Астапово".
   На это письмо я получила  от  отца  Варсанофия  ответ,  который  я  здесь
привожу:
   "Ваше Сиятельство,
   Достопочтенная графиня Александра Львовна. Мир и радование желаю  Вам  от
Господа Иисуса Христа.
   Почтительно благодарю Ваше Сиятельство за письмо Ваше, в котором  пишете,
что воля родителя Вашего для Вас и всей семьи Вашей поставляется  на  первом
плане. Но Вам, графиня, известно, что граф выражал  сестре  своей,  а  Вашей
тетушке монахине матери Марии желание видеть нас и беседовать с нами,  чтобы
обрести желанный покой своей душе, и глубоко скорбел, что это желание его не
исполнилось. Ввиду сего почтительно прошу Вас, графиня, не отказать сообщить
графу о моем прибытии в Астапово и, если он пожелает  видеть  меня  хоть  на
две-три минуты, то я немедленно приду к нему.  В  случае  же  отрицательного
ответа со стороны графа, я возвращусь в Оптину пустынь,  предавши  это  дело
воле Божьей.
   Грешный игумен Варсанофий, недостойный богомолец Ваш.
   1910 год ноября 6-го дня. Астапово".
   На это письмо я уже не ответила. Да мне было и не до того.
   Нам всем казалось, что состояние отца лучше, и снова  вспыхнула  надежда.
Ставили клизму из соляного раствора.
   Отцу было неприятно  всякий  раз,  как  его  тревожили  доктора,  что  он
несколько раз выражал. Когда Никитин предложил ему ставить  клизму,  говоря,
что от этого пройдет икота, отец сказал:
   - Бог все устроит.
   В другой раз он сказал:
   - Все это глупости, все пустяки, к чему лечиться.
   Вечером в столовую пришли  братья  доктора.  Щуровский  много  говорил  с
Владимиром Григорьевичем о болезни отца, причем не отчаивался.  Он  находил,
что силы у отца еще есть.
   Затем все разошлись спать, и остались только Беркенгейм и Усов.
   Я заснула. Меня разбудили в  десять  часов.  Отцу  стало  хуже.  Он  стал
задыхаться. Его приподняли на подушки, и  он,  поддерживаемый  нами,  сидел,
свесив ноги с кровати.
   - Тяжело дышать, - хрипло, с трудом проговорил он.
   Всех разбудили. Доктора давали ему дышать кислородом и предложили  делать
впрыскивание морфия. Отец не согласился.
   - Нет, не надо, не хочу, - сказал он.
   Посоветовавшись между собой, доктора решили впрыснуть камфару  для  того,
чтобы поднять деятельность ослабевшего сердца.
   Когда хотели сделать укол, отец отдернул руку. Ему сказали,  что  это  не
морфий, а камфара, и он согласился.
   После впрыскивания отцу как будто стало лучше. Он позвал Сережу.
   - Сережа!
   И когда Сережа подошел, сказал:
   - Истина... Я люблю много... Как они...
   Это были его последние  слова.  Но  тогда  нам  казалось,  что  опасность
миновала. Все успокоились и снова разошлись спать,  и  около  него  остались
одни дежурные.
   Все эти дни я не раздевалась и почти не спала, но тут мне так  захотелось
спать, что я не могла себя пересилить. Я легла на диван и тотчас же заснула,
как убитая.
   Меня разбудили около одиннадцати. Собрались все. Отцу опять стало  плохо.
Сначала он стонал, метался, сердце  почти  не  работало.  Доктора  впрыснули
морфий, отец спал до четырех с половиной утра. Доктора  что-то  еще  делали,
что-то впрыскивали. Он лежал на спине и часто и хрипло дышал. Выражение лица
было строгое, серьезное и, как мне показалось, чужое.
   Он тихо умирал.
   Говорили о том, что надо впустить Софью Андреевну.
   Я подошла к нему, он почти не дышал. В последний  раз  поцеловала  я  его
лицо, руки...
   Ввели мать. Он уже был без сознания. Я отошла и села на диван. Почти все,
находившиеся в комнате, глухо рыдали, мать что-то  говорила,  причитала.  Ее
просили замолчать. Еще один, последний вздох... В  комнате  мертвая  тишина.
Вдруг Щуровский что-то сказал громким, резким  голосом,  моя  мать  ответила
ему, и все громко заговорили.
   Я поняла, что он уже не слышит...

