когда  я  вышла  во  двор  подышать  чистым  воздухом,
крестьяне окружили меня.
   - Александра Львовна, Александра Львовна, поговорить с вами хотим.
   Я пыталась отойти, но они всей толпой окружили меня.
   - Что они дурного сделали? За что их судят? Поговорите  с  судьями,  ведь
лучшего председателя у нас не было. Скажи им!
   Они кричали в страшном волнении, перебивая друг друга, напирали на меня.
   - Друзья мои, - сказала я, со страхом оглядываясь кругом, - не губите  ни
себя, ни меня! Пожалуйста, отойдите. Вы не представляете себе,  в  какой  мы
опасности! Если партийцы увидят, что вы разговариваете со мной,  они  сейчас
же обвинят меня в заговоре против правительства. Подите, поговорите  сами  с
председателем суда!
   Крестьяне меня поняли и отошли. Мне было противно, грустно  и  обидно.  Я
почти всех их знала с  детства.  С  некоторыми  мы  вместе  выросли,  другие
состарились на моих глазах, со многими мы были друзьями и на ты. А теперь  я
не могла даже поговорить с ними.
   Председатель вышел на крыльцо с небольшой группой  коммунистов  и  курил.
Крестьяне подошли к нему и, перебивая друг друга,  говорили  ему  что-то.  Я
только уловила несколько слов: "Хороший  человек...  Нам  лучше  не  надо...
Справедливый, всем  старается  помочь".  И  вдруг  громко  раздался  молодой
звонкий  голос:  "Это  все  комсомольская  ячейка  мутит!  Уберите  вы  этих
бездельников из Ясной Поляны, не нужны они нам!"
   Поднялся  крик,  шум,  напрасно  председатель  суда  старался   успокоить
крестьян, и вдруг, заглушая всех, прозвучал крикливый громкий голос:
   - Товарищи! Не комсомольская ячейка, а Толстая агитирует против партии!
   Опять  загудела  толпа,  никто  не  слушал  председателя.  Неожиданно  из
Народного дома выскочил секретарь комсомольской ячейки.
   - Я все слышал, товарищи, - заорал он не своим голосом,  -  я  все  знаю!
Толстая вооружает крестьян против советского правительства. Товарищи!  Когда
мы наконец избавимся от этих буржуев?! Долой вредителей! Долой врагов народа
и пролетариата!
   Опять загудела толпа. Тщетно старался  председатель  ее  успокоить.  Дело
пришлось отложить и перевести его в тульский окружной суд. А я в ту же  ночь
выехала в Москву к Калинину.
   - А вы небось не знаете, Александра Львовна, кто  эти  судьи-то  были?  -
спросил меня знакомый крестьянин, когда суд  уехал.  -  Про  председателя  я
ничего не скажу, не знаю, - тульский он, а двое других - здешние.  Вот  тот,
кто слева сидел, высокий, костлявый, с длинным  носом,  несколько  лет  тому
назад за убийство жены судился. А второй, что справа сидел,  чернявый,  тот,
что узкие глазки щурил и ухмылялся, когда доктор говорил, - этот уж два раза
сам под судом был, первый раз за то, что девчонку изнасиловал, а второй  раз
за то, что заключенных пытал. Нализался и пьяный вывел их на мороз во двор и
стал их из шланга поливать. Едва выжили.
   Не знаю, исполнил ли Калинин мою просьбу и центр повлиял на решение суда,
но доктора Арсеньева и двух других членов правления  условно  приговорили  к
трем годам тюремного заключения.
   Глубокой иронией звучали слова адвоката, защищавшего Арсеньева:
   - Граждане судьи! - заключил он свою речь. - По-видимому, доктор Арсеньев
не может угодить ни одному правительству. Царское правительство преследовало
его  за  либеральные  идеи;  советское  правительство  преследует   его   за
контрреволюционную деятельность. Он никак не может попасть в тон, как  певец
с хронической простудой!
   Начало сталинской политики
   Злостные придирки коммунистов, ревизии  в  школах  и  музее  продолжались
главным образом со стороны местных властей. Приходилось ездить в губисполком
и в Москву, давая объяснения и прося защиты.  Неожиданные  налеты  партийцев
нагоняли страх на всех сотрудников, мешали работать.
   Иногда совершенно неожиданно под вечер приезжала  группа  большевиков  из
губпарткома. Они привозили с собой пряники, конфеты  для  детей,  подарки  и
советскую пропагандную литературу.
