и-Ничи", и  мы  поехали  в  Токио,  откуда  я  должна  была  начать  свое
лекционное турне по приглашению этих газет.
   Один из полицейских провожал нас в  вагоне.  Странные  это  были  сыщики.
Совсем не такие, как у нас в России. Здесь они не  скрывались,  не  таились.
Они явно следили за нами, прилипали как-то, и не было никакой возможности от
них отвязаться.
   Не успели мы приехать в Токио, как и здесь появился полицейский агент. Он
приходил ежедневно. Передней в квартире не было, входная дверь вела прямо  в
столовую, он входил, садился и просиживал так с утра до вечера.
   Я теряла терпение.
   - Неужели вы не понимаете, - как-то сказала я ему, - что это неделикатно.
Мы хотим обедать, а вы, чужой человек, сидите здесь,  навязываете  нам  свое
общество.
   Он вскочил.
   - Простите, пожалуйста! Solly! -  и  стал  кланяться  быстро-быстро,  как
фарфоровая фигурка. - Я могу посидеть и на дворе.
   На другой день шел дождь. Полицейский сидел на скамейке на  дворе,  ходил
взад и вперед, промок, и, в конце концов, мы пригласили его войти в дом.
   Один раз он пришел с торжественным видом, неся что-то  в  руке,  особенно
приветливо и значительно улыбаясь.
   - Простите меня, - сказал он. - Я  плохо  говорю  по-русски,  я  не  могу
выразить вам все, что я чувствую, но вы поймете, я так люблю Толстого, я его
поклонник.
   Он  волновался.  Тонкие  руки,  путаясь,  развязывали  узелок   шелкового
цветного платка (фурусики). Он вынул большой портрет моего отца:
   - Вот, подпишите, пожалуйста!
   Я подписала..
   Через несколько дней он принес книги:  "Так  что  же  нам  делать?",  "Не
убий", "Царство Божие внутри вас" и др. и снова просил подписать.
   - Я читал всего Толстого, все, все, что он  написал,  а  эти  религиозные
философские книги мне особенно нравятся. Пожалуйста, подпишите.
   - Но как же ваша полицейская служба вяжется с тем, что отец писал в  этих
книгах? "Не убий", например, где он писал о непротивлении злу  насилием.  Вы
знаете, мой  отец  был  против  всякого  насилия,  следовательно,  и  против
полиции.
   Он или не понял меня, или не хотел спорить (японцы никогда не спорят). "Я
люблю эти книги, - повторил он. - Он имел на меня большое  влияние.  Я  рад,
что вижу его дочь. Вот это мой скромный подарок вам".
   И он положил передо мной аккуратно завязанный в узелок шелковый платок.
   - Спасибо, но я не могу принять вашего подарка.
   - О, это большая обида. - Лицо его побагровело, и мне показалось, что  он
вот-вот расплачется. - По-японски, если отказываетесь от подарка,  -  очень,
очень обижаете, - повторял он. - Пожалуйста, возьмите.
   И я взяла. В узелочке оказались яблоки и апельсины.
   - Никогда не поверила бы, что я буду рассуждать о взглядах своего отца  с
сыщиком и брать от него подарки, -  говорила  я  своим  друзьям.  -  Но  они
какие-то не настоящие, не такие, как были у нас в России.
   - Может быть, но если бы этому человеку  с  розовыми  щечками  и  усиками
пришлось защищать императора и родину, он защищал бы их как лютый зверь и не
задумался бы убить и умереть в борьбе.
   И все-таки он надоел нам.
   - Нельзя ли нас как-нибудь избавить от сыщика? - спросила я у  сотрудника
газеты "Ничи-Ничи", нашего друга Идзюми-сан. - Он сидит у нас целыми  днями,
ходит всюду за нами...
   - Нет, не надо, - решительно сказал  Идзюми-сан.  -  Этого  полицейского,
который к вам ходит, я знаю. Он очень хороший человек.  Пусть  ходит.  Когда
надо идти в магазины - пусть помогает, надо вещи таскать - он тоже помогает,
купить что-нибудь - он тоже помогает. Пусть  ходит,  он  хороший,  настоящий
толстовец.
   Делать было нечего. Когда мы переезжали, сыщик пришел, таскал  нам  вещи,
бегал за такси и все кланялся и улыбался.
   Хороший человек, настоящий толстовец!
