этих
днях я  начала  письмо  императрице  Марии  Федоровне,  но  когда  дошла  до
несправедливых нападок вашей матери, я не могла  продолжать.  Мне  казалось,
что это чудовищно! Теперь, раз вы меня поощрили, я кончу это  письмо,  кончу
нынче же!
   В Кочеты мы ехали хорошо. В вагоне было  два  отделения,  в  одном  сидел
отец, в другом все остальные. Он прочел письма, выпил кофе  и  задремал.  Он
был так слаб, что я боялась за него.
   Приехали к семи часам вечера. Отец очень устал.  Ночью,  когда  он  пошел
спать и мам? вышла из его комнаты,  я  понесла  ему  дневники  -  маленький,
интимный, и большой. А он уже шел мне навстречу:
   - Дай дневники!
   Он взял их у меня и повернул обратно. За его спиной стояла  мам?.  Увидав
ее, он отдал мне большой дневник, но тотчас же вернулся и взял его  обратно.
Мам? пошла за ним. Я слышала, как она спросила:
   - Ты от меня прячешь дневники?
   - Да, от тебя, - сказал отец.
   - Я все-таки жена...
   Дальше я не слыхала.
   Этот инцидент послужил поводом для волнения на целый день,  но  Таня  так
решительно настаивала, чтобы мам? ни  с  кем  не  говорила  о  волнующих  ее
вопросах, что постепенно мам? стала  успокаиваться,  как  вдруг  в  руки  ей
попала газета с сообщением,  что  Черткову  разрешено  остаться  в  Тульской
губернии.
   Мам? вдруг громко вскрикнула:
   - Вот мой смертный приговор!
   Весь остальной день она волновалась, писала Столыпину письмо, ужасное, по
словам Михаила Сергеевича.
   - Я убью Черткова! - кричала она. - Подкуплю его отравить! Или он, или я!
   Потом приехал Сережа с  графом  Дмитрием  Адамовичем  Олсуфьевым,  и  она
несколько успокоилась.
   На другой день после приезда, за обедом, отец рассказывал о  разграблении
озерскими мужиками  монополии.  На  отца  эта  история  произвела  громадное
впечатление. Ехал возчик с целым  полком  водки.  По  дороге  около  деревни
Озерок  повозка  сломалась.   Возчик   остановился,   собрались   крестьяне.
Воспользовавшись тем, что возчик был пьян,  мужики  постепенно  растаскивали
водку и в конце концов разграбили все и перепились.
   Крестьянам предстояло жестокое наказание. Это особенно волновало  отца  и
он хлопотал за них, писал присяжному поверенному Гольденблату, всегда охотно
соглашавшемуся по просьбе отца защищать крестьян.

   Вечером все играли в разные игры с детьми - Танечкой и Микой, сыном  Левы
Сухотина. Потом дети пели и плясали. Дедушка и бабушка  смеялись  не  меньше
нашего.
   Я любила смех мам?. Она смеялась беззвучно, трясясь всем телом  и,  точно
конфузясь своего смеха, закрывала рот рукой. В этот  вечер  она  была  такая
жалкая, кроткая и милая. Как бы мы любили ее, если бы она могла быть  всегда
такой.
   На другой день вечером  мы  пошли  большой  компанией  в  школу  смотреть
представление Чеховского "Злоумышленника" и волшебный фонарь. На дворе  было
темно, хоть глаза выколи, под ногами непролазная грязь, Таня  освещала  путь
фонарем. Мать взяла отца под руку, но он сам  насилу  шел  и,  споткнувшись,
оставил ее руку и пошел один.
   Школа была битком набита, много было детей. Мальчики играли хорошо.  Отец
смеялся до слез. Затем шли долгие и утомительные приготовления к фонарю.
