вала, что около
30% русского населения было кооперировано во  время  войны,  что  кооперация
вообще была настолько развита в России.
   Мы расстались друзьями, и  я  не  сомневалась,  что  буду  принята.  Хотя
обещанная плата была небольшая, только 80 долларов в месяц, но  зато  работа
была мне очень по душе.
   Но каково было мое изумление и разочарование, когда я получила извещение,
что меня не приняли.
   - Бросьте это дело, - сказал мне  наш  сосед,  житель  аристократического
района у реки, г-н Р. - Вас все равно не пропустят в кооперативное дело. Мне
приятель сказал, что в Нью-Йорке оно пронизано коммунистами... А скажите, вы
когда-нибудь торговали?
   - Да, - ответила я. - Не в России, нет, там только  меняла  на  барахолке
старые платья на муку. А здесь, вы же знаете,  торгую  овощами  и  яйцами  с
фермы.
   - Я не про такую торговлю говорю, я говорю про настоящий бизнес.
   - Нет, а что?
   - Могли ли бы вы продавать дома, готовые дома, которые можно  собирать  и
перевозить?
   - А почему же нет? - спросила я. Воображение мое уже рисовало, как я буду
описывать  покупателям  преимущества   таких   домов:   удобство,   быстрота
сооружения.
   - Ну, я подумаю, - сказал г-н Р.
   Но торговать домами была приглашена молодая американочка, дело не пошло и
вскоре закрылось.
   Что было делать?
   Конец фермы
   Марта Кнудсен приехала к нам из Швеции. Марта, так  же  как  Ольга  и  я,
работала  в  Яснополянской  школе  и   была   моей   заместительницей.   Она
рассказывала, что, когда я уехала из Ясной Поляны  в  Японию,  -  все  сразу
изменилось. Большевики немедленно ввели антирелигиозную пропаганду в школе и
музее, чего при мне не было. Шла усиленная коллективизация крестьян.  Лучших
из них ссылали в Сибирь только за то, что они были хорошие хозяева, работали
не покладая рук. Царили пьяницы и лентяи.
   Меня особенно огорчил рассказ про Илью, Сашу  и  их  сына  Мишу.  Саша  с
ранних лет была моей подругой, постоянно приходила к нам в дом,  и  я  много
часов своего детства провела с ней. Я очень ее  любила  за  ее  веселость  и
приветливость. Смеется, бывало, а носик вздернутый смешно  так  морщится,  и
щурятся узкие серые глазки. А волосы были у нее светлые, как лен.  Она  рано
вышла замуж, и мы уже реже с ней виделись. Илья был совсем другого типа.  Он
был писаный красавец, такой, какие бывают  только  на  картинках.  Здоровый,
стройный, с черными кудрявыми волосами, румяный, с темно-синими  глазами.  У
них был сын Миша. Миша учился в Яснополянской школе днем, а по вечерам  и  в
праздники помогал отцу. Собственными руками  отец  с  сыном  выстроили  себе
кирпичный дом, кирпич били и обжигали сами. Строили по-новому,  советовались
со школьным врачом, какие сделать окна, чтобы было  больше  света,  устроили
вентиляцию, покрыли дом железом... Но именно  этого-то  в  советской  России
никак нельзя было делать. В глазах коммунистов семья превратилась в буржуев,
и их всех троих приговорили к ссылке в Сибирь.
   Марта рассказала, что вся яснополянская деревня провожала  Илью,  Сашу  и
сына их Мишу, когда они отправлялись в Сибирь. На  станции  собралась  толпа
народу. Хоть и голод был, во всем недостатки, но каждый тащил на вокзал  кто
что мог: несколько кусочков сахара - величайшее лакомство и  роскошь,  кусок
сала, несколько крутых яиц... Многие плакали.
   На советском языке это называлось: раскулачивание буржуазного элемента.
   Постепенно коммунисты вводили своих людей в управление  Ясной  Поляны,  и
атмосфера создалась настолько тяжелая, что Марта уехала  к  своим  родным  в
Швецию. Хотя она и родилась в России, но по русским  законам  она  считалась
шведской подданной, так как родители ее были шведы.
   Мы с Ольгой давно мечтали, чтобы приехала Марта и помогла нам на ферме, и
приезд ее не только принес нам большую радость, но и  сильно  облегчил  нашу
работу. Марта быстро привыкла как к нашим  лишениям,  так  и  к  фермерскому
труду.
   Но, несмотря на помощь Марты, нам было трудно. Не хватало  денег.  Лекций
становилось меньше. Ольга скучала по дочери, да  и,  кроме  того,  она  была
озабочена будущим, надо было заработать денег, чтобы Мария  могла  закончить
свое образование.