   Новые веяния
   Почти все дети ходят в детские сады и в школы  в  европейской  одежде.  В
Токио  мы  жили  недалеко  от  школы.   Каждое   утро   я   наблюдала,   как
девочки-подростки шли в школу и из школы.
   Эмансипация японской женщины идет главным образом  через  школы.  Влияние
иностранных учительниц, многие из коих американки, - сильно.  Детские  сады,
школы переходят на европейскую одежду,  причем  форма  этой  одежды  проста,
удобна и небезобразна. Темные шерстяные платья,  иногда  матроски,  чулки  и
башмаки, но еще, должно быть, пройдет немало времени, пока японская  женщина
приобретет привычные для европейского глаза манеры. Я почти не видела, чтобы
японка умела носить европейское платье.
   От тасканья детей на спинах, скрюченного положения на татами  -  дети  не
растут нормально: недаром статистика показывает,  что  за  последнее  время,
когда дети получают правильное воспитание в садах, школах,  -  рост  японцев
значительно увеличился.
   - Жили, - говорит Конисси-сан, старый друг моего отца, когда я  начала  с
ним разговор на эту тему, - жили и гораздо были здоровее. Теперь  выдумывают
разные новшества. Наши дети все на рисе росли. Молоко матери и рис -  вот  и
всё. Коровьего молока не знали.
   Конисси-сан прожил в России 30 лет. Два раза приезжал к нам. Ему  70  без
одного. Много детей. Старший сын - "крест нашей семьи", сказал  Конисси-сан.
Увлекся спортом, делом не занимается.
   А в Японии старший сын - это наследник отца. Он не имеет  права  выходить
из отцовской воли и обычно наследует дело отца.  Часто  у  японцев  на  этой
почве бывают драмы. Старший сын  хочет  учиться,  а  отец  велит  торговать.
Иногда дело даже кончается самоубийством. Во всех пьесах японских фигурирует
обычно "старший сын". Для Конисси поведение сына - большая трагедия.  Второй
его сын - толстовец. Живет в горах, далеко, так что туда по железной  дороге
и не проедешь, - плетет корзины. У него  убеждение,  что  все,  что  человек
сделает, так или иначе вознаграждается. Если отдать  последний  заработок  -
так или иначе судьба вознаградит тебя. Если отдать последний рис, кто-нибудь
даст тебе работу, заплатит рисом или вообще как-нибудь да вернется отданное.
Он строгий вегетарианец. Старшая дочь учительница, другая учится.
   У него японский дом. Годы, прожитые в России,  мало  на  нем  отразились,
разве только что у него есть самовар, который стоит на низеньком  столе.  Но
сидели мы на полу, на подушках, около хибати*, и  сам  хозяин  разливал  нам
чай. Жена его не вышла, пришли две  дочери,  но  чай  все-таки  наливал  сам
хозяин. Спит Конисси-сан на полу, пишет, сидя на полу, под  ватным  одеялом,
где греет его старческое тело хибати. Письменный стол у  него  есть,  но  он
презрительно задвинут в самый далекий угол, и хозяин им не пользуется.
   Другой знакомый японец, Набори-сан, живет  по-европейски,  в  кабинете  у
него письменный стол, электрическое отопление. Но когда мы пошли обедать, то
попали в чисто японскую комнату. После обеда мы играли в разные игры  с  его
детьми. Семья  необычно  дружная,  приятная.  Когда  стали  играть,  старшая
девочка обратилась к нам по-японски:  "Можно  Кунью-сан?"  Это  она  просила
принять в игру их прислугу. Они ее любят как члена семьи.  Это  я  наблюдала
везде. Прислуга "сан", и ее уважают и любят.
   Чиба-сан студент. Один раз он пришел, молча поставил на пороге корзину  с
яблоками. Потом подал письмо на трех страницах, где он говорил о своей любви
к Льву Николаевичу и о том, как он хочет со мной говорить. Письмо  было  так
прекрасно написано по-русски, что я решила, что Чиба-сан владеет  языком,  и
заговорила с ним на своем родном  языке.  Но  оказалось,  что  он  не  может
связать двух слов. Он потом сознался мне, что всю ночь составлял это письмо.
   Чиба-сан некрасивый, на его лице много-много мелких морщинок, но когда он
улыбается и показывает свои ужасные  зубы,  испещренные  золотыми  пломбами,
как, между прочим, почти у всех японцев, у него  детское,  доброе  лицо.  Он
хотел непременно мне подарить Полное собрание  сочинений  отца  на  японском
языке, я едва-едва уговорила его отказаться от этого желания,  так  как  все
равно я прочитать по-японски ничего не могу. Он сказал мне: "Я  хочу  знать:
где правда?"