   Показывали  жизнь  Сергия  Радонежского.  Стоя  около  полотна,  учитель,
заикаясь  и  робея  из-за  присутствия  гостей  и  главным   образом   отца,
рассказывал, как Сергий Радонежский после пророчества монаха чудом  научился
читать и писать.
   Отец встал.
   - Я сейчас пойду, - сказал он, но раздумал и опять сел, а через несколько
минут решительно встал и пошел к выходу.
   - Какой дребеденью набивают голову! Ужасно! Ужасно!
   За ним вышли мам?, Таня, О., Сережа, Душан Петрович и я.
   Как-то на днях  отец  застал  меня  во  время  спора  с  учителем  Иваном
Михайловичем. Тогда он ничего не сказал, но сегодня спросил меня:
   - О чем ты так горячо спорила с Иваном Михайловичем?
   - О православной вере, - сказала я, - он мне сказал, что церковь освящает
только хорошее. А я спросила  его:  а  война?  Смертная  казнь?  Кто  же  их
освящает, как не церковь?
   - Неужели он защищает смертную казнь?
   - Он считает это печальной необходимостью.
   - Ай, ай, ай, - застонал отец, - ай, ай, ай!
   И долго он не мог успокоиться, все качал головой и охал.
   Но хотя жизнь наша протекала более спокойно, чем в Ясной Поляне, отец все
время был грустен. Он чувствовал,  что  мать  находится  в  том  же  нервном
состоянии, что она сдерживается только благодаря тому, что находится в чужом
доме. Она продолжала всем рассказывать, что Чертков хочет  разлучить  ее  со
Львом Николаевичем, что Лев Николаевич находится под его влиянием и  что  он
хочет передать все свои писания в общую  пользу.  Граф  О.  выслушал  жалобы
матери, но отнесся к ней как к больной, не придавая значения ее словам.
   - Что, Лев Николаевич, не хочется вам за границу? - спросил вдруг Дмитрий
Адамович.
   - Нет, никуда не хочется. А вот за  настоящую,  большую  границу  слишком
часто хочется! - и грустно улыбнулся.
   Я с ужасом думала  о  возвращении  в  Ясную  Поляну.  Как  всегда,  когда
атмосфера прояснялась, отец усиленно  начинал  работать.  Однажды,  когда  я
вошла к нему с письмами, он сказал:
   - Ну, Саша, ты все просишь работы, скоро я тебе ее дам... Вот все хожу  и
думаю.
   В этот же день после обеда он позвал детей, Мику и Таню, к себе в комнату
и рассказал им сказочку. Я записала ее, сидя под окном, чтобы не мешать  ему
своим присутствием.
   "Были две сестры, у них были дети: у одной девочка Соня, у другой мальчик
Петя. Поехали раз сестры в гости, а детей послали вперед с няней. По  дороге
случилось несчастье. Сломалось колесо, ехать  дальше  нельзя.  Тут  деревня.
Крестьяне говорят: мы починим. Нечего делать. Пошли дети  с  няней  в  избу.
Видят, в избе девочка и  женщина.  Девочка  худая,  платье  на  ней  рваное,
плачет. Соня и Петя спрашивают  женщину:  почему  она  плачет?  -  А  оттого
плачет, что ей молока хочется, а у нее нет! А няня и говорит Соне и Пете:  я
вас покормлю, пейте молоко! А Соня и говорит: я не стану  пить  молока,  дай
девочке. Няня стала говорить: как можно, пейте молоко!  -  Но  Соня  и  Петя
опять сказали: мы не станем, если ты не дашь  девочке!  -  Тогда  няня  дала
девочке, потом пришел еще мальчик. Опять Соня и Петя говорят:  мы  не  будем
пить, отдай, няня, молоко мальчику! - Потом Петя и говорит: почему это у нас
всего много, а у них ничего нет? - Няня говорит: так Бог  велел!  -  А  Соня
говорит: неправда! Если Бог так сделал, так этот Бог злой, злой, не буду ему
молиться. - Если Бог так сделал, не хотим такому  Богу  молиться!  -  сказал
Петя. И вдруг они слышат голос с печки. Там старый старичок лежал. - Умница,
ты говоришь, что Бог злой. Он велел любить всех людей. А  уж  это  люди  так
устроили! - А зачем они так устроили, - спросила Соня, - что у одних  много,
а у других нет? - А Петя говорит: я,  когда  выросту  большой,  сделаю  так,
чтобы у всех было поровну. - А старик говорит: ну  смотрите,  сделайте  так,
дети, помогай вам Бог!
