но
будет сделать.
   - Спасибо, милая барышня.
   - Я не барышня, а товарищ. Вы, товарищ Дуня, в школу ходите?
   - Хожу.
   - Ну и прекрасно. Выйдете из  школы  грамотной  сознательной  гражданкой.
Может быть, еще будете вместе с нами бороться за рабоче-крестьянскую власть,
комиссаром будете...
   Дуня смотрела на нее непонимающими наивными серыми глазами, но улыбалась,
она была рада, что коммунистка взяла прошение.
   - Такие у власти не бывают, - сказала я.
   - Почему же это? - обратилась ко мне коммунистка, как  всегда  жадная  до
споров.
   - Честна слишком.
   - То есть что вы хотите этим сказать?
   - Ничего. Таким, как Дуня, место теперь в тюрьмах, в  лагерях.  У  власти
товарищи,  гвардейские  солдаты,  с  отстреленными  указательными  пальцами,
грабители...
   - Продолжайте, пожалуйста.
   - ...грабители русской исконной старины.
   Я вышла в соседнюю  комнату,  прикрыла  дверь  и  быстро  из-под  изразца
вытащила крест.
   - Вот они, ваши честные работники из рядов  пролетариата!  -  сказала  я,
бросая на стол лоскутик с крестом. -  Вы  когда-нибудь  видели  архиерейские
одежды?  Вот  из  этого  комендант  шьет  платья   своим   женам,   ограбляя
монастырскую ризницу... Грабит заключенных, морит голодом, истязает...
   Она слушала меня, широко раскрыв глаза, и вдруг вскочила:
   - Дайте сюда.
   Схватив лоскуток, она выбежала из комнаты.
   Через некоторое время коменданта уволили. Я  была  спасена.  Но  староста
была права: положение заключенных не улучшилось.

   * * *
   - Вставайте, Александра Львовна!
   - А? Куда? Зачем?
   Я открыла глаза, в комнате толпились кожаные куртки.
   - Без разговоров! В театр.
   - Почему так поздно? Я не хочу в театр, - пробормотала я.
   - А вас и не спрашивают, гражданка, хотите вы или нет. Приказано.
   - Обыск, - шепнула мне Александра Федоровна.
   - Обыск? Опять? Почему же в театр?
   - Ничего не знаю! Велено всем заключенным идти в  театр.  Лагерь  оцеплен
стражей.
   - Что с собой брать? Деньги как?
   - С собой берите, здесь все равно пропадут.
   - А разве и здесь будут обыскивать?
   - А  как  же?  Затем  и  в  театр  всех  загоняют,  чтобы  здесь  дочиста
перерыть...
   "Как быть с дневником? - думала я,  торопливо  одеваясь.  -  Сжечь?  Нет,
жалко. Авось пронесет".
   Выходим во двор, ярко освещенный факелами. Под деревьями между могильными
памятниками  вырисовываются  кучки  чекистов  в  остроконечных  шапках.  Они
рассыпаны по всему лагерю. Шумят мотоциклетки, автомобили.  Со  всех  сторон
небольшими группами спешат заключенные в театр.  В  странном  оцепенении,  в
полусне, я иду по двору. Мне кажется, что я никогда прежде не  видела  этого
места,  этих  высоких  деревьев,  бросающих  причудливые,  нереальные  тени,
каменных глыб. "Должно быть, так в аду", - думала я.
   Театр был  также  оцеплен  стражей.  Нас  впустили  внутрь.  Нереальность
исчезла. Здание было набито битком, арестованные всё прибывали.
   На эстраде новый комендант и двое чекистов - женщина и  мужчина.  Женщина
улыбалась. "Как она может?" - подумала я. Со сна ли, с перепугу  или  просто
от холода многие заключенные дрожали.
   Люди на эстраде  сидели  за  столом,  пересмеивались,  что-то  писали.  А
заключенные ждали два, может быть, три часа. Наконец стали вызывать. До меня
очередь дошла только к утру.
