лову  отцу  подушечку,
которую привезла мать. Она сама сшила ему эту подушку, и дома он  всегда  на
ней спал. Об этом просила Душана Петровича мать, а ему не пришло  в  голову,
что это могло взволновать отца. Отец сейчас же спросил:
   - Откуда это?
   Душан Петрович растерялся и, не зная что ответить, сказал:
   - Татьяна Львовна привезла.
   Узнав, что сестра в Астапове, отец взволновался и  обрадовался.  Подозвав
Владимира Григорьевича, он стал расспрашивать его, как Таня приехала.
   - Вероятно, Татьяна Львовна сказала Софье Андреевне, что поедет в Кочеты,
а сама поехала сюда, - сказал он.
   Отец все время беспокоился, что могут узнать, где он. Ему и в  голову  не
приходило, что во всех газетах уже давно  есть  подробные  сообщения  о  его
болезни в Астапове и вокзал полон корреспондентов.
   Сестра  вошла  к  нему.  Он  радостно  встретил  ее  и  сейчас  же   стал
расспрашивать о матери. Таня отвечала ему, но когда отец  спросил,  возможно
ли, что Софья Андреевна приедет  сюда,  сестра  хотела  отвести  разговор  и
сказала, что она не хочет говорить с ним  о  матери,  так  как  это  слишком
волнует его. Но он со слезами на глазах просил:
   - Почему ты не хочешь отвечать мне? Ты разве не понимаешь,  как  мне  для
моей души нужно знать это?
   Сестра растерялась, что-то сказала и поспешно вышла из комнаты.
   Отец долго не мог  успокоиться,  не  понимая,  почему  Таня  не  захотела
отвечать ему.
   В четыре часа, узнав, что приехали Горбунов и Гольденвейзер, отец пожелал
видеть их. Душан Петрович отговаривал его, говоря, что он устанет,  но  отец
настойчиво потребовал свидания с ними, сказав:
   - Когда устану, они увидят и сами уйдут.
   При свидании этом меня не было.
   После кто-то рассказывал мне, что Иван Иванович Горбунов долго говорил  с
отцом об издаваемых им в  "Посреднике"  книжечках  "Путь  жизни",  а  уходя,
сказал отцу:
   - Что, еще повоюем, Лев Николаевич?
   - Вы повоюете, а я уже нет, - ответил отец.
   В пять часов отец попросил позвать Сережу. Его не было. Тогда он попросил
позвать Черткова.  Вошли  Чертков  и  Никитин,  и  отец  стал  диктовать  им
телеграмму братьям, которые, как он думал, были в Ясной Поляне  при  матери:
"Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мам? было бы для  меня
губительно".
   - Вы понимаете? - спросил он Владимира Григорьевича. - Если  она  захочет
меня видеть, я не смогу отказать ей, а между тем свидание с  ней  будет  для
меня губительно, - еще раз повторил он и заплакал.
   Через  полчаса  он  позвал  Варвару  Михайловну  и  спросил,  послали  ли
телеграмму и кто давал деньги. Варвара Михайловна  сказала,  что,  вероятно,
Саша.
   - То-то, зачем же Владимир Григорьевич будет на меня  тратиться.  У  меня
есть свои деньги. Возьмите в столике кошелек, там рублей десять  мелочью,  и
еще в записной книжке рублей пятьдесят, тратьте их. Передайте это Саше.
   За все время его болезни меня поражало, что,  несмотря  на  жар,  сильное
ослабление сердца и тяжелые физические страдания,  у  отца  все  время  было
ясное  сознание.  Он  замечал  все,  что  делалось  кругом   до   мельчайших
подробностей. Так, например, когда от  него  все  вышли,  он  стал  считать,
сколько всего приехало народа в Астапово, и счел, что всех  приехало  девять
человек.
   Как-то он спросил девушку, каждое утро вытиравшую у него в  комнате  пол,
замужем ли она, сколько ей лет, хорошо ли ей  здесь  живется?  Она  смущенно
отвечала ему.
   Днем Чертков читал ему газеты и  прочел  четыре  полученных  на  его  имя
письма, привезенные им из Ясной Поляны. Отец их внимательно выслушал и,  как
всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать.
   Вечером температура была 37,7. Отец уже  не  просил,  чтобы  ему  ставили
градусник, хотя и не противился, когда  мы  это  делали.  Появилась  ужасная
икота. Мы давали ему пить сахарную воду, содовую с  молоком,  но  ничего  не
помогало. Отец икал громко и, по-видимому, мучительно.  Сердце  ослабело.  И
вообще состояние значительно ухудшилось. Все упали духом. Но Никитин и Душан
Петрович все еще продолжали надеяться. В этот день семья Озолиных перешла  в
маленькую комнатку к  сторожу,  уступив  нам  всю  квартиру.  Иван  Иванович
остался с нами.
