Скажите,  что
мне делать?
   - А можете ли вы искренне, как прежде, служить партии?
   - Нет.
   - Ну так выходите. Мне это очень невыгодно. Я вам прямо скажу: на  вас  я
смотрела как на своего человека, и я не знаю, кого  нам  пришлют  теперь  на
ваше место. Но я не могу вас просить оставаться в партии,  если  вы  уже  не
можете искренно в ней работать.
   И Мальвина вышла из партии и совсем слиняла. Постепенно  она  сходила  на
все более низкие должности и  докатилась  до  делопроизводителя,  но  и  это
делала плохо.
   Товарища Мальвину заменили товарищем  Александровой  -  комсомолкой.  Она
была прислана Москвой как руководительница новых пионеров в школе. Жила  она
в Телятеньках, в бывшей чертковской усадьбе, и преподавала в первой ступени.
Через месяц не было ни одного учителя, который бы над ней не смеялся.
   Так же как и товарищ Мальвина, она была ничтожная  и  глупая.  И  хотя  и
окончила  учительскую   семинарию   где-то   в   Сибири,   была   совершенно
безграмотная. Ничем не интересовалась, кроме вопросов пола.
   - Кто  же  вам  больше  нравится:  инструктор  столярной  мастерской  или
бухгалтер Петр Петрович? - смеялись учительницы.
   Александрова надувала пухлые губки,  зеленые  глазки  ее  вдруг  делались
влажными, точно маслом смазанные.
   - Иван Степанович - настоящий мужчина! Я люблю таких! - с жаром  говорила
она. -  Он  такой  мускулистый,  сильный...  Бюстхалтер  тоже  хорош,  такой
изящный, нежный...
   - Кто? - хохотали учительницы. - Бюстхалтер?
   - Ну да, тот, что ведет счета.
   - Бухгалтер?! Ха, ха, ха! Товарищ  Александрова,  вы  знаете,  что  такое
бюстхалтер?..
   До меня стали доходить слухи: сначала осторожные, затем все более и более
настойчивые. Говорили о том, что комсомолку за одну ночь посещало  несколько
мужчин.  Заведующая  интернатом  потребовала   удаления   Александровой   из
Телятеньков.  Она  считала,  что  Александрова  неприлично  ведет  себя   со
взрослыми воспитанниками.
   Я  поехала  в  Москву,   сообщила   заведующему   отделом   о   поведении
командированной им в Ясную Поляну комсомолки и требовала ее  увольнения.  Но
дело замяли. И только после того, как сместили заведующего и  на  его  место
был  назначен  другой,  мне  удалось  избавиться  от  руководительницы  юных
пионеров.
   Скоро создалось другое осложнение.
   - Не знаем, что делать с Катей, - говорили учителя.  -  Она  не  ходит  в
школу, а когда приходит, заниматься не хочет, ничего не делает, грубит.
   Я вызывала Катю к себе, жаловались родителям - ничего не помогало. А Катя
была лучшей нашей ученицей, способной, умницей.
   И наконец узнали правду. У Кати  должен  быть  ребенок.  Это  был  первый
случай  в  нашей  школе.  Мы  всегда  поражались,  какие  прекрасные,  чисто
товарищеские отношения создались между ребятами в школе, ни о каких  романах
не было и речи, и даже противники совместного обучения должны были  изменить
свое мнение.
   Отцом ребенка оказался секретарь комсомольской ячейки, присланный из Тулы
губернским комитетом партии для руководства нашей молодежью.
   Секретари комсомольских ячеек менялись один за другим.
   Привыкшие к разнузданной жизни в городе,  секретари  эти  всегда  вносили
элемент распущенности в среду наших учащихся. И так как  присылались  они  в
Ясную Поляну губернскими властями, то  и  борьба  с  ними  была  непосильна.
Губком стоял за них горой.
   В сумерки, тайком от комсомольской ячейки, прибежала ко  мне  хорошенькая
девочка лет семнадцати, Марина Карасева.
   Славная она была девочка, и весь облик ее не подходил к комсомолу.  Такая
она была аккуратная, изящная, тихая. Грубые шугки, необходимость доносить на
начальство  и  учителей,  панибратство  -  казалось,  все   претило   ей   в
комсомольской ячейке.
   - Марина, почему ты пошла в комсомол? - как-то спросила я ее.
   - А в университет-то как же иначе,  Александра  Львовна?  Беспартийных-то
ведь не принимают!