   - Толстая.
   Сквозь толпу я протискалась на  эстраду.  Несколько  вопросов  -  за  что
осуждены? чем занимаетесь, что у вас с собой? деньги? дайте сюда
   Женщина быстрыми ловкими пальцами шарила по телу, щупала  волосы,  чулки,
выворачивала карманы. Каждое ее движение вызывало дрожь отвращения,  и  надо
было напрячь все члены, чтобы не отшвырнуть гадину.
   У выхода из театра меня ждали товарищи по камере. Нас вывели  во  двор  и
повели  в  околоток,  но  не  направо,  где  была  больничка,  а  налево,  в
изоляционную для сифилитиков. Грязь, вместо  постелей  голые  нары.  Комната
была полна. Женщины сидели. Уголовные ругались и сквернословили.
   Только к девяти часам привели обратно в камеру. Вещи наши были разбросаны
по полу, постели перевернуты. Я бросилась к печке, подняла изразец,  дневник
лежал на месте.
   Днем я зашла в театр. Весь пол был  усеян  мелко  изорванной  бумагой.  А
деньги наши пропали.
   - Дали бы мне. Я бы спрятала, -  хвасталась  Жоржик,  -  у  меня  все  до
копеечки целы.
   - А как же это ты?
   - А очень просто. На то, мадам, и профессия.
   Несколько  человек  приехали  из  автотранспорта  комиссариата  народного
продовольствия. Политических вызвали в контору и  записывали  их  профессии:
делопроизводитель, счетовод, чертежник.
   - Ваша профессия? - спросили у меня.
   Вот тебе и раз. Мне никогда и в голову  не  приходило,  что  у  меня  нет
профессии. Чем я в жизни  занималась?  Редактирование,  сельское  хозяйство,
организационная работа, кооперативы... Все не годится.
   - Говорите что-нибудь, - шепнула мне армянка, - на свободу ведь отпустят.
   - Машинистка, - крикнула я.
   Записали и уехали,  а  мы  забыли  о  них,  как  забывали  многие  другие
посещения. Но вдруг, дней через десять, нас снова вызвали в контору.
   - Собирайте вещи!
   Я опрометью бросилась в камеру. Собрала вещи, простилась с  товарками.  У
них были смущенные лица. Они были рады за меня, но я знала, что именно в эту
минуту им было особенно грустно.
   У ворот Новоспасского лагеря стоял большой зеленый грузовик.  Симпатичный
человек, усиленно  старавшийся  скрыть  свое  сочувствие  к  нам,  приглашал
садиться. Затарахтела  машина.  Нас  подшвыривало,  трясло,  а  мы  глупо  и
радостно улыбались.
   Нас привезли во двор, на углу Тверской  и  Газетного  переулка,  ввели  в
накуренную канцелярию. Мне дали истрепанную грязную машинку  "ундервуд".  Не
успела я ее вычистить, как уже стали приносить бумаги:  отношения,  доклады,
отчеты... Прежде я никогда ничего не  переписывала,  кроме  сочинений  отца.
Канцелярские формы были мне незнакомы, учиться  было  не  у  кого.  Одна  из
заключенных, назвавшаяся машинисткой, в ужасе прибежала ко мне, не зная, что
делать. Ей также подвалили целую кучу бумаг, а она едва тюкала  по  клавишам
одним пальцем. Пришлось помогать ей.
   - Что вы делаете? - кричал на меня симпатичный человек, который  оказался
беспартийным  инженером.  -  Ведь  вы  же  даете  на  подпись   безграмотное
отношение.
   - Да я же исправила орфографические ошибки.
   - Но ведь по содержанию это никуда  не  годится.  Вы  старайтесь  уловить
смысл и пишите по-своему, а он подмахнет. Ведь он же двух  слов  связать  не
может.