   Усилилась антирелигиозная пропаганда, детей священников выгоняли из школ,
установили шестидневную неделю с тем,  чтобы  ученики  посещали  школу  и  в
воскресенье. Не исключалось и Пасхальное воскресенье. Коммунисты  требовали,
чтобы в этот день школы были открыты. Я  отказывалась  исполнить  требование
партийцев. Комсомольская ячейка нажимала.
   Машка оказалась между двух огней.  Она  не  хотела  огорчать  крестьян  -
родителей детей, - настаивая на требованиях партийцев, и не хотела выступать
против меня. С другой стороны, она боялась,  что  ей  попадет  по  партийной
линии. Прислали коммуниста из Тулы. Он долго говорил со мной, требуя,  чтобы
учителя давали уроки в Пасхальное воскресенье. После долгих  разговоров  он,
наконец,  согласился  собрать  всех   учителей   и   решить   вопрос   общим
голосованием.
   Вечером в страстной четверг собрались в новой школе  второй  ступени  все
учителя, приехавший из города коммунист  и  члены  коммунистической  ячейки.
После  пропагандной   речи   партийца,   направленной   против   религиозных
предрассудков,  говорила  я.  Я  упомянула  о  мнении   Ленина,   сделавшего
исключение для школ имени Толстого, говорила о родителях: какое это  вызовет
огорчение  и  возмущение,  если  детей  заставят  учиться  в  такой  большой
праздник. После коротких прений поставили  вопрос  на  голосование.  Я  была
спокойна. Учительский коллектив, за исключением нескольких  человек,  всегда
меня во всем поддерживал - работали мы очень дружно.  Я  не  поверила  своим
глазам, когда на мое предложение  не  заниматься  в  Пасхальное  воскресенье
поднялись четыре руки. Со мной  голосовали:  школьный  врач,  двое  скромных
учителей первой ступени и мой друг - преподавательница литературы во  второй
ступени.
   Я вышла в соседнюю комнату, чтобы немного успокоиться. Когда я вернулась,
партийцев уже не было, и я могла свободно говорить.
   - Мы могли вместе работать, - обратилась я к  учителям,  -  мы  могли  до
известной степени оградить  школу  от  коммунистического  влияния,  избегать
антирелигиозной пропаганды, милитаризации только при  большой  сплоченности,
при общем понимании наших целей и задач. Борьба была нелегка, но  мы  твердо
проводили свою линию и старались придерживаться принципов  моего  отца,  имя
которого  несет  эта  школа.  Я  от  всего  сердца  благодарю  тех  из  моих
сотрудников, которые до конца поддерживали меня и те  идеи,  за  которые  мы
боролись. Потеряв поддержку большинства, я не смогу больше возглавлять  нашу
опытно-показательную станцию Ясная Поляна, созданную вместе со всеми вами...
   Спазмы сдавили мне горло. Я не могла больше говорить.
   Во мне росло убеждение, что дальше я бороться не в силах  и  не  в  силах
больше притворяться, лгать, лучше тюрьма, ссылка, даже смерть!
   Работать  становилось  все  труднее  и  труднее.  Ясная  Поляна  уже   не
составляла исключения, и бороться с влиянием компартии было  немыслимо.  Мое
решение уйти, освободиться от гнетущего чувства и сознания, что совесть  все
больше и больше засоряется ложью, что, спасая себя, морально ты падаешь  все
ниже и ниже, - крепло с каждым днем.
   Чтобы  легче  наблюдать  за  деятельностью  сотрудников  музея  и   школ,
губпартком решил организовать ячейку в самой Ясной Поляне.
   Кроме Машки Жаровой - представительницы  от  рабочих  по  совхозу  "Ясная
Поляна"  и  кооперативу,  -  в  ячейку  были  назначены  почтарь-партиец   и
секретарем ячейки - товарищ Трофимов, командированный из Тулы.
   Трофимов обладал  всеми  качествами  заядлого  большевика:  самоуверенной
грубостью, нахальством, невежеством и жестокостью.
   Он любил всех  учить,  говорить  длинные  речи,  пересыпая  их  мудреными
словами и фразами, которых он сам и никто другой не понимал.
   "  -  Мы,  так  сказать,  -  обращался  он   к   учителям,   -   страдаем
высокообразованным академическим достижением, товарищи...  и,  так  сказать,
требуем сознательного понимания партии..."
   А  культурные  -  доктор  Арсеньев,  окончивший   три   факультета,   наш
обществовед, окончивший два факультета, - и все мы были обязаны слушать  эту
белиберду.