   Гибель наших цыплят  отразилась  на  нас  не  только  материально,  но  и
психологически. Уже не было той энергии, с какой мы раньше  работали,  чтобы
поднять хозяйство, на которое мы уже затратили  столько  сил  в  продолжение
этих пяти лет. Даже вспомнить было страшно, как я, стоя выше колен в ледяной
воде быстрой речки, бушелями набирала мелкий камень  для  бетона  и  как  мы
лопатами - о машине и думать было нечего - мешали цемент  и  делали  полы  в
курятниках. Все, что нам удалось сделать, далось нам большими  усилиями.  За
эти пять лет мы провели с помощью Джейн Аддамс воду в  курятники  и  в  дом,
хотя ванны у нас не было, построили  еще  один  новый,  хороший,  просторный
курятник и небольшой домик, в котором раньше жил казак, а теперь  поселилась
Марта. Эти постройки нам удалось сделать только благодаря буре и потопу.
   Когда во время ливней  поднялась  вода  в  Коннектикуте  и  часть  города
Миддлтаун была затоплена, весь лесной склад, где мы всегда  покупали  доски,
был разрушен  и  строительный  материал  поплыл  вниз  по  реке.  Часть  его
выловили, но он почернел  от  воды  и  продавался  за  полцены.  Мы  этим  и
воспользовались.
   Жалко было ликвидировать хозяйство, но все-таки мы,в конце концов  решили
продать всех кур, коров и ехать во Флориду.  Марта,  видя,  что  жизнь  наша
должна, по-видимому, перемениться,  переехала  жить  к  нашему  влиятельному
соседу Р. - помогать больной миссис Р. по хозяйству. Полицейского  пса  Мики
Марта брала с собой, Веста же ехала с нами.
   Молодые курочки были очень удачны  -  тяжелые,  широкие  нью-хемпширы.  В
сентябре они уже начали нестись. Наши соседи очень их оценили, и  они  очень
быстро распродавались.
   Приезжал к нам старик, живший за Миддлтауном, он и раньше покупал  у  нас
молодых кур и был ими очень доволен. На этот раз он решил купить у нас  все,
что оставалось, - несколько сот кур. Часть их он перевез  сам,  часть  же  я
отвезла ему по его просьбе в нашем грузовичке.
   Перетаскали клетки из машины, пересадили кур.
   - А вы не зайдете ко мне в дом? - спросил старик,  когда  мы  кончили.  -
Может быть, я могу вас чем-нибудь угостить?
   Мне не хотелось заходить, но надо было сделать расчет, получить деньги, и
я пошла.
   На пороге я невольно остановилась. Боже мой! что  это  была  за  комната!
"Гоголевский Плюшкин, - подумала я. - Нет, диккенсовский Скрудж". Да  и  сам
старик был похож на Скруджа, как его  изображают  в  иллюстрациях  Диккенса:
худой, высокий, нос крючком, он  все  похохатывал  и  пресмешно  приподнимал
левый глаз, точно подмигивал, отчего брови становились треугольником. Волосы
редкие, желтые от грязи и табачного дыма.
   Наверное, комната эта была раньше гостиной, но теперь она  была  завалена
хламом. Тут были и мешки, и картины в золоченых  рамах,  и  старые  негодные
ведра, стоптанные башмаки, железо -  половина  комнаты  была  завалена  этим
хламом. Хозяин, по-видимому, привык к этой обстановке и не замечал ее.
   - Можно вам предложить чашку чаю?
   - Нет, нет, - сказала я немножко слишком поспешно.
   - Стакан вина? Может быть, сидр?
   - Нет, спасибо. - Меня тошнило от одной  мысли,  что  я  могла  бы  здесь
что-нибудь съесть или выпить. Мне хотелось только поскорее выскочить из этой
грязи,  из  этого  ужасного  помещения,  пропитанного  затхлостью,  пылью  и
табаком.
   - Знаете, что я вам скажу? - вдруг сказал старик, подмигнув,  отчего  обе
брови поднялись треугольником. - Ваша жизнь никуда не годится. No good. -  И
помолчав: - Но и моя жизнь тоже no good.
   - Да почему же?
   - Ха, ха, ха, - вдруг разразился старичок звонким смехом. - Вы, -  сказал
он и ткнул в меня пальцем с желтым, длинным и грязным ногтем, - вы  -  одна.
Нельзя женщинам быть без мужчины. Я - один. Нельзя мужчине жить без женщины.