   ДОЧЬ

   Часть I
   ИЗ ПРОШЛОГО.
   КАВКАЗСКИЙ И ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

   Июль 1914-го
   Вероятно, это обычное явление: массы не отдают себе отчета в происходящих
политических событиях ни в национальном, ни еще менее в мировом масштабе.
   Люди  обрастают  своими  мелкими  интересами  и  не  заглядывают   дальше
собственного благополучия, собственных забот и несчастий. Зачем  нам  ломать
голову над делами государственной  важности?  Пусть  этим  занимаются  цари,
короли со своими министрами и парламентами, президенты республик.
   Мы  опоминаемся  только  тогда,  когда  грянула  беда  и  непосредственно
коснулась нашего благополучия.
   Первая мировая война для многих разразилась неожиданно, хотя  думающие  и
читающие газеты люди знали о милитаристских настроениях Германии,  о  боязни
Германии великой и сильной в то время России, о вражде Австрии к  Венгрии  и
Сербии, о ненависти к австрийцам сербов, которые не могли им простить Боснию
и Герцеговину. Все  знали  о  настроении  австрийской  династии  Габсбургов,
считавших себя избранниками - гордостью и могуществом Австрии.
   Это знали все русские люди, но  никому  не  хотелось  верить  в  грядущую
опасность. У каждого народа есть своя утешительная фраза, к  ней  прибегают,
когда  не  хотят  думать,   волноваться   и   беспокоиться,   -   "Ничего...
образуется..." Так говорят русские, утешая себя этой любимой  поговоркой.  У
американцев, когда им не хочется думать о неприятном, тоже  своя  поговорка:
"Эвритинг вилл би олл райт"*.
   Даже когда сербский юноша Принцип  убил  кронпринца  Франца-Фердинанда  в
Сараево и уже слышалось бряцание оружием  в  Австрии  и  Германии,  искавших
повода к  войне  с  Россией,  и  атташе  английского  посольства  в  Берлине
продолжал еще делать все  возможное,  надеясь  на  благополучное  разрешение
конфликта,  русские  не  верили  в  возможность  войны  -  обойдется,   мол,
благополучно, образуется.
   Но цель этих моих записок - не описание политических событий.  Пусть  это
делают историки. Я принадлежала к числу людей, не вникавших  в  политические
события. Кое-что  слышала,  почитывала  газеты,  и  политические  настроения
проходили мимо меня, не задевая. Поэтому меня как громом поразило,  когда  1
августа 1914 года была объявлена война.
   Годы после смерти отца и до объявления войны были самыми тяжелыми в  моей
жизни.
   При нем - у меня не было своей жизни, интересов. Все серьезное, настоящее
было связано с ним. И когда он ушел -  осталась  зияющая  пустота,  пустота,
заполнить которую я не умела.
   Казалось, что оставленное отцом завещание на все его литературные  права,
посмертное издание трех томов его  неизданных  сочинений,  покупка  у  семьи
земли Ясной Поляны на средства, вырученные от первого издания трех томов,  и
передача этой земли крестьянам - все это должно было заполнить мою жизнь.
   На самом деле этого не было.  Нарушились  мои  отношения  с  семьей.  Мои
любимые старшие брат и сестра - Сергей и Татьяна,  самые  близкие,  особенно
Таня, к отцу, моя мать и братья, не получившие авторских прав,  -  все  были
обижены.
   Это было тяжко.
   И очень скоро наступило горькое разочарование в последователях отца,  так
называемых толстовцах.
   В.Г.Чертков, с которым мне пришлось близко работать, - меня  давил  своим
бессмысленным упрямством, прямой властностью, с которой мне в мои 26 лет и с
моей неопытностью трудно было бороться, когда я считала его неправым.
   Он считался другом отца, в ранней молодости бросил блестящую карьеру  при
Дворе, сделался строгим вегетарианцем, опростился и посвятил всю свою  жизнь
распространению философских сочинений отца. Вместе с Горбуновым-Посадовым он
основал дешевое издательство "Посредник", распространявшее народные рассказы
отца по 1-3 копейки на  книжечку,  и  эта  деятельность  составляла  главный
интерес его жизни.
   Одной из основных черт моего отца была благодарность за все, что люди для
него делали. И это чувство благодарности отец  очень  сильно  чувствовал  по
отношению к Черткову. "Никто не сделал для меня того,  что  сделал  Владимир
Григорьевич", - говорил отец.
   Но трудно было найти более разных по характеру людей.