   Ночь с третьего на четвертое ноября была одна из самых тяжелых. С  вечера
еще было довольно спокойно. Сознание было ясное. Мне помнится,  что  в  этот
вечер, когда кто-то поправлял его постель, отец сказал:
   - А мужики-то, мужики, как умирают! - и заплакал.
   Часов с одиннадцати начался бред. Отец просил нас записывать за  ним,  но
это было невозможно, так как он говорил отрывочные, непонятные слова.  Когда
он просил прочитать записанное, мы терялись и не знали, что читать. А он все
просил:
   - Да прочтите же, прочтите!
   Мы пробовали записывать его бред, но чувствуя, что  записанное  не  имело
смысла, он не удовлетворялся и снова просил прочитать.
   Не зная, что делать,  я  разбудила  Владимира  Григорьевича.  Когда  отец
обратился к нему с той же просьбой, мне вдруг пришло в голову почитать  отцу
"Круг чтения". Это помогло. Отец успокоился.
   Почти всю ночь мы поочередно читали "Круг  чтения",  и  отец  замолкал  и
внимательно  слушал,  иногда   останавливая   читающего,   прося   повторить
нерасслышанные им слова, иногда спрашивая, чья была прочитанная мысль.  Утро
также было тревожно. Отец что-то говорил, чего  окружающие  никак  не  могли
понять, громко стонал, охал, прося нас понять его мысль, помочь ему.
   И мне казалось, что мы не понимаем не потому,  что  мысли  его  не  имеют
смысла, - я ясно видела по его лицу, что для него они имеют глубокий, важный
смысл, а мы не понимаем их только потому, что он уже не в силах передать  их
словами.
   Минутами он говорил твердо и ясно. Так, Владимиру Григорьевичу он сказал:
   - Кажется, умираю, а может быть, и нет.
   Потом сказал что-то, чего мы не поняли, и дальше:
   - А впрочем надо еще постараться немножко.
   Днем проветривали спальню и вынесли отца  в  другую  комнату.  Когда  его
снова внесли,  он  пристально  посмотрел  на  стеклянную  дверь  против  его
кровати, и спросил у дежурившей Варвары Михайловны:
   - Куда ведет эта стеклянная дверь?
   - В коридор.
   - А что за коридором?
   - Сенцы и крыльцо.
   В это время я вошла в комнату.
   - А что эта дверь, заперта? - спросил отец, обращаясь ко мне.
   Я сказала, что заперта.
   - Странно, а я ясно видел, что из этой двери на меня смотрели два женских
лица.
   Мы сказали, что этого не может быть, потому что из коридора в сенцы дверь
также заперта.
   Видно было, что он не успокоился  и  продолжал  с  тревогой  смотреть  на
стеклянную дверь.
   Мы с Варварой Михайловной взяли плед и завесили ее.
   - Ах, вот теперь хорошо, - с облегчением сказал отец. Повернулся к  стене
и на время затих.
   Появился  еще  новый  зловещий  признак.  Отец  не  переставая  перебирал
пальцами. Он брал руками один  край  одеяла  и  перебирал  его  пальцами  до
другого края, потом обратно, и так без конца. Это ужасно встревожило меня. Я
вспоминала Машу...
   Временами отец лежал совершенно неподвижно,  молчал,  даже  не  стонал  и
смотрел перед собой. В этом взгляде было для  меня  что-то  новое,  далекое.
"Конец" - мелькало у меня в голове.
   Иногда он старался что-то доказать,  выразить  какую-то  свою  неотвязную
мысль. Он пробовал говорить,  но  чувствовал,  что  говорит  не  то,  громко
стонал, охал.
   - Ты не думай! - сказала я ему.
   - Ах, как не думать, надо, надо думать.
   И он снова старался сказать что-то, метался и страдал.
   Измучившись, он заснул. Проснулся около трех  часов  как  будто  в  более
спокойном состоянии и попросил пить. Варвара Михайловна принесла ему  чаю  с
лимоном. Когда она вышла из комнаты, он, обратившись ко мне, сказал:
   - Какая Варечка хорошая сиделка, только женщины умеют так ухаживать!