   Трофимов всегда ходил в черной блестящей кожаной куртке, кепке и  лаковых
сапогах. Меня он побаивался и ненавидел.
   - Ох, гражданка Толстая, - как-то сказал он мне, поигрывая револьвером  в
черной кобуре, не в  силах  сдержать  своей  злобы,  -  была  бы  моя  воля,
застрелил бы я вас на месте, рука бы не дрогнула. И чего центр смотрит?
   Я засмеялась. Лицо  его  злобно  сморщилось,  и  из-под  поднятых  бровей
метнулись на меня белесые, неопределенного  цвета  мутные  глаза.  Он  круто
повернулся и пошел, бессильно сжимая свои нерабочие, узловатые, грязные руки
в  кулаки.  Почему-то  эти  руки  всегда  вызывали  во  мне  особое  чувство
гадливости.
   У Трофимова не было никакой определенной работы, но он повсюду совал свой
нос, и все его ненавидели.  Он  считал  себя  вправе  распоряжаться,  давать
указания  преподавателям,  учить  их,   как   надо   вести   антирелигиозную
пропаганду, которая усилилась в Народном доме. Меня раздражало, что Трофимов
без разрешения проводил собрания с нашими учениками. А когда он, как хозяин,
не снимая кепки, входил в музей, и в кабинет, и в спальню отца - все  кипело
во мне от сдерживаемого гнева.
   Постепенно все должности в кооперативах, в Народном доме, на  почте  были
заполнены коммунистами. Заместителем моим по Музею-усадьбе Ясная Поляна  был
назначен  советский   писатель   Вишнев,   ничтожный,   безличный   человек,
полуинтеллигент, начавший  с  того,  что  старался  внушить  мне,  что  надо
употребить учение Толстого как орудие антирелигиозной пропаганды.
   - Ведь Толстой же был против церкви, - говорил он,  -  мы  же  можем  его
цитировать в нашей борьбе с религиозными предрассудками.
   Мои возражения и доводы, что Толстой был очень религиозным  человеком,  -
были бесполезны.
   В 1929 году была ранняя весна. Постепенно таял лед на  реках.  Луга  были
затоплены водой. В лесу еще лежал снег.
   Я не могла спать. Рано утром я встала и  пошла  через  лес  на  отцовскую
могилу. Едва светало. Солнце вставало, освещая верхушки деревьев. Под ногами
хрустел и ломался лед. Я села на скамейку  у  могилы.  Тишина  -  ни  звука.
Постепенно засветились ярким золотым светом деревья, заверещала одна птичка,
и вдруг лес огласился пением. Здесь был покой. Все остальное - ложь, фальшь.
И я создала все это его именем, именем того, кого я любила  больше  всего  и
всех на свете.
   Уже солнце было высоко, когда я пошла домой, - я ни о чем не  думала,  но
чувствовала, знала, что жить во лжи я больше не могу.
   Прощай, Россия!
   Я подала заявление в Главсоцвос, прося освободить  меня  от  обязанностей
заведующей опытно-показательной станцией и музеем-усадьбой. Отставку мою  не
приняли. Я пошла  к  заместителю  наркома  просвещения  Моисею  Соломоновичу
Эпштейну. Я ему откровенно сказала, что не могу больше работать, потому  что
нарушено указание Ленина о возможности дать некоторую свободу Ясной  Поляне,
из уважения к моему отцу.
   - Мне стало трудно, - говорила я ему, - в школах  вводят  антирелигиозную
пропаганду,  милитаризацию,  то,   что   противно   взглядам   моего   отца.
Полуграмотные  партийцы,  как   вы   выражаетесь,   "искривляют   линию"   и
просто-напросто бесчинствуют. Вы не можете себе представить,  какое  насилие
происходит с коллективизацией. Недавно знакомый  крестьянин  решил  уйти  из
коллектива, не мог в нем работать. Партийная ячейка настояла, чтобы  ему  не
возвращали его имущества. Крестьянин потерял все, семья осталась на улице. В
полном отчаянии крестьянин повесился.
   - Я только что из  деревни,  -  ответил  Эпштейн.  -  Я  посетил  большие
коллективы. Крестьяне очень довольны. Обрабатывают землю тракторами,  завели
племенной скот.
   - Где вы были? Кто это вам говорил?
   - Я был в нескольких коллективах, и, конечно, никто не знал, кто  я.  Все
очень довольны.