   В нескольких строчках трудно определить, в чем заключалось это различие.
   В Черткове не было гибкости, он был тяжел своей прямолинейностью,  полным
неумением приспособиться к обстоятельствам. Его поступки, действия, его  ум,
устремленный в одном направлении, не допускали компромиссов... У Черткова не
было чуткости, в нем  не  было  тепла.  Чертков  подходил  к  людям,  строго
анализируя их: если человек ел мясо и был богат, для Черткова он уже не  был
интересен. Для Толстого каждый человек был интересен, он любил людей.  Может
быть,  как  раз  в  этом-то  и  было  различие  между  ним  и   его   верным
последователем.
   Толстой испытывал радость в общении с людьми, и они интересовали его. Кто
бы ни приходил к нему, с кем бы он ни сносился - он всегда видел в  человеке
что-то особенное...
   Для Черткова светская дама была ничтожеством.
   Для Толстого она с какой-то стороны была чем-то.
   Чертков не заметил бы дурочку, которая, стоя у крыльца с глупой  улыбкой,
просила копеечку.
   Для Толстого она была человеком, она была добрая и всех одинаково любила.
   Для меня Чертков был тяжел, он давил меня...
   Да. За редким исключением, я недолюбливала толстовцев.
   Я чувствовала в них неискренность, несвободу какую-то, неестественность.
   Помню, мой  маленький  шестилетний  племянник  читал  объявление  в  доме
Черткова: "Сегодня в 8 часов вечера будет прочтена лекция о духовном браке".
Мальчик заинтересовался:  "Аннушка,  -  спросил  он  кухарку,  -  что  такое
духовный брак?"  Аннушка,  здоровая  работящая  женщина,  которая  ежедневно
варила пищу на всех этих лежебок, только махнула рукой: "Делать  им  нечего!
Глупости выдумывают. Нынче духовный брак, а завтра духовные дети пойдут..."
   Эти грязные, пахнущие грязным бельем люди с мрачными лицами, убивающие  в
себе всякую радость жизни, были мне противны, особенно после  двух  случаев,
когда мне пришлось бежать от преследования этих "духовных" лиц.
   В этих людях, за некоторыми исключениями, не было любви  и  была  большая
доля рисовки и самолюбования.
   Они носили блузы, высокие сапоги, некоторые отпускали себе бороды. И в то
время, как их  учитель  полностью  понимал  радость  жизни,  отражавшуюся  в
выражении его лица, улыбке, шутках, остротах, веселом смехе, - последователи
сохраняли постные,  мрачные  лица,  боясь  лишней  улыбкой,  веселой  песней
нарушить свое безгрешие. Отец любил не  только  классическую  музыку,  но  и
народные, цыганские песни. Толстовцы избегали веселой, захватывающей музыки.
   Помню, как  знаменитая  пианистка,  исполнительница  старых  классических
произведений на клавесине, Ванда Ландовска, гостившая у меня в имении  рядом
с домом Черткова, играла для его обитателей.
   На другой день до нас дошли слухи, что молодежь плохо спала. Их разбудила
игра Ландовской и навеяла грешные мысли.
   Когда я об этом рассказала Ванде, она  очень  смеялась,  а  на  следующий
вечер во время ее игры у Чертковых я спросила ее: "Ванда, что  вы  наделали?
Вы сегодня так играли, что я боюсь, что нынче ночью никто из  толстовцев  не
сомкнет глаз!"
   Были  люди,  как  Мария  Александровна  Шмидт  -   большой   друг   отца,
отказавшаяся  от  всей  своей  прошлой  жизни  и  посвятившая  себя   помощи
крестьянам, рядом с которыми она жила. В ней не было и тени неискренности, и
она действовала на людей не словами нравоучения, а любовью.
   Она очень помогала мне в этот  трудный,  безалаберный,  нехороший  период
моей жизни.
   На фронт
   Я жила своими маленькими интересами, развлекалась, работала с крестьянами
по передаче им земли и по организации кооперативов; старалась  помочь  им  с
помощью агронома улучшить  их  полевое  хозяйство,  и  постепенно  крестьяне
вводили многополье, начали сеять клевер. Зимой я жила в Москве,  летом  -  у
себя в имении. Завела стадо племенных симментальских коров. Посылала  молоко
ежедневно в г. Тулу в больницу; приобрела кровных, рысистых лошадей. На  них
пахали и делали все полевые работы.