   А сделали ли они так - не знаю".
   - Поняли, дети? - спросил отец.
   - Да, да!
   - Ну, пойте теперь!
   И все, начиная с дедушки, запели "Птичка Божия не знает"...
   - Ну, а конфетку вам можно? - спросил дедушка.
   - Мы у мамы спросим! - и побежали.
   Когда отец встретил Леву Сухотина, он, смеясь, сказал ему:
   - Ну, Левочка, я вашему сыну социалистическую сказку рассказал!
   Отца не переставая занимал вопрос, в какой форме можно  было  заронить  в
детях интерес к нравственным вопросам. На другое утро он спросил, поняли  ли
дети его сказку? Мика не понял, а Таня рассказала мне сказку с начала  и  до
конца, и когда подошла к месту, где дети отказались от молока, она  говорила
чуть слышно, и мне показалось, что она вот-вот расплачется. Я рассказала  об
этом отцу, он был, видимо, тронут.
   Брат Лев вызвал мать в Ясную Поляну.  Это  снова  привело  ее  в  нервное
состояние.  Она  плакала,  осуждала  отца  за  эгоизм,  жаловалась,  что  он
отпускает ее одну.
   Чтобы успокоить отца, я вызвалась проводить мать до  Ясной  Поляны.  Отец
благодарил меня, а Таня уверяла, что я совершаю подвиг.
   Мы прожили несколько дней в Ясной. Без отца мам? была гораздо  спокойнее.
Но как только вернулись в Кочеты,  она  снова  впала  в  нервное  состояние.
Малейший повод выбивал  ее  из  равновесия.  Приехал  киносъемщик  от  фирмы
Дранкова и добивался возможности снять отца. Этого  было  достаточно,  чтобы
взволновать мам?. Она во что бы то ни стало желала сняться вместе с отцом  и
вкладывала в это желание столько страстности,  столько  беспокойства,  точно
для нее это было вопросом жизни или смерти.
   - В какой-то газете напечатано, - говорила она, - что Толстой развелся  с
женой! Так пусть все видят теперь, что это неправда!
   Во время съемки она несколько раз умоляла отца посмотреть на нее.
   С каждым днем она все настойчивее требовала,  чтобы  отец  возвращался  в
Ясную Поляну. Она страдала невралгией, отказывалась обедать.  Стоило  только
отцу войти в комнату, как она начинала метаться по постели, стонать,  охать.
При всей своей кротости Душан Петрович подозревал, что  мать  преувеличивала
свои страдания.
   Так продолжалось с неделю. Один раз, когда  отец  уехал  верхом,  мать  в
состоянии крайнего возбуждения побежала  в  сад.  Вернувшись,  отец  не  лег
отдыхать, а пошел искать ее, но не нашел и просил Душана Петровича пойти  за
ней. Ее отыскал Михаил Сергеевич на скамеечке около пруда, и Душан  Петрович
оказался невольным свидетелем их разговора. Они кричали так, что слышно было
на деревне.
   - Я никогда не видал этого спокойного человека в состоянии такого  гнева!
- сказал Душан Петрович.
   Михаил Сергеевич кричал, что если  мать  тотчас  же  не  прекратит  своих
комедий, то Лев Николаевич непременно от нее уедет и он - Михаил  Сергеевич,
и Таня, и все будут на этом настаивать.