No good!1 Давайте соединимся. У меня есть  деньги...  но  я  один,  it's  no
good2.
   Мне стало так противно, что я решительно встала.
   - Давайте мне деньги за кур, - сказала я и, получив деньги,  вылетела  от
него как ошпаренная. Больше кур я ему не возила.
   Ферма постепенно пустела. Я никогда не  думала,  что  так  грустно  будет
разорять то, что мы сами с  таким  трудом  создали!  Особенно  грустно  было
расставаться с животными.
   Приехали люди за коровами. Поставили большой грузовик задом  к  пригорку,
чтобы коровы могли взойти.
   Они упирались, их хлестали. Коровы мычали, а я плакала.
   - Не плачьте, - сказал мне покупатель, который купил коров с  платежом  в
рассрочку, - будьте спокойны, я вам все уплачу на следующей неделе.
   - Да я не о том, я знаю, что вы заплатите...
   Старенький "стэйшен вагон" 1929 года был уже очень плох,  почернел,  шины
потерлись, верх местами провалился. Нельзя было ехать на нем во  Флориду.  Я
присмотрела в городе "стэйшен вагон" 1933 года, 8 цилиндров.  Приплатила  за
него несколько сот долларов и поехала на нем домой. Проезжая мимо тюрьмы,  у
подножья горы, где жил шериф, я дала газу и лихо взяла гору. Параллельно  со
мной, не глядя по сторонам, опустив хвост, бежала дворняжка. Не успела  я  с
ней поравняться, как она со страшной  быстротой  кинулась  мне  под  колеса.
Толчок. Я знала, что я ее задавила. Я наддала газу и через  несколько  минут
была дома.
   По телефону я вызвала шерифа.
   - Как раз против тюрьмы, - сказала я, - я задавила собаку. Я  не  избегаю
ответственности, но я не могла видеть страданий  этой  собаки.  Очень  прошу
вас, пошлите кого-нибудь из ваших  людей  посмотреть.  Если  она  ранена,  я
заплачу за ее лечение, если собака убита,  я  заплачу  хозяину,  сколько  он
потребует.
   Через несколько минут шериф вызвал меня обратно.
   - Мисс Толстой, - сказал он мне,  -  не  беспокойтесь.  Слава  Богу,  что
собака убита, да, впрочем, я думаю, что она покончила самоубийством. Три дня
назад умер ее 90-летний хозяин. И вот с тех пор она не  ест,  не  пьет,  все
ищет хозяина и какая-то стала странная, точно ума лишилась. Хорошо,  что  вы
ее задавили и что она околела сразу, без мучений.
   Но прошло много времени, прежде  чем  ощущение  живого  тела,  которое  я
переехала, меня покинуло.
   Накануне отъезда я читала лекцию поблизости от нас,  в  колледже.  Ночью,
когда вернулась, почувствовала острые боли в желудке. Я  буквально  каталась
по кровати, всю ночь не спала.  Под  утро  боли  утихли.  Что  было  делать?
Электричество было выключено, вещи уложены, все было готово  к  отъезду.  Мы
сели в машину. Веста улеглась на заднее сиденье, и мы покатили.
   Солнечная Флорида
   Те, кто ездил на машине во Флориду, знают это блаженное чувство, когда из
сырого, холодного климата вы постепенно попадаете в  южное  тепло,  снимаете
свои тяжелые зимние вещи, жаркое солнце вас прогревает, и вы с  наслаждением
вдыхаете в себя соленый морской воздух.  Где  купальные  костюмы?  Скорее  в
воду! Мягкие, мелкие волны, плоский песчаный берег Дайтон-Бич. Твердый белый
песок, пляж широкий-широкий... Уточки,  стайки  чаек  испуганно  вспархивают
из-под ног...
   А после Дайтона -  внутрь  штата,  мимо  апельсинных  рощ,  озер,  на  ту
сторону, где берега омывают  спокойные  воды  Мексиканского  залива,  Тарпон
Спрингс, где греки разводят губки, и наконец мы в Озоне, маленьком  местечке
между Тарпон Спрингс и Клир Вотер.
   Наш друг, американка, достала нам две палатки и разрешила поставить их  в
апельсинном  саду,  принадлежащем  ее  знакомым.  Палатки  поставили   между
апельсинными и лимонными деревьями. У входа в палатку свисали  ветки  гуавы,
осыпанные зелеными, почти уже зрелыми плодами;  у  правой  стены  -  высокие
стройные кусты бамбука... В горячем воздухе  резкий  запах  апельсинов.  Под
деревьями вся земля усеяна  фруктами:  лимонами,  мандаринами,  апельсинами,
грейпфрутами.