   Я предложила ему умыться. Он согласился. Я взяла теплой  воды,  прибавила
туда одеколону и стала ваткой обмывать его лицо. Он улыбался, жмурился, лицо
было  ласковое  и  спокойное,  по-видимому,  ему  было  очень  приятно   это
обтирание. Когда я кончила обтирать одну сторону, он повернулся к мне другой
и ласково сказал:
   - Ну, теперь другую, и уши не забудь помыть.
   Несколько  часов  он  провел  спокойно.  Мы  снова  ободрились  и   стали
надеяться.
   Ввиду того, что требовалось постоянное присутствие врача, Семеновский  не
всегда мог приезжать, а Душан Петрович был измучен волнениями  и  бессонными
ночами,  я  предложила  Никитину  вызвать  на  помощь  доктора  Григ.  Моис.
Беркенгейма. Он охотно согласился.
   К вечеру снова начался бред, и отец просил, умоляя нас понять его  мысль,
помочь.
   - Саша, пойди, посмотри, чем это кончится, - говорил он мне.
   Я старалась отвлечь его.
   - Может быть, ты хочешь пить?
   - Ах, нет, нет... Как не понять... Это так просто.
   И снова он просил:
   - Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу...
   Чего бы я ни дала, чтобы понять и помочь!
   Но сколько я ни напрягала мысль, я не могла понять, что он хочет сказать.
Он продолжал говорить что-то невнятное.
   - Искать, все время искать...
   В комнату вошла Варвара Михайловна. Отец привстал  на  кровати,  протянул
руки и громким радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул:
   - Маша! Маша!
   Варвара Михайловна выскочила из комнаты испуганная, потрясенная.
   Всю ночь я не отходила от отца. Он все время метался, стонал, охал. Снова
просил меня записывать. Я брала карандаш, бумагу, но записывать было нечего,
а он просил прочитать свои слова.
   - Прочти, что я написал. Что же вы молчите? Что я написал? - повторял он,
возбуждаясь все более и более.
   В это время мы старались дежурить  по  двое,  но  тут  случилось,  что  я
осталась одна у постели  отца.  Казалось,  он  задремал.  Но  вдруг  сильным
движением он привстал на подушках и стал спускать ноги с постели. Я подошла.
   - Что тебе, пап?ша?
   - Пусти, пусти меня! - и он сделал движение, чтобы сойти с кровати.
   Я знала, что если он встанет, я не  смогу  удержать  его,  он  упадет,  я
всячески пробовала успокоить его, но он изо всех сил рвался от меня.
   - Пусти, пусти, ты не смеешь меня держать, пусти!
   Видя, что я не могу справиться с отцом, так как мои увещания и просьбы не
действовали, а силой его удерживать у меня не хватало духа, я стала кричать:
   - Доктор, доктор, скорее сюда!
   Кажется, в это время  дежурил  доктор  Семеновский.  Он  вошел  вместе  с
Варварой Михайловной, и нам удалось  успокоить  отца.  Видно  было,  что  он
ужасно страдал.
   Я разбудила Владимира Григорьевича, который стал читать  отцу,  как  и  в
предыдущую ночь, "Круг чтения", и он затих,  только  изредка  охал  и  икал.
Утром он усталым, измученным голосом сказал:
   - Я очень устал, а главное, вы меня мучаете.
   В этот день из Москвы приехал Беркенгейм и привез, как мы его  просили  в
телеграмме, новую кровать. Та, на которой лежал  отец,  была  очень  старая,
плохая,  с  испорченными,  выпирающими  пружинами.  Никитин  предложил  отцу
перейти на новую кровать, но  он  отказался.  За  последние  дни  он  вообще
неохотно исполнял то, что требовали доктора. Он  уже  не  только  не  просил
мерить температуру, но с трудом соглашался  на  это.  Ему  хотелось  полного
покоя и было неприятно, когда его тревожили.
   Через некоторое время он  все-таки  позволил  себя  перенести  на  другую
кровать, сказавши Никитину ласковым голосом:
   - Ну, перенесите меня, если это доставит вам удовольствие.
   Беркенгейм был  в  комнате,  когда  устанавливали  кровать.  Отец  следил
глазами за тем, что делали, потом вдруг спросил:
   - Кто со мной не здоровался?
   И когда ему сказали, что все поздоровались, он сказал:
   - Нет, кто-то не поздоровался.
   Тогда Григорий Моисеевич, не  решавшийся  побеспокоить  отца,  подошел  к
нему. Отец ласковым голосом сказал:
   - Спасибо вам, голубчик.