   "Боже  мой!  -  думала  я.  -  До  чего  главы  правительства   глупы   и
недальновидны. Всегда одна  и  та  же  картина:  нежелание  видеть  истинное
положение, самообман. Члены ВЦИК кушают осетрину и  икру  и  не  верят,  что
население голодает".
   Я молчала. Было бесполезно доказывать, что люди за версту признали  бы  в
нем коммуниста. Каждый раз, когда Эпштейн  приезжал  в  Ясную  Поляну,  весь
Щекинский район, каким-то  чудом  пронюхав  о  его  приезде,  готовился  его
встретить.
   - Товарищ Эпштейн! Я вам честно и  откровенно  заявляю:  больше  не  могу
заведовать опытно-показательной станцией и Музеем-усадьбой Ясная Поляна.
   Эпштейн дружески улыбнулся:
   - Нет, вы нам нужны, мы отпустить вас не можем.
   "Как в плену", - думала я.
   Через несколько месяцев я снова пошла к Эпштейну.
   - Разрешите мне, товарищ, - просила я,  -  поехать  в  экскурсию  на  три
месяца в Японию. Я хочу познакомиться с их методами преподавания.  Оттуда  я
хотела бы проехать в Америку. Вернусь и примусь за работу с новой  энергией.
Я устала, я чувствую, что мне нужен отдых.
   - Почему же Япония?
   - Но вы же не пустите меня в Европу. Слишком много эмигрантов в Европе, и
мне трудно будет не видеть родственников, друзей и знакомых. И даже если мне
разрешат ехать в Европу и я никого не буду  видеть  -  ГПУ  меня  все  равно
обвинит, что я нахожусь в связи с эмиграцией. А в Японии русских очень мало.
   Я никому не говорила  о  своем  намерении  уехать,  но  каким-то  образом
распространился об этом слух, и все спрашивали меня, вернусь ли я обратно.
   Несколько месяцев я не получала никакого ответа.
   - Ой, ой, - сказал мне  председатель  губисполкома,  -  не  верю  я  вам,
гражданка Толстая. Не вернетесь вы обратно! Был бы я в  центре,  никогда  не
пустил бы вас, - и он подозрительно и упорно ловил выражение моего лица.
   - Неужели Ясная Поляна и все созданное мной  здесь  не  является  залогом
того, что я вернусь? - спросила я, презирая себя в душе за ложь.
   Теперь моей единственной целью, единственным желанием было уехать.  Я  не
могла больше лгать.  Работа  в  школе  и  музее  была  мучительна.  Разборка
рукописей, переписка их и  приведение  в  порядок  были  закончены.  Издание
первого 90-томного собрания сочинений Толстого перешло в руки  Госиздата,  и
оно меня не интересовало. Кто мог купить это собрание сочинений,  издаваемое
в 1 000 экземпляров за 300 рублей? Комиссары? Богатые  иностранцы?  В  народ
это издание не проникнет, и простые рабочие люди не смогут читать  Толстого,
как   раньше,   когда   при   старом   правительстве   сочинения    Толстого
распространялись в миллионах экземпляров.
   Несколько раз ГПУ отказывало мне в выдаче иностранного  паспорта.  Прошло
несколько месяцев. Я не теряла надежды и  переписывалась  с  моими  друзьями
японцами, посещавшими моего отца.
   К концу лета 1929 года я получила телеграмму из Японии.  Меня  приглашали
читать лекции в Токио, Осаке и других больших городах.
   С этой телеграммой я пошла к Луначарскому.
   - Если вы не пустите меня, - закончила я свой разговор,  -  мне  придется
послать телеграмму в Японию, что вы боитесь выпустить меня за границу.
   Даже в то время, как я держала в руках ярко-красный  с  золотыми  буквами
советский паспорт с ужасающей своей физиономией на первой странице,  мне  не
верилось, что я смогу уехать.
   В наркомпросе просмотрели конспект моих лекций, все мои рукописи,  книги,
письма, записные и адресные книжки. Все это было  запечатано,  ничего  сверх
этого брать не разрешили. Не разрешили говорить о школах в советской России.
   - А гитара? Зачем она вам?
   - Я играю на гитаре и всегда вожу ее с собой.
   - Краснощекова, 1828 года, музейная редкость...
   - Так я привезу ее назад, когда вернусь...
   И гитару взять разрешили.
   Каким-то образом по деревне распространился слух, что я уезжаю Самые  мои
близкие крестьяне пришли попрощаться.
   - Расскажи им, - просили они меня, - непременно расскажи,  как  мы  здесь
живем, как мучаемся. Может, помогут нам! Они, верно, там и не знают про нашу
жизнь!
