечно! Но каким образом вы думаете помочь голодающим?
   - Не беспокойтесь, все уже договорено с правительством, - сказал он мне.
   - А чем я смогу помочь?
   - Мы думали просить вас поехать  в  Канаду.  Может  быть,  вы  смогли  бы
получить пшеницы от духоборов для их погибающих от голода братьев.
   По-видимому, комитет этот был организован с  разрешения  правительства  и
возглавлялся товарищем Каменевым - председателем Московского Совета.
   В Москве среди интеллигенции только и говорилось о создавшемся  комитете.
Наконец-то все "эти" бывшие  общественные  деятели  имели  возможность  себя
проявить.
   "Мы обязаны употребить  свой  опыт,  свои  знания  на  помощь  страдающим
массам, - говорили профессора, ученые, меньшевики и социал-революционеры.  -
Нельзя равнодушно наблюдать, как пухнут люди от  голода;  рассказывают,  что
бывают даже случаи людоедства. Давно надо было начать работу с большевиками,
а мы сидели и ждали белых  генералов  -  Деникиных,  Колчаков  и  других,  -
говорили  некоторые.   -   Надо   стараться   влиять   на   коммунистическое
правительство и помогать ему. Мы уверены, что оно постепенно поймет, что  мы
можем быть полезны. Это единственный путь к истинному прогрессу.  Продолжать
так, как теперь, нельзя", - говорили они.
   И многие образованные, умные люди вдруг почувствовали почву  под  ногами.
Они уже не были ненужным, выброшенным за борт балластом, они были настоящими
людьми, призванными помогать другим.
   Но  не  все  мои  друзья  примкнули  к   комитету.   Некоторые   из   них
скептически-насмешливо улыбались и не только отказывались принять участие  в
нашей работе, но уговаривали нас отказаться от этой бессмысленной авантюры.
   Я не обращала внимания на их предостережения.  Мне  хотелось  работать  в
комитете. Я надеялась, что нам удастся что-то сделать.
   Когда я приехала на первое заседание, я застала около 60 или 70 мужчин  и
женщин.  Разбившись  на  маленькие  группы,  они   взволнованно   и   горячо
разговаривали. Собравшиеся были хорошо известными общественными деятелями  -
доктора, адвокаты, экономисты, профессора, ученые - все лучшие представители
науки, проживавшие тогда в Москве. Между ними выделялась небольшая юношеская
фигура Веры Николаевны Фигнер - знаменитой  революционерки,  которая  сидела
более  20  лет  в  заключении  при  царском  режиме  за  свою  революционную
деятельность.
   Она была очень моложава. Несколько  седых  волос  на  гладко  причесанной
голове,  молодые  живые  глаза.  На  ней  было  простое  черное   платье   с
белоснежными воротничком и рукавчиками.
   Ждали товарища Каменева. Ждали четверть, полчаса, ждали час. Должны  были
ждать: не имели права начать заседание без председателя.
   Кое-кто терял терпение.
   -  Это  просто  преступление  задерживать  нас  так  долго,   -   шептала
женщина-врач в темных очках, бывшая социал-революционерка.
   -  Пользуется  своим  положением,  -  поддержал  женщину-врача  известный
московский адвокат, потирая лысину, - не очень это порядочно заставлять себя
ждать так долго.
   - Порядочно! - зашипела докторша. - Это просто безобразие...
   Эта докторша была несколько раз арестована при  царском  режиме  за  свои
либеральные идеи, а теперь, во время революции, - как контрреволюционерка.
   - Если бы не благая цель, ради которой мы все объединились,  я  бы  давно
ушла домой! Издевательство! Бюрократизм!
   - Приехал, приехал! - крикнул кто-то. Под окнами старинного  двухэтажного
особняка, где мы собрались, послышался шум моторов, и в  двери  ворвалось  с
дюжину  чекистов  в  остроконечных  шапках,   вооруженных   револьверами   и
винтовками!
   - Граждане! Вы арестованы!
   - Что?!. Почему арестованы?! Где товарищ Каменев? - раздались возмущенные
крики. - Здесь какое-то недоразумение! Мы ждем товарища Каменева!
   - Ха,  ха,  ха!  Они  хотят  дождаться  товарища  Каменева!  -  издевался
начальник чекистов. - Вам бы пришлось долго его ждать. Ну, живей! Марш!  Нам
некогда с вами тут валандаться!