   Марина была расстроена, с трудом сдерживала слезы.
   - Пропала я, Александра Львовна!
   - Что такое?! Почему?
   - Меня исключили из ячейки!
   - За что? Что такое?!
   - Товарищ Воробьев, секретарь наш, докопался, что  мой  отец  когда-то  в
полиции служил...
   - Ну так ведь раньше же знали, что твой отец был в полиции.
   - Знали и  глядели  сквозь  пальцы,  а  теперь  Воробьев  очень  на  меня
рассердился...
   - За что?
   - Да как вам сказать?.. Приставал он ко мне. Ну, я рассердилась и  отшила
его как следует...
   Марина кончила школу и исчезла. Ходили слухи, что она  пыталась  получить
службу, но ввиду того, что отец когда-то служил в полиции, ее не  приняли  в
профсоюз, и служить она не могла.
   Года через полтора я встретила Марину в Туле в лавке. Она была все  такая
же хорошенькая, но меня больно поразило, что  лицо  ее  было  накрашено,  от
всего ее существа пахло дешевыми и сильными духами.
   - Марина!
   - Здравствуйте, Александра Львовна!
   - Ну, как ты? Работаешь?
   Она не ответила мне. Отвернувшись, она горько заплакала.
   Теории и методы
   И все-таки  наша  школа  "осовечивалась"  медленнее,  чем  другие  школы.
Отчасти  это  происходило  благодаря  декрету.  ВЦИК  разрешил   организацию
толстовской коммуны и распространение в какой-то форме толстовских  идей.  И
Ленин сказал: "Советская власть может позволить себе роскошь  в  СССР  иметь
Толстовский уголок". И каждому местному коммунисту, щерящему зубы  на  Ясную
Поляну, я неизменно приводила  эти  слова  "всемогущего".  Они  действовали,
особенно в первые годы. В школе долгое время не было  ни  комсомольской,  ни
пионерской организаций. И хотя  религиозно-нравственных  вопросов  школа  не
касалась, влияние учителей на ребят сказывалось. Конечно, приходилось и  нам
идти на компромиссы, но все же мне казалось, что в основном мы не уступим  и
удержим школу от советского растления. А я  принадлежу  к  тем  неисправимым
оптимистам, которые из года в год предсказывают падение большевизма.
   Помню, Тульский профессиональный союз прислал нам бумагу  с  предложением
добровольно пожертвовать деньги на военный воздушный флот. Сотрудники  школы
и музея собрались и постановили: ввиду того, что Толстой был против войны, а
мы работаем в Ясной Поляне в его память, мы не можем жертвовать  на  военные
цели.
   Это  постановление  произвело  бурю  среди  тульских  партийных   кругов.
Запрашивали  Москву:  что  делать?  Присылали   к   нам   представителя   из
профессионального союза объясняться, но мы настояли на своем, денег не дали.
   Но  зато  в  вопросах   непринципиальных   мы   добросовестно   исполняли
предписания центра. Это было нелегко. Одно нововведение следовало за другим.
Не успеем мы применить один метод, одну теорию, как вводились другие.
   Одним из трудных нововведений было самоуправление в школах. Вводилось оно
во всех  группах,  начиная  с  детских  садов,  и  придавалось  ему  большое
значение. Первым вопросом, при каждом обследовании, каждой ревизии, было: "А
самоуправление в школе у вас есть?" Отвечали: "Есть!"
   -  Ребята,  кто  у  вас  в  самоуправлении?  Кто  заведует  хозяйственной
комиссией? Ты? Ну, в чем же заключается твоя деятельность?
   Крошечная старательная девочка, с притянутыми розовым гребешком  белесыми
волосами, захлебываясь и глотая слюну, говорила, как заученный урок:
   - Я слежу за порядком, выдаю тетради, карандаши...
   - Ну хорошо! А кто заведует санитарной комиссией?
   - Я!
   - А у самого руки грязные... Ну, в чем заключается твоя работа?
   - Когда ребята приходят в школу, я осматриваю руки, шею, лицо,  слежу  за
чистотой класса, чтобы пыли не было.
   Кампанию за гигиену и чистоту с большим успехом начал  известный  педагог
Шацкий в своем городке. И наша школа старалась не только  у  себя  проводить
"навыки чистоты", как  это  принято  было  называть,  но  старалась  вводить
гигиенические условия жизни через школу в семьи учащихся. Другие школы  были
подражателями Шацкого, и, как всякое подражание, это скоро  превратилось  во
что-то обязательное и нудное, как для учителей, так и для учеников. Да и как
было вводить все эти правила чистоты и  гигиены  при  ужасающей  бедности  и
нищете крестьянства?