   - Так вы ищите и должны найти, если вы будете искать у других, вы  ее  не
найдете, надо в себе найти ее.
   - Нет, я нашел, я нашел ее у Толстого, - сказал он мне. - Он мяса не ест,
не курит, не пьет.
   Он "старший сын". Его отец купец. Он заставил сына  идти  на  юридический
факультет. "А я не люблю этой науки, - говорил Чиба-сан, -  я  хочу  учиться
литературе, я хочу изучать русский язык, чтобы по-русски прочитать "Войну  и
мир". Нет ни одного сочинения Толстого, которого бы я не читал. Я хочу ехать
в Россию. Но отец не позволяет мне. У меня есть брат. Я люблю его. Брат тоже
любит Толстого, кроме Толстого любит Тургенева и  Достоевского.  Если  я  не
смогу изучать русский язык, ехать в Россию, пусть брат все это исполнит,  он
не старший сын".
   Чиба несколько раз у нас обедал. Я его угостила борщом. Он  съел,  как  я
иногда на японских обедах глотаю клейкий суп из  сырой  горной  картошки,  -
одним духом.
   - Чиба-сан, хотите еще?
   - Спаси, - сказал он (он всегда говорит "спаси" вместо "спасибо"), -  мне
уже довольно.
   В следующий раз, когда мы  его  пригласили  обедать,  он  просто  сказал:
"Спаси, мне уже довольно", хотя не начинал еще есть. Он боялся, что  мы  его
опять накормим борщом.
   Чиба-сан каждый раз приходил с записочкой, которую он заранее  составляет
по словарю на русском языке.
   - Здравствуйте, простите, что я вам помешал поздним  приходом.  Можно  ли
мне приходить по  средам?  -  и  при  этом  усиленно,  как-то  неестественно
перекатывает букву рррр.
   Японское исскуство
   Первые непосредственные впечатления ни к  чему  не  обязывают,  и  потому
писать о них через неделю по приезде легче, чем  через  два  месяца.  Глаза,
слух,  все  существо  человека  радуется   тому   новому,   непривычному   и
прекрасному,  что  перед  ним  открывается.  Теперь,   через   два   месяца,
познакомившись с Японией несколько глубже и шире, я поняла,  что  для  того,
чтобы узнать эту страну, нужны многие годы.  Освоившись  немного  с  укладом
японской жизни, мы уже не оглядываемся с изумлением на улицах, мы  научились
кое-как изъясняться, пользуясь двумя десятками  японских  слов,  умеем  есть
палочками, но с каждым днем все больше и больше убеждаемся  в  том,  что  за
внешней простотой кроется сложная и неизвестная нам жизнь.
   Я  все  время  стараюсь  уловить  сложившиеся  веками  традиции,  угадать
внутреннее содержание японской жизни. За это время нам  удалось  побывать  в
театре, на выставках картин, на концерте японской  музыки,  познакомиться  с
домашней жизнью японцев и присутствовать на чайной церемонии.
   Японское искусство для  нас  "терра  инкогнита";  некоторые  отрасли  его
остаются до сих пор не совсем понятными. Так, например,  японский  театр.  Я
знаю, что мои соотечественники восхищались театром Кабуки, когда он приезжал
в Москву. Но сама я, побывавши два раза в театре, еще не разобралась в массе
странных впечатлений, таких необычных и совсем не похожих на  реалистический
театр, к которому я с детства привыкла. Правда,  что,  побывавши  во  второй
раз, я начала уже привыкать к странным звукам  голосов,  минутами  увлекаясь
содержанием пьесы (я видела  "47  самураев"),  забывала  внешние  странности
изображения.  Моя  вера  в  исключительно  тонкий  и  изящный  вкус  японцев
поддерживает во мне уверенность в том, что, в конце концов, я  пойму  и  эту
область японского искусства.
   Две другие области захватили меня целиком. Я говорю о музыке и живописи.
   Японское пение мне пришлось слышать впервые в Ясной Поляне, когда я  была
еще девочкой. К моему отцу приехали два японца. После  серьезных  разговоров
они по нашей просьбе спели японскую народную песню. Это было так непохоже на
то, что мы называем пением, так для нас необычно, что мы не могли удержаться
от смеха, хотя это и было очень невежливо. После  этого  мне  несколько  раз
пришлось слышать японское пение в России.  В  последний  раз  нам  пели  две
гостившие в Ясной Поляне японки, и тогда впервые  пение  показалось  мне  не
смешным, но мелодичным и приятным.