   Улеглись спать. Ольга и Веста так устали, что очень  скоро  уснули.  А  я
была взволнованна, мне было  так  весело  на  душе.  Я  вдруг  почувствовала
радость бытия, радость от окружающей меня природы... И жалко  было  спать...
Такое  чувство  бывает  в  молодости,  когда  влюбишься  и  от  счастья,  от
переживаний спать не можешь... Я была, очевидно, влюблена и в  любимое  мной
море, и в горячее солнце, и в апельсинные и лимонные деревья, и, может быть,
в свободу, которую я ощущала...
   Так прожили мы в своих палатках около месяца. Купались, ловили рыбу,  ели
цитрусы во всех видах, готовили на маленькой керосинке, ходили полуодетые  и
блаженствовали.
   Но вот наша райская жизнь кончилась.  Я  приглашена  была  протестантской
церковью в Бабсон Парке при Бабсон колледже,  где  я  должна  была  говорить
четыре воскресенья подряд "проповеди" на евангельские темы и  прочесть  одну
лекцию в колледже.
   Г-на Роджера Бабсона я лично знала, так как читала лекции в его  колледже
в Массачусетсе несколько раз. Г-н Бабсон предложил нам маленький  бесплатный
коттедж и очень небольшую плату - 100 долларов за четыре проповеди.
   Ольга в церковь со мной не ездила и подтрунивала над моим новым амплуа  -
проповедника,  а  я  относилась  очень  серьезно   к   своим   обязанностям,
добросовестно готовилась,  надевала  свое  единственное  белое  платье  и...
проповедовала. По правде сказать, своего  я  вносила  очень  мало.  Я  брала
Евангелие и старалась давать толкование его по Толстому. Слушали внимательно
и элегантные дамы в шелковых белых платьях  и  белых  шляпах,  и  мужчины  в
светлых костюмах с загорелыми лицами.
   Из дневника 2 марта 1937 года:
   "На юге поражает дискриминация по отношению к  черным.  В  дамском  клубе
разговор такого содержания:
   - Скажите, - спрашиваю, - вы не думаете, что запрещение неграм  ездить  в
общих вагонах, разделение уборных на вокзалах создает великолепную почву для
большевистской пропаганды среди негров?
   - Ах, нет, - быстро возразила мне дама, -  мы  очень  любим  негров,  они
такие  великолепные  иногда  бывают  служащие,  такие  преданные...  Добрые,
наивные, как дети... Я люблю негров... Нужно только, чтобы  они  знали  свое
место...
   Отношение к неграм, как и к другим расам, мне совершенно непонятно, как и
непонятна мне, с одной стороны, демократия, а с другой - шоферы на  вытяжку:
Yes, ma'm, а вся прислуга называется  просто  по  имени,  кто  бы  и  какого
возраста они ни были".
   Из дневника 9 марта 1937 года:
   "Машина "роллс-ройс" с шофером, замирающим, держа правую руку на  дверце.
Дама в белом платье  и  господин,  выбритый,  отутюженный  весь,  чистый,  в
светло-cepoм костюме, с блестящими седыми волосами... В его  соседстве  -  в
Палм-Бич, Маунтен-Лейк - только такие же, избранные. Про себя  они  говорят,
что у них удобные скромные дома, простая жизнь...
   В Маунтен-Лейк, куда меня пригласил Роджер Бабсон, у ворот сторож.
   - Куда? Зачем? - спрашивает. Вероятно,  только  негры-служащие  ездят  на
таких машинах, как мой старый "форд".
   - Я к мистеру Бабсону.
   Странно, почему старый "форд"? Кто эта женщина? Но берет  под  козырек  и
любезно предупреждает: "Поезжайте осторожно. Скользко после дождя".
   Я никогда не  видела  такой  роскоши.  Море  цветов,  чудные  тропические
деревья, зеленые  газоны,  японские  вишни...  На  башне,  которую  построил
миллионер Бак, играют колокола траурный марш Шопена..."
   Из дневника 15 марта 1937 года:
   "На днях один американец спросил меня в клубе, на обеде, где я выступала,
ездила ли я на Парижскую выставку?
   - Нет.
   - Ах, как жалко, почему же? Надо было бы вам посмотреть, очень интересно!
А вот что я бы вам еще посоветовал сделать: съездить в Аризону  и  пролететь
на аэроплане над...