   Со   временем   я   научилась   это   делать   и,   получив   бумагу   от
директора-коммуниста, составляла ее  по-своему.  С  отчетами  было  хуже,  я
изнемогала от бесконечных цифр, никак  не  могла  печатать  столбиками,  как
полагалось, путала итоги. Бумаги приносили и из других отделов. Чем  быстрее
я выполняла  работу,  тем  больше  мне  подваливали  бумаг.  Теперь  уже  не
трудились писать содержание, а просто кричали через комнату:
   - Товарищ Толстая! В отдел снабжения выговор за задержку.
   - Сейчас.
   Я не могла понять, в чем дело.  Другие  машинистки  работали  до  четырех
часов, потом спокойно складывали работу и уходили. А  я  возвращалась  домой
каждый день около семи с мучительным сознанием, что не все переписала.
   - Вы никогда не служили?
   - Никогда.
   - Оно и видно! Разве так можно. Дают бумагу, а вы  отругивайтесь:  и  так
много, вчерашняя работа осталась,  подождите  до  завтра.  А  то  им  только
повадку дай. Иной раз и бумажки-то не нужно, а он лезет.
   В соседнем доме была огромная столовая наркомпрода, где обедали  служащие
автотранспорта. Кормили нас по тогдашним временам хорошо. Денег за работу не
платили, но давали паек: сахар, пшено, иногда мясо.
   Отработав 8-9 часов в конторе, я  шла  домой,  иногда  совсем  измученная
работой, но счастливая сознанием, что иду "домой". Я видела друзей,  родных.
Один раз, забыв, что я на положении заключенной, пошла на Толстовский вечер.
   Выступал В.Ф.Булгаков. Как всегда, горячо и смело он говорил о моем отце,
о насилиях большевиков, о смертных казнях и  вдруг,  совершенно  неожиданно,
упомянул, что здесь, в зале, присутствует арестованная и находящаяся  сейчас
на принудительных работах дочь Толстого.

   Через несколько дней зеленый грузовик снова  отвез  меня  в  Новоспасский
лагерь. Прокурор республики  Крыленко,  узнав,  что  меня  командировали  на
принудительные  работы  и  что  я  присутствовала  на  Толстовском   вечере,
рассердился, велел меня немедленно водворить обратно в лагерь и держать  там
под "строжайшим надзором".
   Я  надеялась,  что  в  лагерь  мне  возвращаться  не  придется,  и  новое
заключение показалось мне особенно тяжким.
   Многих в лагере уже не было, появились новые лица. Общее внимание  теперь
привлекала знаменитая мошенница, баронесса фон Штейн, по прозвищу  Сонька  -
золотая ручка.  В  лагере  она  тотчас  же  прославилась  как  замечательная
гадальщица.
   Только Жоржик отнеслась к ней с полным презрением:
   - Сволочь лягавая! У Ильменевой браслет слизнула. Последнее дело у  своих
воровать.
   Даже политические ходили гадать.
   - Не может быть, чтобы она была воровка, - говорили они, -  такая  важная
дама, прекрасно одета, говорит  на  всех  языках.  А  как  гадает!  Пойдите,
Александра Львовна! Советуем вам...
   Как-то вечером к нам в камеру  вошла  высокая  дама  в  лиловом  шелковом
платье с пышными седыми волосами.
   - Mademoiselle la contesse, charmee de vous voir!1
   Я молчала угрюмо.
   - I am so happy to meet you...2 Ich habe Ihren Vaters B?cher gelesen...3
   Она выпаливала фразу за  фразой,  переходя  с  одного  языка  на  другой,
любезно улыбаясь. Но я продолжала молчать.
   - Может быть, вы разрешите вам погадать?
   - Нет, спасибо. Простите меня, но я избегаю знакомиться в тюрьме.
   Она пробормотала что-то по-французски и обратилась к  моим  товарищам  по
камере.
   А   между   тем   обо   мне   хлопотали.   Маленькой    коммунистке    из
рабоче-крестьянской инспекции непременно хотелось мне помочь,  она  говорила
обо мне в ЦКП с Коллонтай.