   Со мной жила бывшая секретарша моей матери, большая любительница собак. У
нас в доме жили два черных пуделя. Один - мой верный Маркиз, прозванный  так
моим отцом, и его подруга Нитуш и две белые лайки: большие, могучие красавцы
- Беляк и Белко.
   Я что-то делала, чем-то занималась, но все это было не то,  в  душе  была
пустота.
   И вдруг неожиданно... война!
   Против  своего  обыкновения,  я  с  жадностью   прочитывала   газеты.   В
соединенном заседании Совета и Думы государь  держал  речь.  "Мы  не  только
защищаем свою честь  и  достоинство  в  пределах  своей  земли,  -  закончил
государь свою речь, - но боремся за единокровных братьев славян".
   Громкое дружное "ура" было  ответом  на  речь  государя.  После  государя
говорили  председатель  Государственного  совета  Голубев   и   председатель
Государственной думы Родзянко.
   Родина в опасности! И русские люди различных партий, толков,  направлений
объединились в одном горячем порыве любви к родине  и  преданности  монарху,
возглавляющему Россию.
   Сидеть сложа руки было  немыслимо.  Уходят  один  за  другим  племянники,
рабочие; взяли моих рысистых  лошадей.  Усадьба  опустела,  и  все  то,  что
частично заполняло жизнь, - хозяйство, организация и работа в  кооперативах,
- все отошло на задний план.
   Я не могла сидеть дома, я должна была участвовать в общей беде. Я  решила
идти сестрой милосердия на фронт и  поехала  в  Ясную  Поляну  проститься  с
матерью.
   Трудно было узнать в этой старой, тихой и кроткой женщине мать, которую я
знала  раньше.  Куда  девались  ее  беспредельная  энергия,  воинственность,
властность? Целый день сидела она в кресле и дремала. В укладе  жизни  Ясной
Поляны почти ничего не изменилось. Только теперь во флигеле жила моя старшая
сестра с дочкой Танечкой. Тот же повар  Семен  Николаевич  -  крестник  моей
матери - готовил завтрак к 12 часам дня и обед из 4 блюд к 6 часам вечера; к
столу прислуживал  старый  служащий  Илья  Васильевич.  В  доме  было  тихо,
безлюдно, скучно.
   - Зачем ты едешь на войну? - сказала мне мать. - Ни к чему это. Отец  был
против войны, а ты хочешь в ней участвовать.
   - Я не думаю, чтобы он был  против  того,  чтобы  я  помогала  больным  и
раненым.
   Но мать была недовольна:
   - Ну, я сказала тебе свое мнение, но  я  знаю,  что  это  бесполезно.  Ты
всегда делаешь все по-своему...
   Чертков и толстовцы тоже меня осудили, но меня это не трогало. Я не могла
оставаться дома.
   Еще при жизни отца я увлекалась медициной. Изучала анатомию,  физиологию.
Вместе с доктором Никитиным  -  нашим  домашним  врачом,  приглашенным  моей
матерью, чтобы следить за здоровьем отца, - мы  организовали  амбулаторию  в
деревне и принимали больных крестьян не только из Ясной Поляны, но и со всей
округи. Доктор Никитин многому меня научил. Исследуя больных, он  читал  мне
целые  лекции  о  той  или  иной  болезни,  учил  меня   делать   перевязки,
приготавливать  мази,  делать  уколы.  Краткие  курсы  сестер  милосердия  и
практическая работа в  Звенигородском  госпитале,  где  главным  врачом  был
доктор Никитин, помогли мне легко выдержать  экзамен  на  сестру  милосердия
военного времени.
   В госпитале меня назначили хирургической сестрой. Привыкать было  трудно.
Первый раз, когда мне пришлось увидеть нагого человека, я растерялась...  Но
доктор мне помог:
   - Сестра, что с вами? Живо! Скальпель! Тампоны! - крикнул доктор.
   Стало стыдно, неловкость исчезла, передо мной был страдающий человек, ему
надо было помочь. Второй раз мне сделалось нехорошо, когда  доктор  пробивал
больному череп. Но... человек ко всему привыкает...

   Работа в тылу меня не удовлетворяла. Я решила просить перевода на  фронт.
Мне   хотелось   забыться,   хотелось   подвигов,   геройских   поступков...
Политические события проходили мимо,  не  задевая  меня!  Разгром  немецкого
посольства, вспыхнувшая ненависть ко всему  немецкому,  наше  наступление  в
Галиции, наше августовское поражение в Восточной Пруссии - все это, к  стыду
моему, меня мало интересовало. Волновал только собственный вопрос: попаду ли
я на фронт?