   - Слава ваша, жены Толстого, рухнет! Толстой сбежал от  жены,  отравившей
ему жизнь!
   - Я напишу в газеты, я оправдаюсь! - возражала мать.
   - Нет, уж оправдаться тут нельзя. Ушел и ушел. На восемьдесят втором году
так себе, здорово живешь, не уезжают от жены!
   Михаил Сергеевич говорил, что теперь  уже  никто  не  верит  ее  душевной
болезни.
   - Нет, я действительно больна! - защищалась мать.
   - А если вы больны, то исполните предписания докторов,  разъезжайтесь  со
Львом Николаевичем, иначе придется ему уйти от вас, вот увидите!
   - А я тогда напечатаю предсмертное письмо в газеты о том, что он делал, а
сама отравлюсь и осрамлю его на всю Россию.
   - Да никто вам не поверит, никто не поверит! -  вне  себя  кричал  Михаил
Сергеевич.
   Наконец, мать как будто успокоилась и вернулась домой. Но  вечером  снова
стала требовать, чтобы отец ехал с ней домой, по крайней  мере  назначил  бы
день отъезда. Но отец ответил, что он не мальчишка и что жалеет, что  раньше
давал ей какие-то обещания, а теперь уступать ей ни в чем не будет.
   И мать смягчилась, стала просить прощения, сказала, что  отдаст  ему  все
его обещания назад.
   Двенадцатого сентября мам? одна уехала в Ясную  Поляну.  Десять  дней  мы
жили спокойно в Кочетах, отдыхая от всего пережитого. Отец работал.  За  эти
дни он получил много интересных, глубоко взволновавших его  известий:  книгу
Купчинского против войны, письмо Николаева о сыне,  собирающемся  отказаться
от военной службы, письмо Булгакова, который также решил  вместе  с  Сережей
Булыгиным не идти в  солдаты  и,  наконец,  описание  мучений  отказавшегося
Кудрина.
   "Знают ли все эти люди, - думала я, - что  отец  сам  терпит  не  меньшие
мучения, чем они? Несет величайший подвиг любви, как сказала Таня?"
   В моем сердце не было смирения, а был ужас и  отчаяние.  Сережа  уехал  в
свое Никольское-Вяземкое, Таня останется  в  Кочетах,  на  помощь  остальных
братьев надеяться нечего, а мы с отцом снова возвращаемся  в  Ясную  Поляну.
"Не выдержит отец, умрет", - думала я с тоской.
   Последний месяц в Ясной Поляне
   На станцию за нами выслали две пролетки. Отец всю дорогу молчал. Вдруг  в
темноте показался силуэт верхового.
   - Иван, что такое?
   - А это черкеса графиня прислали с факелом.
   Ночь была звездная, светлая, и без факела дорога хорошо видна.
   - Не нужно зажигать! - крикнул Иван. - Ступай вперед, вели мужикам дорогу
давать!
   По шоссе тянулись бесконечные подводы на базар  в  Тулу.  Черкес  крупной
рысью выехал вперед.
   - Правее, правее, черти, иль не слышите!  -  орал  он  диким  голосом  на
мужиков.
   Дома мам? с страдальческим видом встретила нас на лестнице. За  чаем  она
вздыхала, охала, все как и прежде.
   - Она очень плоха, - шепнул мне отец, когда мы на минуту остались одни.
   Да, она была очень плоха: обвиняла отца, что он не приехал к ее именинам,
бранила его старым эгоистом, эпикурейцем, который живет только там, где  ему
приятно, не думая о ней.
   - Не могу видеть его старой, согнутой фигуры, - сказала она мне. - Он мне
так противен, так противен...
   Слезы подступали у меня к горлу.
   23 сентября был свадебный день. Мам? вышла из своей комнаты  нарядная,  в
белом шелковом платье, к завтраку подали  шоколад,  все  по-праздничному,  и
только в душах наших было темно и мрачно. Когда я вошла к отцу в кабинет,  я
заметила, что на стене нет ни моего портрета с отцом, ни Черткова  с  внуком
Илюшей. Оказалось, мам? их сняла и на их место повесила свой портрет.