   - Вы же можете работать для нас, - говорила она мне, - и  на  свободе  вы
будете приносить гораздо больше пользы трудящимся.
   Коллонтай вызвала меня к себе. Маленькая коммунистка  сопровождала  меня.
Она суетилась, доставала пропуск в  ЦКП.  Она  с  беспокойством  следила  за
впечатлением, которое я произвожу на Коллонтай.
   А дней через десять после этого свидания она как ураган ворвалась к нам в
камеру.
   - Товарищ Толстая! Товарищ Толстая! У меня для вас что-то есть!
   Черные глазки блестели  больше  обыкновенного,  она  прыгала  по  камере,
смеялась, и видно было, что ее распирало от желания сообщить важную новость.
   -  Громадным   большинством   против   одного   голоса   в   ЦКП   решено
ходатайствовать перед ВЦИКом о вашем освобождении.
   С другой стороны, обо мне хлопотали  крестьяне.  Трое  ходоков  из  Ясной
Поляны и двух соседних деревень приехали в Москву к  Калинину  хлопотать  за
меня.
   Сестра тоже была в Москве. И я просила  отпустить  меня  на  два  часа  в
город.
   Но сколько я ни просила, комендант не соглашался. Он был не злой человек,
недаром носил очки и  старался  походить  на  интеллигента,  но  он  получил
распоряжение держать меня под строжайшим надзором и боялся.
   - Товарищ комендант! Пожалуйста, пустите. Я сегодня же вернусь.
   Он пристально взглянул на меня.
   - Нет, нельзя. Лицо у вас такое приметное...  Очки.  Из  тысячи  узнаешь.
Нельзя.
   Ни слова не сказав, я вышла из конторы. Через полчаса я пришла снова.  На
мне была Дунина сборчатая  юбка,  кофта,  полушалок.  Очки  я  сняла,  брови
собрала, подчернила, нарумянила губы и щеки.
   - Куда лезешь? - крикнул комендант, когда я подошла к столу.
   - К вашей милости, батюшка. Дозвольте слово молвить.
   - Откуда ты?
   - Не узнаёте, товарищ  комендант?  -  сказала  я  уже  своим  голосом.  -
Отпустите домой на часок, пожалуйста.
   - Тьфу, черт. Это вы, товарищ Толстая? Ну, видно, делать нечего. В  таком
виде и сам прокурор республики вас не узнает. Но помните: в одиннадцать быть
здесь и очков не надевать. Удивительное дело,  как  у  вас  лицо  без  очков
меняется.
   - Спасибо!
   Было уже совсем темно. Идти надо было по набережной  Москвы-реки.  Кругом
ни души. Вдруг быстрые шаги сзади.
   - Эй, постой! Ай к милому бежишь?
   За мной, запыхавшись, шел солдат.
   - Давай знакомиться, что ли?
   Я остановилась как вкопанная и, надев на нос очки, грозно  посмотрела  на
красноармейца.
   - Вы не знаете, с кем имеете дело, товарищ. В милицию хотите?
   - Виноват, товарищ, - пробормотал солдат и взял под козырек.
   - Что за маскарад? - спросила сестра, когда я наконец добралась до дому.
   - Погоди, дай краску смыть, тогда расскажу.
   Крестьяне привезли прошение,  подписанное  Яснополянским,  Телятинским  и
Грумонтским обществами.
   В моей квартире пили чай с деревенским ситником и  разговаривали.  Мужики
говорили деловито, спокойно, без тени сентиментального сочувствия. И  только
когда кончили пить чай, самый молодой, Ваня, заметив, как  я  была  голодна,
завернул оставшийся ситник в бумагу.
   - Возьмите с собой, Александра Львовна.
   - Спасибо, Ваня!