   Председателем Всероссийского Земского Союза был князь Львов.  Я  пошла  к
нему просить место, все равно где, только ближе к фронту.
   Князь Львов, как мне казалось, насмешливо улыбался.
   - Вы на фронт? Если вы хотите ответственной работы, я вам прямо скажу: вы
не годитесь. Вы непрактичны, неопытны.
   Я рассердилась. Его насмешливое лицо раздражало меня.
   - А какое вы имеете право думать, что я не умею работать?
   - Не обижайтесь, я один раз наблюдал в Туле, как вы сдавали свой яблочный
сад и арендатор вас надул... Нет у вас деловой смекалки...
   Да, я вспомнила, это было в конторе адвоката. Я не была знакома  тогда  с
князем Львовым, но меня поразили его практичность и умение  разговаривать  с
арендатором, выколачивая из него каждую копейку. Он был прав -  я  не  умела
этого делать.
   - Но какое же это имеет отношение к работе на фронте?
   На ответственную работу он меня так и не взял, и только  через  несколько
месяцев меня назначили уполномоченной Всероссийского Земского Союза. В конце
концов я попала в санитарный поезд, работавший на Северо-Западном фронте.
   Белостоцкий санитарный пункт
   Наш поезд привозил раненых и больных с фронта в  Белосток  на  санитарный
пункт, где их перевязывали и эвакуировали дальше.
   Облик  нашего  старшего  врача  Марии  Александровны  Савиных  совсем  не
подходил, в моем представлении, к ее  профессии.  Она  была  очень  красива.
Правильные черты лица, черные брови, карие живые глаза,  молодое  лицо  и...
совершенно белые волосы. Мы все уважали и любили ее*.  Она  была  прекрасным
товарищем -  веселая,  общительная,  но  была  плохим  и  неопытным  врачом.
Пугалась  тяжелых  случаев  ранения,  терялась,  когда  надо  было   принять
экстренные меры, сделать операцию, чтобы спасти раненого или больного.
   Раненых привозили прямо с поля сражения, и бывали тяжелые случаи  ранения
в живот, в голову, иногда умирали тут же во время перевязки.
   Никогда не забуду одного раненого. Снарядом у него  были  почти  оторваны
обе ягодицы. По-видимому, его не сразу подобрали с поля сражения. От ран шло
страшное зловоние. Вместо ягодиц  зияли  две  серо-грязные  громадные  раны.
Что-то в  них  копошилось,  и,  нагнувшись,  я  увидела...  черви!  Толстые,
упитанные белые черви! Чтобы промыть раны и убить червей, надо было  промыть
их сильным раствором сулемы. Пока я это делала, раненый лежал на животе.  Он
не стонал, не жаловался, только скрипели стиснутые от  страшной  боли  зубы.
Перевязать эти раны, чтобы повязка держалась и чтобы задний проход оставался
свободным, - было  делом  нелегким...  Не  знаю,  справилась  ли  я  с  этой
задачей...
   Знаю только, что я была  неопытна,  что  надо  было  пройти  еще  большую
тренировку, чтобы научиться не расстраиваться, забыть  об  ужасных  открытых
ранах с белыми жирными червями, чтобы это  не  мешало  мне  нормально  есть,
спать...
   Помню еще один случай: на перевязочном пункте в Белостоке я  перевязывала
солдата, раненного в ногу. Веселый был парень, и, хотя нога  у  него  сильно
болела, он радовался, что его эвакуируют: "Домой  поеду,  к  жене,  ребятам.
Они, небось, соскучились обо мне". Напротив веселого солдата сидел на  стуле
немец.  Рука  перевязана  кое-как,  бурым  потемневшим  пятном  через  марлю
просочилась кровь.
   - Эй, немчура! - вдруг заорал во все горло веселый солдат. - Не  гут,  не
гут, зачем ты мне, немецкая морда, ногу прострелил? А?  -  и  показывает  на
рану.
   - Jawohl! - соглашается немец, показывая руку. - Und Sie haben  mir  auch
mein Hand durchgeschossen1.
   - Ну ладно, немчура, война, ничего не  поделаешь...  -  точно  извиняясь,
сказал солдат. Оба весело и ласково друг другу улыбнулись.
   Как-то раз наш поезд остановился в маленьком  немецком  городке.