   Я старалась не слушать. "Если бы у меня было 300 долларов, я бы поехала в
Италию проститься с сестрой, может быть, навсегда", - думала я с  тоской.  Я
недавно читала "Исповедь" Руссо. Его приглашали обедать, гостить, предлагали
ему кров, он был окружен богачами, но ни один из них не дал  ему  настоящего
выхода из нищеты. Как же смею я надеяться, что выход для меня будет иной...
   Научиться надо, как наши  странники,  бывало,  в  старое  время,  получив
пятачок, перекреститься: "Спаси вас Христос", и не презирать, с высоты своей
гордыни бросающего тебе этот пятачок".
   И когда прошло последнее воскресенье и надо было опять искать заработок и
пристанище, мы поехали в Палм-Бич, на восточный берег, - там  живут  богатые
люди, авось найдем заработок?
   Мы наняли две комнатки над гаражом в Вест Палм-Бич за 35 долларов в месяц
и стали искать работу. Палм-Бич - великолепное место  на  берегу  океана,  с
аллеями громадных пальмовых  деревьев,  дворцами,  садами,  полными  цветов.
Великолепные пляжи, но все частные.
   В Палм-Бич богачи тратят деньги, а в Вест Палм-Бич люди стараются  деньги
заработать.
   Когда вы делаете грязную работу у себя на ферме, вы сами себе хозяева, но
когда надо наниматься - тяжело!
   -  Ваше  имя?  А  сколько  вы  весите?  А  какие  у   вас   рекомендации?
Интеллигентный труд? Нет, нет, у нас  спроса  нет.  Хотите  в  помощницы  по
дому?
   У американцев не принято говорить "прислуга", они говорят "помощница".
   -  Но  разве  знание  языков,  литературы  не  пригодится?  Может   быть,
репетировать   детей,   переводить,   может   быть,    нужны    гувернантки,
компаньонки?..
   Ничего не выходило. Деньги подходили к концу. Но тут  неожиданно  счастье
нам улыбнулось: с нами познакомилась одна русская дама, очень  богатая.  Она
скучала и предложила Ольге давать ей уроки итальянского  языка.  А  я  снова
получила предложение прочесть несколько лекций.
   Здесь же, в Вест Палм-Бич, мы познакомились с братом  нашего  хаддамского
м-ра Ярроу и его женой. Они были такие же бедняки, как  и  мы.  Он  продавал
какие-то журнальчики и очень обрадовался,  когда  я  ему  предложила  25%  с
лекций, если он мне их устроит. Но это дело для Ярроу было новое,  знакомств
не было и... размаха не было. Приходилось читать за гроши, 25-30 долларов за
лекцию, но и этому была рада.
   Из Вест Палм-Бич я ездила по окрестным городам. В Майами меня  пригласили
читать в большой гостинице "Макфаррен", расположенной на пляже.  Зал  полон.
Рядом со мной с  одной  стороны  сам  Макфаррен,  с  другой  -  председатель
торговой палаты, который меня представлял. Начинаю читать, тема: "Толстой  и
русская революция". Говорю  с  микрофоном.  Много  народу,  низкие  потолки,
вместо окон - люки, как на пароходе. Когда дохожу  до  революции  и  начинаю
говорить  против  большевиков,  под  окнами  начинается  неистовый   кошачий
концерт. Публика не слышит.  Хотя  я  говорю  с  микрофоном,  мне  под  этот
неистовый шум говорить трудно. Тогда, чтобы обратить внимание  председателя,
чтобы он как-то прекратил этот концерт, я, продолжая свою речь, где я говорю
о расстрелах большевиками сподвижников Ленина - Зиновьева, Каменева,  Рыкова
и других, добавляю: "К сожалению, вам не слышно, но  и  здесь,  сейчас,  под
окнами на дворе, товарищи большевики кошачьим концертом справляют тризну  по
тем, которых они казнили".
   Но глухой председатель или не расслышал моих слов, или их не понял. Так я
и докончила свою речь под звуки этого кошачьего мяуканья. А после  окончания
лекции:
   -  Почему  же  вы  никого   не   послали   унять   большевиков,   которые
безобразничали под окнами? - спрашиваю я у председателя.
   - Какие большевики?
   - Да те, что под окнами безобразничали.
   - О, нет, - сказал председатель. - Это же были кошки.
   В  ту  же  минуту,  почтительно  согнувшись,  подошел  к  Макфаррену  его
секретарь:
   - Сэр, - сказал он, - вот  что  оказалось  на  каждом  столике!  -  И  он
протянул Макфаррену листок. Это  была  типичная  нахальная  коммунистическая
листовка.
   С лекции я  возвращалась  в  автомобиле  Макфаррена.  С  двух  сторон  на
подножка