   И опять раскрашенная, без очков, я бежала по набережной к себе в  лагерь,
сжимая под мышкой половину ситника.  И  радость  от  свидания  с  сестрой  и
мужиками, радость от Ваниной ласковой улыбки была больше, чем от надежды  на
освобождение.
   Через месяц меня выпустили.
   Коля и Женя
   Однажды в лагере я простудилась  и  пошла  в  околоток  за  аспирином.  В
коридоре меня остановила сиделка.
   - Вы гражданка Толстая?
   - Я.
   - Вы в ЧК сидели?
   - Сидела, а вам какое дело?
   Я не любила расспросов. Мы знали, что за политическими следят и что можно
нарваться на "наседку", поэтому избегали разговаривать с незнакомыми.
   - А Ш. помните?
   - Ш., вы знаете Ш.! - воскликнула я, невольно меняя тон. - Где  она?  Как
мне найти ее?
   - Она расстреляна, - строго проговорила молодая девушка.
   - Расстреляна?!!
   - Да. Я сидела с ней вместе после вас, она рассказывала мне.
   - А Коля, Коля где? Жив?
   - Жив. Его выпустили.
   - А где он сейчас? Адрес его есть у вас? Ради Бога, скажите мне.
   - Они там же, на старой квартире за рекой.
   Сиделка оторвала кусочек бумаги и  написала  мне  адрес,  такой  простой,
несложный. И как это я тогда не посмотрела, не запомнила.
   Ночью у меня был жар. Я лежала на жесткой койке, и мне  казалось,  что  в
камере душно, нечем дышать. Минутами я забывалась, но спать не могла.
   Кошмары мучили меня.
   Расстреляна.  Тучное  тело  застыло  бесформенной   массой.   Чекисты   в
остроконечных шапках ворочают ее с боку на бок,  ища  бриллианты.  Мелькнуло
лицо. Пухлые щеки закоченели, маленький, с правильно очерченными губами  рот
безобразно широко разинут, в диком ужасе  застыли  серые  стеклянные  глаза.
Мертвая белая рука беспомощно размахнулась и звонко  стукнулась  о  каменный
пол...
   Невыносимо!
   Я вскакиваю. Сбрасываю с себя одеяло. Все тело в испарине. Достаю  из-под
койки чемодан с бельем, надеваю чистую рубашку и снова ложусь.
   "И за что же? - звучит у меня  в  ушах.  -  За  что?  Я  ведь  ничего  не
сказала"...
   Стараюсь не думать, но ослабленная жаром воля не подчиняется. Мысли снова
и снова возвращаются к ней.
   "Кто мог это сделать? Кто? Человек?  Такой  же,  как  я,  как  она?  Нет.
Неправда. Человек не мог этого сделать. Дряблую, старую, седую... в спину, в
пухлую, со складками спину???"
   - Не... воз... мож... но!!! - громко вскрикнула я.
   Соседка моя встрепенулась, проснулась.
   - Что вы сказали? Плохо вам? Не спится?
   - Да, если можно, дайте мне воды, пожалуйста.
   Она встала, налила в большую эмалированную кружку воды и подала мне.
   - Спасибо.
   "Господи, она ляжет, заснет сейчас", - с ужасом думала я.
   Я не спала до утра. Когда рассвело, мне стало  легче.  Но  я  знала,  что
теперь уж не забуду их. Полковница  и  Коля  вошли  в  меня  навсегда,  были
связаны со мной страданиями этой ночи.
   И вот я теперь снова на свободе. Я в своей квартире. Глиняный горшок  все
так же стоит в кухне на полке. Я написала Коле и  Жене.  Я  их  жду.  И  вот
стучат,  входит  девушка  лет  двадцати  и  высокий  костлявый   малый   лет
семнадцати, плохо вымытый, растрепанный, бледный. Это он - Коля. Я смотрю на
них так, как будто я их давно знаю. Женя одета бедно, но чисто,  а  Коля  не
умеет или не хочет прикрыть  нищеты.  В  глаза  бросаются  штаны,  бахромами
болтающиеся по  порыжевшим  стоптанным  башмакам,  короткие  рукава  куртки,
которые Коля тщетно старается натянуть.