   Когда я приехала в Японию, японская  музыка  доносилась  до  меня  только
отрывками: то на улице из раскрытых окон, то по радио из  соседней  комнаты,
то пела в саду няня-японка, укачивая младенца.  Я  с  жадностью  ловила  эти
случайно долетавшие до меня звуки.
   Один раз после суетливого рабочего дня за нами заехал знакомый  профессор
Ионекава-сан и пригласил нас на концерт его сестры в  отель  "Империаль".  Я
устала, у меня болела голова, и хотелось отдохнуть. Но все же я  согласилась
поехать на часок на концерт.
   Впечатление было настолько сильное, что я не вернулась через  час  домой,
но просидела до самого конца, потрясенная тем, что я слышала.  Даже  внешний
вид этих женщин в темных кимоно, с серьезными лицами, с  закрытыми  глазами,
на фоне зеленого бамбука и приземистой  сосны  поразил  меня  своей  строгой
красотой и сдержанностью.  При  кажущейся  наивности  и  скупости  звуков  -
сложнейшее музыкальное построение и громадное искусство  в  исполнении.  Как
будто бы  творец  этой  музыки  из  стыдливого  целомудрия  избегал  дешевых
эффектов и ничем не старался украсить свое  произведение.  Сначала  кажется,
что звуки естественно примитивны, и только через некоторое  время  начинаешь
понимать ту громадную технику,  которая  необходима  при  игре  на  японских
инструментах.  Особенно  поразила  нас  своей  красотой   последняя   песня,
исполненная сестрой Ионекавы-сан под аккомпанемент шякухачи и семисена.  Нам
сказали, что это была поминальная песня. Но еще не зная этого, мы  были  уже
поражены торжественностью и глубиной ее мелодии.
   Не меньшее впечатление произвела на меня и японская  живопись.  До  того,
как я попала в первый раз на выставку в Фукуока, я  имела  довольно  смутное
понятие о японской живописи. Иллюстрации в книгах,  немногие  виденные  мною
гравюры  оставили  во  мне  впечатление  чего-то  не  совсем  понятного,  но
изящного. Как и в музыке, меня несколько отпугивала необычность  технических
приемов, искусственность человеческих фигур  и  лиц.  Но  вот  я  попала  на
выставку,  и  у  меня  осталось  впечатление,  что  люди,  имеющие  в  руках
драгоценные камни, меняют  их  на  стекло.  Сначала  я  попала  в  отделение
европейской живописи. Я никак не ожидала того, что увидела. Передо мной были
те же пестрые пейзажи, голые женщины, натюрморты -  все,  что  я  видела  на
многих  европейских  выставках.  Здесь   не   было   ничего   оригинального,
самобытного, японского. Я невольно была разочарована.  Неужели  это  и  есть
настоящая японская живопись,  о  которой  мне  приходилось  слышать  как  об
искусстве совсем своеобразном. И только попав в другое здание, я  нашла  то,
что ожидала, и даже больше того.
   Первое, что бросилось в глаза, - рыбы. Среди  полуфантастических  морских
водорослей прозрачные, голубоватые рыбы. Я видела, как, уставив глаза в одну
точку, они мерно шевелили жабрами. А вот  другая  картина  -  цветет  вишня,
сакура. Безлистная, покрытая тяжелыми розовыми цветами ветка изогнулась,  по
ней порхают маленькие разноцветные птички... У меня разбегаются  глаза.  Что
это?  Туман,  вы  чувствуете,  как  вас  пронизывает  едкая  сырость,   едва
вырисовывается лодка, на борту люди в  странных  соломенных  одеждах,  и  на
задранном кверху носу - птицы с длинными клювами.
   - Рыбная ловля, - говорит заведующий. - Это птицы кармеранты,  они  ловят
рыб. Вам нравится?
   - Да, очень. - Я стою как зачарованная, мне не хочется уходить.
   А вот  японский  натюрморт.  В  корзине  синие,  серебристые  рыбы.  Одна
наполовину выскочила из корзины,  изогнулась,  чешуя  серебром  отливает  на
солнце.