   Беркенгейм поцеловал  руку  отца  и,  зарыдав,  вышел  из  комнаты.  Хотя
Григорий Моисеевич меньше Никитина и других врачей надеялся на хороший исход
болезни, он хлопотал больше всех. Он потребовал, чтобы из комнаты отца  были
вынесены все оставшиеся картины и мягкая мебель.  Он  сейчас  же  велел  мне
сварить овсянку и пробовал хоть понемногу давать ее отцу. Он привез с  собой
из Москвы  кефир,  и  отец,  узнав  об  этом,  попросил  дать  ему  и  выпил
полстакана. Сваривши овсянку и смешавши ее с желтком  так,  как  это  всегда
делал отец дома, я принесла ее. Нас всех очень обрадовало и  утешило,  когда
отец немного поел. Пока  мы  были  погружены  в  уход  за  отцом,  следя  за
малейшими ухудшениями и улучшениями, то падая духом, то снова ободряясь,  за
стенами  нашего  дома  кишмя  кишели  корреспонденты,  ловя  каждое   слово,
телеграфисты не успевали отправлять подаваемые телеграммы. Их было  столько,
что срочные телеграммы шли, как обыкновенные. Киносъемщики поминутно снимали
все, что только могли: мою мать, братьев, наш домик, станцию. Приехал старец
из Оптиной пустыни - отец Варсанофий и просил всех моих родных пустить его к
отцу для того, чтобы вернуть его перед смертью "в лоно православной церкви".
   Все это до меня доносилось из разговоров окружающих, но один раз  я  тоже
чуть не попала в кинофильму. Гольденвейзер, дежуривший в сенях, позвал меня,
сказав, что на крыльце стоит моя мать и просит выйти к ней на минутку, чтобы
расспросить о здоровье отца. Я вышла на  крыльцо  и  стала  отвечать  на  ее
вопросы, но она попросила меня пустить ее в сени, клянясь, что в дом она  не
войдет.  Я  собиралась  отворить  дверь,  как  вдруг   услыхала   треск   и,
обернувшись,  увидала  двух  киносъемщиков,  вертевших  ручку  аппарата.   Я
замахала руками, закричала, прося их  перестать  снимать  и,  обратившись  к
матери, просила ее сейчас же уйти.
   - Вы меня не пускаете к нему, - ответила она на мои упреки, - так  пускай
хоть люди думают, что я у него была!
   С тяжелым камнем на сердце вернулась я в наш домик!
   А Душан Петрович писал тетушке Марии Николаевне в Шамордино:
   "Вчера мне С.А. сказала, что больше от Льва Николаевича не отстанет. Если
Лев Николаевич выздоровеет, в чем Софья Андреевна почти  не  сомневается,  и
если уедет на юг, за границу, она за ним,  не  пожалеет  5000  руб.  сыщику,
который будет за Львом Николаевичем следить, куда поедет. Это вам сообщаю не
ради осуждения Софьи Андреевны, а ради характеристики.
   Вчера и сегодня строчили ее  речи  пять  корреспондентов  (2  русских,  3
еврея), которые ходили к ней в вагон.  Софья  Андреевна  говорила  им  вроде
того, что Лев Николаевич уехал ради рекламы".
   Мы с сестрой Таней сидели около отца. Он все время  икал.  Таня  спросила
меня, не дать ли ему что-нибудь выпить.
   - Как, должно быть, мучительна ему эта икота, - прибавила она.
   - Нет, совсем не мучительна, - сказал он, услыхав наш разговор.
   Днем мы все сидели в столовой. Около отца были Таня и доктор Семеновский.
Сестре показалось, что отец среди бреда сказал слово: "Соня" или "сода". Она
не расслышала и переспросила:
   - Ты хочешь видеть Соню?
   Отец ничего не ответил и отвернулся к стене.
   Когда  доктора  ставили  компресс,  брат  Сергей  сказал,  что,  кажется,
компресс плохо поставлен. Отец спросил:
   - Что, плохо дело?
   - Не плохо дело, а плохо компресс поставлен, - ответил брат.
   - А, а, а!
   В этот день положение резко изменилось  к  худшему.  Все  сознавали,  что
надежды почти нет. Мне же казалось, что лечение  -  впрыскивания,  кислород,
клизмы, все  это  бесполезно  и  только  нарушает  покой  отца,  мешает  той
внутренней работе, которой он был весь поглощен, готовясь к смерти.
   Вечером отец  спокойно  уснул.  Когда  он  проснулся,  я  предложила  ему
умыться. Он сказал:
   - Пожалуй, вымой.