   - Но товарищ Каменев знает про комитет, он наш  председатель,  он  должен
сюда приехать!
   Люди окружили начальника, кричали, возмущались, негодовали.
   - Это невозможно! Позвоните товарищу Каменеву, мы  же  собрались  по  его
предложению.
   - Арестовать нас, меня - заслуженного профессора, - за то,  что  я  хотел
помочь голодающим! - визжал худой жилистый человек. - Это же, это же...
   Даже чекист смутился.
   - Поймите же, граждане, я тут ни при чем, получил  приказ  и  должен  его
исполнять. Если бы товарищ Каменев захотел, я полагаю,  он  не  допустил  бы
вашего ареста. Он не приедет, это наверно. А теперь марш! Я имею приказ  вас
всех доставить в ЧК. Понятно?
   Мы поняли. Настала полная тишина.
   - Товарищ Фигнер! - во все горло заорал чекист.
   - Что такое? Зачем я вам? -  спросила  Вера  Николаевна,  отделившись  от
толпы, собравшейся у выхода. - Что вам нужно?
   - Вы свободны. Можете отправляться домой!
   Бледное худенькое личико старушки побагровело:
   - Почему я свободна, почему только я одна могу ехать домой?
   - У меня особый приказ вас не арестовывать. Вы свободны!
   - Но я не хочу быть свободной! - закричала старая  революционерка.  -  Не
хочу, арестуйте меня со всеми. Если они - мои друзья - виновны,  то  и  я  с
ними! Я член комитета!
   - Это меня не касается, гражданка! - И чекист отвернулся и повел нас всех
к автомобилям, в которые нас и погрузили.
   Некоторые члены комитета просидели несколько  дней,  другие  -  несколько
месяцев, но мы так и не узнали, почему мы были арестованы.
   Должно быть, за то, что хотели помочь голодающим.
   Со мной в камере оказалась очень интересная сожительница  -  Е.Д.Кускова,
жена профессора-экономиста Прокоповича, известная в России журналистка.
   Мы и не заметили, как прошел день в разговорах о нашем аресте, о  прошлом
России,  о  работах  по  кооперации,  которой   я   в   свое   время   очень
интересовалась, организовывая в  Ясной  Поляне  и  ее  округе  кооперативные
лавки,   кредитные   общества,    кооперативные    молочные,    пчеловодные,
сельскохозяйственные артели, позднее уничтоженные большевиками.
   Вечером, когда принесли ужин, в камеру пришел надзиратель.
   - Товарищ Василий! - воскликнула я с радостью.
   - Здравствуйте, гражданка Толстая. Рад вас видеть! - И он крепко сжал мою
руку. - Опять к нам попали? - И он подал мне маленький пакетик:  -  Гостинцы
вам принес, узнал, что вы здесь.
   Кускова смотрела на эту сцену с недоумением и ужасом. Что такое? Почему я
радуюсь и трясу  руку  коммунисту?  Мне  пришлось  ей  рассказать,  как  это
случилось.
   Во время моего прежнего сидения на Лубянке, 2 товарищ Василий приходил  в
камеру, и это он предупреждал меня, что доктор Петровская "наседка"* и чтобы
я была с ней осторожна. Он же рассказал тогда, что рядом  с  нами  в  камере
сидел Виноградский, который,  как  мы  узнали  впоследствии,  был  советским
осведомителем и шпионом.
   Когда я покидала тюрьму, я дала товарищу Василию свой адрес, и он  пришел
ко мне и, пока мы пили чай, рассказал мне всю свою историю: как он  попал  в
надзиратели и как тяжко ему было работать в ЧК.
   - А почему не уходите? - спросила я.
   - Невозможно, расстреляют! - ответил он  печально.  -  Гадкая,  противная
работа. В деревне дом есть, старики мои еще живы, может быть, когда-нибудь и
вырвусь из ада этого.
   И вот он, узнав, что я в заключении, пришел и принес мне конфет. И я была
ему рада...
   Меня скоро выпустили. Я вернулась в Ясную Поляну к своим обязанностям.