   Один раз, осматривая ребят, комиссия чистоты  обнаружила,  что  у  одного
мальчика, приходившего в школу за  три  версты  из  деревни  Бабурино,  тело
покрыто вшами. Недолго думая, комиссия постановила отправить мальчика домой.
   Горько заплакал вшивый мальчик. На дворе было холодно, мело.  Учительница
сжалилась:
   - Ну, оставайся, только завтра вымойся хорошенько и перемени рубаху.
   Но мальчику не давали покоя:
   - Вшивый, вшивый! - дразнили его. - Отодвинься, а то и на нас переползут.
Вшивый черт! Вшивый черт!
   На большой перемене мальчик не ел,  стоял  в  углу  и  плакал.  Вмешались
учителя. Выяснилось, что семья бабуринского мальчика очень бедная,  большая,
дети - мал мала меньше, этот самый старший.  Изба  маленькая,  с  соломенной
крышей, тут же и телята, и овцы. Родители решили дать старшему  образование,
собрали ему лучшую одежду. Ситцевая розовая рубаха,  которая  была  на  нем,
была единственная.
   Позднее, в 1925-1926 годах в школе образовалась комсомольская  ячейка,  и
самоуправление  потеряло  всякий  смысл.  Некоторое  время  обе  организации
существовали параллельно, и задачи их сталкивались. Постепенно комсомольцы и
пионеры вошли в  самоуправление.  Ячейка  запретила  выбирать  беспартийных.
Сначала ребята боролись,  умышленно  проводя  беспартийных,  но  каждый  раз
комсомольская ячейка объявляла  выбор  неправильным  и  заставляла  учащихся
голосовать снова. В конце  концов  ребятам  это  надоело,  и  самоуправление
фактически перешло в руки комсомола.
   Не было устойчивости и в методической работе школы: не  успевали  учителя
привыкнуть к одному методу, как его ломали и  вводили  другой.  Немало  слез
пролили серые провинциальные учительницы, изо всех сил  стараясь  воспринять
премудрость советских методистов.  Сплошь  да  рядом  это  были  несчастные,
запуганные, замученные работой люди. Сельская учительница должна была делать
все: вести, иногда одновременно, три группы в школе,  участвовать  в  работе
сельсовета, ликвидировать неграмотность среди взрослых, принимать участие  в
учительских, родительских  собраниях,  организовывать  женотделы,  проводить
различные кампании, ставить спектакли, выступать с антирелигиозными  речами,
продавать облигации займов, которые  крестьяне  не  покупали  и  за  которые
жестоко ругались... И при этом учительница должна была изучать новые методы,
которые через год упразднялись.
   Безграмотные, жестокие, опьяненные могуществом хамы  держали  учителей  в
рабстве.
   Помню, у нас в Ясной Поляне была  конференция  районного  учительства.  Я
открыла собрание, первым попросил слово секретарь райкома Панов.
   - Товарищи! - крикливым голосом привычного советского оратора начал он. -
Здесь наблюдается весьма печальное явление. В то время как советская  власть
организует собрания, то есть всякие там конференции для помощи и просвещения
нашего, так сказать, учительства,  учительство  не  оценивает,  товарищи!  Я
должен констатировать печальное явление. Одна из наших учительниц,  -  и  он
назвал фамилию, - так сказать, отсутствует.  Товарищи!  Мы  должны  в  корне
пресечь...
   - Ребенок у нее умирает, - послышался робкий голос из задних рядов.
   - Безразлично, товарищи!  Дело  это  касается,  так  сказать,  советского
строительства и для всякого сознательного товарища должно стоять  на  первом
месте. Я предлагаю, товарищи,  выразить  товарищу  учительнице  порицание  и
сделать ей, так сказать, первое предупреждение.
   Районное учительство, при горячей поддержке всех  яснополянцев,  отвергло
это предложение, но я не сомневаюсь, что  наше  заступничество  не  помешало
председателю райисполкома сорвать злобу на несчастной женщине.
   Так называемый "комплексный метод" особенно замучил учительство. Напрасно
районные инспектора созывали одну конференцию  за  другой,  напрасно  делали
доклады о комплексном методе,  проводили  показательные  уроки  -  метод  не
усваивался.  Инструкторша  нашего  района,  полуграмотная  тупая   партийная
девица, была в отчаянии. Она приезжала в  Ясную  Поляну,  присутствовала  на
уроках, изучала, брала с собой тетради из нашей школы,  стараясь  как-нибудь
освоить этот несчастный комплексный метод.