   После завтрака мам? стала готовить экран, чтобы сняться вместе  с  отцом.
Она очень волновалась, не знала, согласится ли он, так как недавно он дал ей
обещание, что для Черткова сниматься больше не будет. Отцу было тяжело,  но,
во избежание слез и разговоров, он согласился. Портрет не вышел.  На  другой
день мам? потребовала, чтобы отец снялся с ней на дворе. Было  холодно,  дул
сильный ветер, мам? надела белое, шелковое платье и позвала отца. Я  просила
его надеть пальто и шляпу, но он отмахнулся от  меня  и  пошел  раздетый,  с
непокрытой головой. Он мрачно стал рядом с матерью, заткнув  руки  за  пояс.
Старушка Шмидт наблюдала из окна эту сцену, ахала и возмущалась. Мать хотела
повернуть лицо отца к себе, но ей это не удалось. Отец стоял как столб.
   Все кипело во мне от возмущения, от страха, что отец  простудится,  я  не
выдержала и стала громко высказывать свои  чувства.  Я  не  помнила,  что  я
говорила, но Мария Александровна все старалась успокоить меня.
   - Что ты, Саша, так кричишь?
   Я не заметила, как вошел отец.  Я  повторила  ему  все,  что  только  что
говорила.
   - Ты ради матери, которая делает тебе столько  зла,  пожертвовал  другом,
дочерью, - кричала я, - ведь я не  сама  повесила  свой  портрет  у  тебя  в
комнате, ты повесил его, а теперь не решаешься взять его обратно!
   Эх, больно мне, больно до слез вспоминать эту дикую, безобразную вспышку!
Дорого бы я дала, чтобы этого никогда не было!
   Отец покачал головой:
   - Ты уподобляешься ей, - сказал он мне и вышел.
   Целый день я не была у него. Было стыдно, стыдно...
   За обедом мать говорила, что пошлет  сегодняшние  фотографии  в  "Русское
слово". Все молчали.
   Вечером я по обыкновению сидела и  писала  в  "ремингтонной".  На  сердце
лежал тяжелый, тяжелый камень. Звонок.  Мне  было  стыдно  идти  к  отцу,  я
послала Булгакова. Через минуту опять звонок. Я  опять  не  пошла.  Булгаков
вернулся и сказал, что отец спрашивает: почему Саша не идет?
   Я пошла.
   - Саша, я хочу тебе продиктовать письмо.
   - Хорошо.
   Я взяла карандаш, бумагу и приготовилась писать. А в  душе  было  желание
броситься целовать ему руки и просить прощения. В горле стояли слезы, и я не
могла произнести ни слова.
   - Не нужно мне твоей стенографии, не нужно! - вдруг со слезами  в  голосе
глухо сказал отец и, упав лицом на ручку кресла, зарыдал.
   - Прости меня, прости! - я бросилась целовать его  лоб,  плечи,  руки.  -
Прости!
   Долго мы оба плакали. Когда он стал мне диктовать, я  сквозь  слезы  едва
разбирала стенографические значки. Наконец, мы кончили.
   - Прости, - повторила я снова, - прости меня!
   - Я уже все забыл, - сказал он.
   Наутро, когда я пришла к отцу, мне бросился в глаза мой портрет,  висящий
на прежнем месте. Мне стало страшно, что из-за этого снова  выйдет  история.
Все то, что вчера было так мучительно, сегодня  переболело  и  не  причиняло
страданий, я только думала о его спокойствии.
   - Пап?, - сказала я, - я хотела тебя просить снять мой портрет. А то  как
бы не вышло чего. Мне теперь все равно!