   Школа
   В 1922 году я поручила знакомому архитектору составить смету на постройку
школы-памятника Л.Н.Толстого, который я должна  была  представить  народному
комиссариату по просвещению. Но денег комиссариат не отпустил,  и  постройка
была отложена. Между тем наплыв детей был так велик, что нам пришлось нанять
избу в деревне и вести занятия в две смены.
   Надо было что-то делать, я ездила в Москву, стараясь получить  ассигновку
на школу. Я сомневалась, что специалистка-педагог, заведующая отделом, могла
бы мне помочь. В черном, хорошо  сшитом  английском  костюме,  простая,  но,
видимо, умная, она внимательно меня слушала, и по тонким губам ее  пробегала
чуть заметная насмешливая улыбка.
   Я была очень рада,  что  помощником  ее  оказался  наш  старый  известный
педагог.
   - Вы просите денег на школу, - сказала заведующая, - почему? Какова  ваша
роль в этом деле?
   - Я организовываю школу.
   - Понимаю, но официально?
   - Я хранитель Музея-усадьбы в Ясной Поляне,  мне  вменено  в  обязанность
создать в Ясной Поляне куль...
   - Знаю, но по Главсоцвосу* вы не служите?
   - Нет.
   - Простите, но чем же вы живете,  вы  же  не  можете  жить  на  жалованье
музейного отдела?
   - Нет. Я зарабатываю пчелами.
   - Что?! Почему пчелами?
   - Продаю мед. Единственная собственность, которую нам, Толстым,  оставили
- это пасека. Каждый раз, когда я приезжаю в Москву, я  захватываю  с  собой
липовку с медом, а то и две и продаю знакомым!..
   - Xа, xa, xa! -  вдруг  разразился  хохотом  маститый  педагог,  сотрясая
громадный просторный живот. - Нельзя ли купить у вас меда?
   - Можно, но я не понимаю, почему вы смеетесь, вы бы попробовали потаскать
на себе этот мед из Ясной Поляны в Москву. В некоторых липовках больше пуда.
   - Ну так мы вас назначим заведующей, - сказала тонкогубая, пряча улыбку.
   - Нo у меня нет ни диплома, ни педагогических знаний...
   - Ничего! Фактически вы уже заведуете школой.
   И мне назначили жалованье - сорок два с  полтиной  в  месяц.  Школа  была
зачислена в сеть школ Главсоцвоса. Утвердили штаты, дали  немного  денег  на
оборудование и постройку новой школы.
   Я ушла с головой в это дело, и чем дальше, тем больше оно увлекало  меня.
Появлялись новые сотрудники; все они, так же как и я, со страстью отдавались
новой организации. Мы не считали часов, не жалели сил,  с  утра  до  поздней
ночи мы вертелись в бешеном водовороте.
   Думаю, что ни в одной  стране  люди  не  работают  с  такой  безудержной,
бескорыстной страстью, как в России. После революции  это  свойство  русской
интеллигенции  еще  усилилось.  Только   благодаря   оставшейся   в   России
интеллигенции не  погибла  русская  культура:  уцелели  кое-какие  традиции,
сохранились некоторые памятники искусства и старины, существуют еще  научные
труды, литературные изыскания.
   Чем объяснить эту страсть  к  работе?  Массовым  гипнозом?  Инстинктивным
желанием противопоставить творчество большевистскому разрушению? Или  просто
чувством самосохранения, боязнью  остановиться,  подумать,  осознать?  Может
быть, в этом и кроется главная причина этой неустанной  деятельности?  Можно
ли делать, дышать, жить, если вдруг поймешь, что вся твоя  работа  -  только
вода на большевистское мельничное колесо, что лишь туже  затягивается  петля
на шее народа и что то, что ты сегодня спас, завтра разрушится?
   Для того чтобы так работать - надо или быть героями, или не думать.
   И в то время, как мы  суетились,  вдохновлялись,  мечтали,  работая  "для
крестьянских масс", "массы" равнодушно, почти враждебно относились  к  нашим
начинаниям. Школы они не хотели.
   - Не нужна она нам, - говорили они, - кабы еще Закону Божию учили,  а  то
на что она нам...
   По декрету ВЦИКа мы не могли строить на усадьбе  -  это  изменило  бы  ее
общий  вид.  Мы  выбрали  под  школьный  участок  Кабацкую  Гору*,  участок,
спускающийся  к  концу  деревни,  почти  про