   - Нет, уж пусть лучше ваши учителя делают доклад,  -  неизменно  говорила
она на учительских собраниях, - все-таки вы там как-то ближе к центру...
   Ну как мог старый учитель, застывший в глухой  деревушке,  отказаться  от
преподавания грамоты, письма, арифметики и начать изучать месяц октябрь, где
центральным местом был праздник Октября и его значение?
   Как "привязать" к октябрю арифметику, например?  Учебников  "комплексных"
еще не было, и учителя должны были  сами  выдумывать  задачи.  Например:  "У
кулака до революции было 5 коров, 12 овец, а  у  бедняка  скотины  не  было.
После Октября  у  кулака  отняли  3  коровы,  7  овец  и  передали  бедняку.
Спрашивается: сколько коров и  овец  осталось  у  кулака  после  октябрьской
революции?"
   Опытные  учителя  приспосабливались:  комплексный  метод  проводили   для
отчетов и  инспекторов,  а  читать,  писать  и  считать  учили  отдельно.  У
неопытных дети знали про Октябрь, но были неграмотны.
   Иногда доходили до нелепостей.  На  тульской  учительской  конференции  я
невольно подслушала горячий разговор двух учительниц. Они  делились  друг  с
другом своими "достижениями".
   - Мы "разрабатывали кошку", - сказала одна, - ничего, удачно, я увязала с
кошкой решительно все навыки.
   - Ну, а арифметику? - спросила другая.
   - Очень просто, мы измеряли кошачьи хвосты.
   Но не успело учительство усвоить комплексный метод, как на сцене появился
метод целых слов.
   - Хоть убейте меня, - говорила старая учительница Серафима Николаевна,  -
как это можно? Вдруг, букв не знает, а научи его читать. Воля ваша, не могу,
не понимаю!
   И  когда  учителя  стали  его   проводить,   мы   совершенно   неожиданно
натолкнулись на возмущение крестьян.
   - Никуда не годится школа ваша,  -  говорил  мне  телятеньский  мужик,  -
обманная она, вот что!
   - Что вы хотите сказать? Почему обманная?
   - Учителя в ней обманщики. Два месяца Васька мой в школу ходит, читать не
умеет.
   - Как так не умеет? Неспособный, может быть?
   - Не неспособный, учительница хвалит даже. А обманная школа, вот  и  все.
Намедни пришел, поужинал. Я взял книжку, говорю:  "Васька,  читай!"  Читает,
без складов читает и бойко. Я и смекнул, в чем  дело.  Читать  не  умеет,  а
прикидывается, слова - выдумывает. А ну-ка, говорю, Васька, какая это буква?
Так и есть, молчит, не знает. Ах ты, говорю, сукин сын,  это  тебя  в  школе
учат отца обманывать! Снял со стены  плетку,  спускай  штаны,  да  и  надрал
задницу как следует: учи буквы! Учи  буквы!  Отца  не  обманывай!  Вот  она,
школа-то ваша какая!
   И сколько я ни объясняла, не понял телятеньский мужик,  что  такое  метод
целых слов.
   Одно  время  московские  методисты  увлеклись  планом   Дальтона.   Опять
посыпались   предписания,    руководства.    Я    ездила    в    Москву    в
опытно-показательные школы "изучать" дальтон-план. Но мы сразу  натолкнулись
на серьезное препятствие - недостаток книг и пособий в школе. Не могло  быть
и речи о лабораторных работах при нищете оборудования наших кабинетов второй
ступени.
   Нам нужны были микроскопы. Я объездила в Москве все магазины, раз  десять
бегала  в  наркомпрос,  мне  выдавали  отношения  с  печатями  и   штампами,
направляли куда-то. Я достала один подержанный микроскоп на всю школу.
   И какое это было событие! Я привезла его  во  вторую  ступень  в  большую
перемену. Ребята окружили, сдавили меня. Сначала рассмотрели листик.
   - Вшей нет ли? - спросила я,  в  глубине  души  надеясь,  что  санитарные
комиссии давно уже управились с ними в школе. Но вшей сейчас же появилось  с
десяток.
   - Мамушка родимая! - пищали девочки. - Ну и страшна же она,  вша-то  эта!