   - Вы Коля? - спрашиваю.
   - Да.
   - У вас документы есть?
   Я задаю глупые, формальные вопросы, чтобы скрыть  волнение,  мне  хочется
схватить Колину громадную грязную лапу и крепко-крепко пожать ее, но я боюсь
своего волнения.
   - Покажите мне свои документы, - продолжаю я.
   Женя торопливо достает их из потертой сумочки. Я не смотрю  на  них,  они
мне не нужны. Я иду на кухню. На горшке  с  засохшим  растением  -  пыль.  Я
смахиваю ее и бережно вношу горшок в комнату. Они с недоумением  смотрят  на
меня. Я вываливаю засохшую землю на стол, вынимаю и разворачиваю  слипшуюся,
потрескавшуюся клеенку...
   - Вот, - говорю, - Коля, ваша мам? дала, это для вас...
   - Мамочка!
   - Да! Я не могла раньше... у меня отняли ваш адрес.
   - Мамочка! Это ее вещи... ее. Вы?!
   - Да, да. Мы с мамой внизу, а вы наверху, помните, в ЧК, на  Лубянке,  вы
еще сахар и селедку...
   Я не могу больше говорить.
   - Мамочка, мамочка... Вы знаете, она... ее... - и он закрыл лицо руками.
   Через несколько дней они снова зашли ко мне, беспомощные, жалкие.
   - Видите ли, - говорила Женя, - наше положение сейчас  такое  незавидное,
Коле надо одеться, он учится, мы решили продать...
   Они точно извинялись передо мной.
   - Да? Ну так что же? Конечно, продайте!
   - Да, но мы очень боимся... Нe знаем, к кому обратиться. Это так  опасно,
говорят, за это расстреливают.
   Я дала им адрес "надежного" спекулянта.  Они,  повеселевшие,  ободренные,
ушли. Больше я их не видала.
   Калинин
   - Выпустили? Опять теперь начнете контрреволюцией заниматься?
   - Не занималась и не буду, Михаил Иванович!
   Калинин посмотрел на меня испытующе.
   - Ну расскажите, как наши места заключения? Хороши дома отдыха, правда?
   - Нет...
   - Ну, вы избалованы  очень!  Привыкли  жить  в  роскоши,  по-барски...  А
представьте себе, как себя чувствует рабочий, пролетарий в такой  обстановке
с театром, библиотекой...
   - Плохо, Михаил Иванович!  Кормят  впроголодь,  камеры  не  отапливаются,
обращаются жестоко... Да позвольте, я вам расскажу...
   - Но вы же сами, кажется, занимались просвещением  в  лагере,  устраивали
школу, лекции. Ничего подобного ведь не было в старых тюрьмах! Мы  заботимся
о том, чтобы из  наших  мест  заключения  выходили  сознательные,  грамотные
люди...
   Я пыталась  возражать,  рассказать  всероссийскому  старосте  о  тюремных
порядках,  но  это  было  совершенно  бесполезно.  Ему  были  неприятны  мои
возражения и не хотелось менять созданное им раз  навсегда  представление  о
лагерях и тюрьмах.
   "Совсем как старое правительство, - подумала я, - обманывают  и  себя,  и
других! И как скоро этот полуграмотный человек, недавно вышедший из  рабочей
среды, усвоил психологию власть имущих".
   - Ну конечно, если и есть некоторые недочеты, то все же, в общем и целом,
наши места заключения нельзя сравнить ни с какими другими в мире.
   "Ни с какими другими в мире по жестокости, бесчеловечности", - думала  я,
но молчала.  Мне  часто  приходилось  обращаться  к  Калинину  с  просьбами,
вытаскивать из тюрем ни в чем не повинных людей.
   - Вот, говорят, люди голодают, продовольствия н