   И когда я обтирала ему усы и бороду, он ловил  ватку  губами  и  старался
забрать ее в рот. Вероятно, во рту сильно  сохло.  Окончив,  я  просила  его
поесть. Он сначала отказался,  но  потом  согласился  и  съел  полстаканчика
овсянки и выпил миндального молока.
   Ночь с 5-го на 6-е прошла сравнительно спокойно. К утру температура 37,3,
сердце слабо, но  лучше,  чем  накануне.  Все  доктора,  кроме  Беркенгейма,
который все время смотрел  на  болезнь  безнадежно,  ободрились  и  на  наши
вопросы отвечали, что хотя положение серьезно, надежда еще есть.
   В 10 часов утра приехали вызванные из Москвы моими  родными  и  докторами
врачи Щуровский и Усов.
   Увидав их, отец сказал:
   - Я их помню.
   И потом, помолчав немного, ласковым голосом прибавил:
   - Милые люди.
   Когда доктора исследовали отца, он,  очевидно,  приняв  Усова  за  Душана
Петровича, обнял и поцеловал его,  но  потом,  убедившись  в  своей  ошибке,
сказал:
   - Нет, не тот, не тот.
   Щуровский и Усов нашли положение почти безнадежным.
   Да я знала это и без них, хотя с утра все ободрились, но я уже  почти  не
надеялась. Все душевные и  физические  силы  сразу  покинули  меня.  Я  едва
заставляла себя делать то, что было нужно, и не могла  уже  сдерживаться  от
подступавших к горлу рыданий...
   Все слилось в моей памяти в какое-то сплошное страдание*.
   В этот день он точно прощался со всеми нами. Около него с чем-то возились
доктора. Отец ласково посмотрел на Душана Петровича и с  глубокой  нежностью
сказал:
   - Милый Душан, милый Душан!
   В другой раз  меняли  простыни,  я  поддерживала  отцу  спину.  И  вот  я
почувствовала, что его  рука  ищет  мою  руку.  Я  подумала,  что  он  хочет
опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один  раз,  потом  другой.  Я
сжала его руку и припала к ней  губами,  стараясь  сдержать  подступившие  к
горлу рыдания.
   В этот день отец сказал нам  с  сестрой  слова,  которые  заставили  меня
очнуться от того отчаяния, в которое я впала, заставили вспомнить, что жизнь
для  чего-то  послана  нам  и  что  мы  обязаны,  независимо  от  каких-либо
обстоятельств, продолжать эту жизнь,  по  мере  слабых  сил  своих  стараясь
служить Пославшему нас и людям.
   Кровать стояла среди комнаты. Мы  с  сестрой  сидели  около.  Вдруг  отец
сильным движением привстал и почти сел. Я подошла.
   - Поправить подушки?
   - Нет, - сказал он, твердо и ясно выговаривая каждое слово, - нет. Только
одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого,  а
вы смотрите только на одного Льва.
   И снова опустился на подушки.
   Это были последние слова, обращенные к нам.
   Положение сразу ухудшилось. Деятельность сердца  сильно  ослабела,  пульс
едва прощупывался, губы, нос и руки посинели, и лицо как-то сразу  похудело,
точно сжалось. Дыханье было едва слышно. Все думали, что это конец.
   Но доктора все еще не теряли или делали вид, что не теряют  надежды.  Они
что-то впрыскивали, давали кислород, клали горячие мешки  к  конечностям,  и
жизнь снова стала возвращаться. Пульс стал сильнее, дыханье глубже.
   Никитин держал мешок с кислородом. Отец отстранил его.
   - Это совершенно бесполезно, - сказал он.
   Вечером кто-то сказал мне, что меня желает видеть  отец  Варсанофий.  Все
родные и доктора наотрез отказали ему в просьбе видеть отца, но  он  все  же
нашел нужным обратиться с тем же и ко мне. Я написала ему следующее письмо:
   "Простите, батюшка, что не исполняю Вашей просьбы и не прихожу беседовать
с Вами. Я в данное время не могу отойти от больного отца, которому поминутно
могу быть нужна. Прибавить к тому, что вы слышали от  всей  нашей  семьи,  я
ничего не могу.
   Мы  -  все  семейные  -  единогласно  решили  впереди  всех   соображений
подчиняться воле и желанию отца, каковы бы они ни были. После  его  воли  мы
подчиняемся предписанию  докторов,  которые  находят,  что  в  данное  время
что-либо ему предлагать или насиловать его волю было бы губительно  для  его
здоровья. С искренним уважением к Вам Александра Толстая. 6 ноября  1910  г.