Лап-то, лап-то сколько! Лохматая!
   - Вот, дети, - не преминула использовать случай  одна  из  учительниц,  -
теперь вы понимаете, какую гадость вы на себе разводите, если не  соблюдаете
чистоту. Не только сами, но и родителям должны внушить, чтобы они  мылись  и
держали помещение в чистоте.
   Этим и кончилось. Микроскоп был широко использован, но о дальтон-плане не
могло быть и речи.
   Лес рубят - щепки летят
   - Замнарком принимает?
   - Сейчас доложу.
   Привычным движением секретарь  складывает  в  папку  бумаги  на  подпись,
вдвигает поспешно ящики, захлопывает, быстро и беззвучно  распахивает  дверь
кабинета замнаркома по просвещению и исчезает за дверью.
   - Примет, только придется подождать.
   Юноша вежливо придвигает мне стул и берется за газету. Но ему не  хочется
читать газету, ему хочется разговаривать.
   - Ну, как у вас там в школе?
   - Ничего. Только  вот  вменяют  в  обязанность  приглашение  комсомольца,
пионервожатого.
   - Гм, да. Взвесить надо. Вам надо парня, чтобы на ять, ну, одним  словом,
чтобы понимал задачи, сознательного, а то всю работу вашу может сорвать...
   - Нет ли у вас кого?
   - Трудно, прямо скажу, почти невозможно. Есть ребята здесь, в центральном
аппарате, но их мало, да и не отпустят, а дряни этой  много,  только  к  вам
таких не пошлешь, нет, найти почти невозможно...
   - А вы бы, товарищ Павел, не пошли бы?
   - Да я бы хотел уехать, только партийцы не отпустят. Я  ведь  крестьянин,
родители живут в деревне, я города не люблю.
   Казалось, что он был не ко двору, этот спокойный милый юноша, среди  этой
суетящейся, задерганной  толпы  пресмыкающихся  перед  начальством  служащих
наркомпроса.

   Как-то раз я застала  его  разговаривающим  в  коридоре  с  бедно  одетой
женщиной с двумя детьми.
   - Проходите, проходите в приемную, - сказал он мне, - сейчас приду.
   - Эх, этот бюрократизм! - начал он, как только вошел. - Тоже коммунистами
себя величают. Доклады, приемы, а люди? Какое им до них дело?.. Ecли  бы  вы
только знали...
   Я молчала, мне страшно было за юношу, и мне хотелось, чтобы он  замолчал.
Но ему хотелось говорить, излить кому-то  свою  душу,  все  наболевшее,  что
переполняло ее.
   - Карьеризм, генеральство, формализм, ничего не  видят,  да  и  не  хотят
видеть,  что  делается  вокруг  -  беднота,  недовольство,  -  презрение   к
человеку... - пылали щеки, темнели серые глаза,  шуршали  бумаги  на  столе,
которые юноша в волнении разбрасывал.
   - Что они для народа сделали? Одну буржуазию уничтожили, а народили новую
бюрократию.
   Я ушам своим не верила. Здесь, в центре наркомпроса - главного  источника
коммунистической  пропаганды,  -  комсомолец  проповедовал  такую   "ересь",
разводил контрреволюцию. Каждую минуту юношу могли арестовать, приговорить к
расстрелу. Но, казалось, ему было все равно.
   - Что им благополучие и счастье народа? - продолжал юноша. - Везде  горе.
Видели женщину с двумя детьми? Она уже раз десять здесь была. Вдова с шестью
детьми. Один из них идиотик. Она не может идти на работу и  оставлять  детей
одних, а их ни в один детдом не принимают... Иногда  думаю:  плюну  на  все,
уйду, будь что будет! Может быть, вы...
   Но в эту минуту дверь из кабинета замнаркома отворилась,  и,  почтительно
изогнувшись, в приемную проскользнул маленький смуглый человечек с  длинными
волосами и громадным портфелем под мышкой.
   Послышался звонок. Юноша выпрямился, замер  и,  сильно  тряхнув  головой,
словно отгоняя назойливые мысли, вошел в кабинет. Он почти тотчас же вышел и
схватил телефонную трубку.
   - Гараж? Товарищу Эпштейну машину! Срочно! Пожалуйста! - он указал мне на
дверь кабинета. - Не более семи минут! Замнарком спешит на заседание.
   Мне больше  не  пришлось  говорить  с  юношей.  Люди  входили,  выходили,
приносили бумаги из д