   - Скажу, непременно скажу!
   И я сдержала свое обещание. Я рассказывала всем, кому могла, и в  Японии,
и в Америке про тяжелую жизнь русских людей в Советском Союзе. Но голос  мой
остался голосом вопиющего в пустыне.
   - Но  вы  ведь  уезжаете  ненадолго,  вы  вернетесь?  -  спрашивали  меня
служащие.
   - Конечно, вернусь.
   -  Будем  вас  ждать,  Александра  Львовна,  -  сказал  Илья  Васильевич,
подозрительно глядя на меня, и большие черные глаза его наполнились слезами.
   - А вы берегите себя,  Илья  Васильевич.  И  смотрите  не  болейте  и  не
умирайте без меня...
   Но старик безутешно рыдал...
   Я уехала поздно ночью. Меня провожали только несколько человек  из  самых
близких моих служащих. Все сели. Кто-то всхлипнул. Я не могла говорить и изо
всех сил удерживала рыдание и слезы, застилавшие глаза.
   К крыльцу подали  мою  старую  истрепанную  пролетку,  запряженную  парой
лошадей. Одной из них был мой любимец Осман.
   Мы проехали той же дорогой, минуя главный дом, по которой почти  двадцать
лет тому назад уехал навсегда из Ясной Поляны мой отец: мимо яблочного сада,
по плотине мимо большого пруда, мимо школы, больницы...
   На кого я все это оставлю? Вернусь ли я?
   Нет, лучше не думать, не смотреть... Сломать все, чем жила... сразу.
   Прощай, Ясная Поляна! Прощайте, мои любимые, близкие  люди!  Прощай  все,
что было у меня дорогого и светлого! Прощай, Россия!

   Часть III
   ВОЛШЕБНАЯ СТРАНА ЯПОНИЯ
   Отъезд в неизвестное
   Это было осенью 1929 года. Моя  приятельница,  преподавательница  русской
литературы в яснополянской школе, с дочкой и  я  решили  покинуть  Россию  и
уехать в Японию.
   И вот мы стоим с вещами на платформе.  Десять  минут  до  отхода  поезда.
Вышла путаница с плацкартами, и мест в вагоне у нас нет. Плетеный коробок  с
французскими булками разбился, и булки рассыпались. Мы ловим их и запихиваем
куда-то. Эти булки не простые,  они  дороже  конфет,  цветов  и  фруктов,  с
которыми в былое  время  провожали  за  границу.  Они  собирались  неделями,
урезывались из пайков наших родных и  друзей.  Расплющилась  и  коробочка  с
пирожками. Ее принес мне брат... И еще принес небольшую  красную,  в  мягком
переплете книжечку - "Домби и сын" Диккенса. Он очень  любил  эту  книжечку.
"Она не займет много места", - сказал он.
   Надо сказать так много, но слов нет, скорей бы уходил поезд.
   - Постой, дай еще раз обнять тебя...
   Когда плачут женщины - тяжело, когда плачут мужчины - непереносимо.
   Среди  провожающих  резко  выделяется  маленькая,   востренькая   фигурка
стриженой японки. Она дала нам письма к своим  друзьям  на  родину,  а  сама
остается в России изучать революцию. Второй звонок, свисток, поезд тронулся,
за нами бегут, стараешься поймать еще один взгляд, запомнить...
   Поезд прибавил ходу, убежала платформа... скрылись...
   Дождь, дождь бесконечный, однообразный, серый.
   Сразу оторваться - нельзя. Отец, бывало,  говорил,  что  первую  половину
пути думаешь о том, что позади, вторую - о том, что ждет тебя впереди.
   Одно впечатление  быстро  сменяется  другим.  Урал,  Сибирь,  грязные,  с
пустыми буфетами станции, на платформах - оборванные голодные  люди,  купить
ничего нельзя.
   В   нашем   жестком    вагоне    иностранцев    немного.    Наш    сосед,
миссионер-англичанин, удивился, что я говорю по-английски.
   - Я очень рад. Может быть, вы поможете мне объясниться с  проводником.  Я
прошу его купить мне на станции белого хлеба, но  он  меня  не  понимает.  Я
пробовал обедать в вагоне-ресторане, но там такая  гадость...  У  меня  есть
сыр, а хлеба нет.
   - Боюсь, что вы не достанете белого хлеба.
   - То есть как не достану? - И англичанин полез во внутренний карман.
   - Да, белого хлеба на станциях нет. Черный выдают по карточкам.
   - Да, благодарю в