   Здесь, в  Токио,  на  выставке  в  Уено-парке  я  проверила  свое  первое
впечатление. То же ощущение чего-то прекрасного, тонкого и изящного. Нежные,
едва заметные линии дают картине необычайную легкость и воздушность.
   Но я должна  оговориться,  я  не  художница  и  высказываю  здесь  только
непосредственные чувства.
   В Японии мне пришлось познакомиться еще с новым искусством,  до  сих  пор
совсем мне незнакомым - с искусством созидания дома. Мы, русские, за  редким
исключением, привыкли небрежно относиться к обстановке своего жилища.  Форма
для нас стоит всегда на  втором  плане,  и  русские  люди  точно  стесняются
позаботиться об окружающих их предметах.  Тем  более  поражает  нас  сложная
обдуманность каждой мелочи японского дома. Это не роскошь  европейского  или
американского  жилища,  где  все  приноровлено  к  внешнему  удобству.  Нет!
Японский  дом  скорее  неудобен  для  жилья  изнеженного  европеизированного
человека, но все дышит в нем строгой чистотой и скромностью!  Его  богатства
никогда не бросаются в глаза. На первый  взгляд  дом  крестьянина  ничем  не
отличается от дома богача, и только опытный глаз  может  постепенно  оценить
скромные на вид богатства:  драгоценное  дерево,  старинную  посуду,  камни,
растения, привезенные с далеких гор. Каждая вещь в доме,  каждое  деревцо  и
камень имеют свою длинную историю.  Мы  привыкли  подходить  к  предметам  с
вопросом: удобно, неудобно? красиво  или  некрасиво?  Созерцательный  взгляд
японца смотрит куда-то по ту сторону красоты и удобства. Мы  видим  огромный
камень в саду, с углублением, наполненным водой для  омовения  при  входе  в
домик для чайной церемонии, и думаем, каких огромных усилий стоило перевезти
сюда этот камень и не проще  ли  было  приспособить  для  омовения  что-либо
другое? А углубленный взгляд японца видит за этим камнем водопад  в  далеких
горах, который, тысячелетиями падая с высоты, выдолбил в нем  углубление.  В
прудике, под полукруглым мостиком, лежит огромная каменная черепаха. Золотые
рыбки, играя, проплывают между ее кривыми лапами. Она почти незаметна там, в
тенистой глубине, и не каждый, гуляя по саду, обратит на  нее  внимание.  Но
тем сильнее будет поражен  тот,  который  ее  заметит,  поражен  скромностью
хозяина, поместившего драгоценную тысячелетнюю вещь в такое укромное  место.
По-видимому,  в  этом  и  заключается  вся  тонкость  японского  творчества:
прекрасное, драгоценное не должно кидаться в глаза.
   Особенно сильно я почувствовала  выражение  японского  духа  в  старинном
обычае  чайной   церемонии.   Совершенно   не   подготовленному   европейцу,
незнакомому с особенностями характера японцев, вся  чайная  церемония  может
показаться странной и бесцельной. Сначала нам показали  чайную  церемонию  в
самой простой ее форме, чтобы дать нам некоторое понятие об этом обычае.  Мы
были не подготовлены и недоумевали, почему столько торжественности  и  труда
приложено для того, чтоб выпить чашку чаю. Через некоторое время после этого
мы  были  приглашены  Юй-сан  на  чайную  церемонию   по   случаю   открытия
деревенского домика около Токио. Передавший это приглашение Екой-сан  принес
книгу Окакуро, чтобы познакомить нас с чайной церемонией. Из  этой  книги  я
узнала историю этого обычая и его смысл. Отчасти благодаря этой подготовке я
могла полнее оценить склонность японцев к созерцанию, к выдержке.  Я  поняла
также, что японцы - тончайшие знатоки прекрасного и чайная церемония  -  вид
искусства, возведенного в культ.
   Мне пришлось познакомиться и с другими направлениями  японской  жизни.  Я
бывала в домах японской интеллигенции. Характер их жизни  иной.  Видно,  что
любовь к национальному уступила  в  них  место  интересам  общечеловеческим.
Европейская мебель, удобная для занятий, большое количество иностранных книг
-  все  указывает  на  то,  что  хозяева  вынуждены   были   оторваться   от
созерцательной жизни, захваченные общим течением американизации.
   Турне
   В  лекционное  турне   мы   поехали   втроем:   Курода-сан,   "заведующий
хозяйством", как  его  называл  Курода,  и  я.  Зачем  нам  нужен  был  этот
зав