   - Нет, нет, я делаю это не для тебя, а для себя. Пожалуйста,  помоги  мне
перевесить все по-старому! Где здесь висел Чертков?
   Я показала. Когда мы повесили портреты на старые места, он сказал:
   - Вот теперь хорошо!
   Я решила на один день съездить  в  Таптыково  повидать  Ольгу  с  детьми.
Варвара Михайловна собралась со мной. Я простилась с отцом и взяла  слово  с
Марии Александровны,  которая  гостила  у  нас,  известить  меня,  если  что
случится.
   У Ольги мы провели весь день. Часов около девяти сидели пили  чай.  Вошла
горничная.
   - Александра Львовна! Вам из Ясной Поляны письмо!
   Сердце упало. Разрываю конверт  -  письмо  от  Марии  Александровны.  Она
просит немедленно приехать. Мам? в ужасном  состоянии,  Мария  Александровна
боится за здоровье отца.
   Меня затрясло, как в лихорадке. Я попросила поскорее позвать кучера.
   - Ехать никак нельзя, -  сказал  кучер  Иван.  -  Грязь,  темень,  экипаж
сломаем! Разве только по каменной дороге через Тулу.
   Через Тулу 25 верст.
   - Запрягай скорей! Поедем на Тулу!
   Приехали мы около двенадцати часов ночи.  Мария  Александровна  встретила
нас на крыльце и рассказала, что после нашего отъезда мам? вошла  в  кабинет
и, увидав висящие на прежних местах портреты, стала стрелять в них из пугача
и разорвала портрет Черткова на мелкие куски. Мария Александровна испугалась
и послала за нами.
   - Сумасшедшие дуры, зачем вы прилетели! - закричала на нас мать.
   Она бранила, упрекала нас и бедную старушку Шмидт за то, что она дала нам
знать. Она заявила  Варваре  Михайловне,  что  завтра  же  утром  она  может
убираться куда ей угодно.
   - Я тебя вышвырну из дома, как вышвырнула Черткова! - кричала она мне.
   Все дрожало во мне, но, к счастью, у меня хватило сил сдержаться.
   Я дошла уже до полного отчаяния. Не было выхода из положения! Я  вошла  к
отцу в кабинет, был первый час ночи. Он еще не раздевался, сидел  у  себя  в
кресле.
   "Господи, до каких же пор он будет это терпеть?"  -  спрашивала  я  себя,
глядя на его измученное лицо.
   - Пап?, - сказала я, - как ты думаешь, не лучше будет, если я уеду к себе
в Телятинки?
   "Может быть, это даст толчок к его уходу", - думала я.
   К моему удивлению, отец согласился со мной.
   - Да, уезжай, - сказал он.
   Утром мы переехали в холодный, грязный дом в Телятинках. Пришла моя  кума
Аннушка из Ясной Поляны. Они остались с Варварой  Михайловной  хлопотать  по
дому, а я пошла в  Ясную  Поляну.  Отец  радостно  встретил  меня.  Я  опять
спросила его, как он относится к моему отъезду.
   - Видишь ли, - сказал он, - я вообще не одобряю того, что ты не выдержала
и ушла... Ты знаешь, я в письмах всегда отвечаю на подобные вопросы, что, по
моему мнению, внешних условий менять не нужно, это  с  одной  стороны,  а  с
другой стороны, я по слабости своей рад твоему отъезду.  Ближе  к  развязке!
Так больше продолжаться не может! Черткова Софья Андреевна удалила, на Марию
Александровну накричала, Варю выгнала, тебя почти что  выгнала.  Не  унывай,
держись, все к лучшему!
   Я работала в Ясной Поляне все утро, а к завтраку уехала в  Телятинки.  На
душе было смутно. Я сомневалась, правильно ли я поступила. Мучило меня и то,
что я далеко от отца, не могу уже каждую минуту быть  с  ним,  охранять  его
покой.

   Все эти дни я ежедневно, иногда по два раза бывала в