статочно  средств,  чтобы
содержать себя до конца жизни,  и  что  только  люди,  которые  представляют
конкретные доказательства, что они независимы в финансовом  отношении  и  не
будут искать заработка, получат разрешение на въезд в Соединенные Штаты".
   Снова  отчаяние,  хлопоты   через   наших   друзей   американцев,   через
американского консула.
   - Боятся, - говорил нам наш приятель японец. - 0-о-очень боятся. Вы едете
Америка. В Америке спрашивают: Толстая-сан имеет деньги? - Нет, не имеет.  -
Толстая-сан, уезжайте обратно. Ольга-сан, Мария-сан, все уезжайте обратно  в
Японию. А кто повезет  обратно?  Пароходная  компания.  Денег  нет,  повезут
даром, потеряют деньги. Боятся. Но будем хлопотать...
   И мы опять без конца хлопотали.
   И вот наконец все  препятствия  устранены.  Мадам  Майриш  дала  нам  750
долларов, из которых мы 600 заплатили за билеты. Мы на  пароходе.  Летают  в
воздухе конфетти, бросают нам на палубу гирлянды, сделанные из  разноцветных
бумажек, мы за них держимся - это наша последняя вещественная связь  с  этой
чудной страной, давшей нам возможность счастливо прожить в ней  20  месяцев.
Третий гудок, бумажная цепь разрывается, группа японцев и японок  машут  нам
руками, у многих японок на глазах слезы, да и мы  недалеки  от  того,  чтобы
расплакаться.
   Прощай, милая красавица Япония, прощайте,  дорогие  японские  друзья!  Мы
никогда вас не забудем.
   Погода  тихая,  небо  ясное,  безоблачное,  море  не  колышется.  Пароход
медленно отплывает.
   Что нас ждет впереди?

   Часть IV
   ПЕРВЫЕ ШАГИ В АМЕРИКЕ
   Предисловие
   Неужели прожита только одна жизнь? А кажется, что их было много и ни одна
из них не была похожа на другую.
   Первый и самый лучший период моей жизни - жизнь с отцом, которая  длилась
26 лет, может быть, лишь 6-8 лет сознательной, а может  быть,  и  не  совсем
сознательной жизни. Но этот период был не легкий. И когда отец умер, все  на
время остановилось и казалось, что жизнь кончена и дальше жить не для кого и
незачем. Пустота, которую я  не  умела  заполнить.  Но  разразилась  мировая
война, и я отдала всю свою энергию на работу сначала сестрой  милосердия,  а
потом уполномоченной Земского Союза.
   В 1917 году - революция, и вся жизнь перевернулась. Ничего не осталось от
традиций, веры, в которых я воспитывалась, снова  нужно  было  искать  новых
жизненных путей.
   12 лет я билась, чтобы найти возможность творчески работать в создавшихся
условиях. Наконец мне удалось организовать культурный центр в Ясной  Поляне.
Был образован музей из дома и комнат, где  жил  мой  отец,  и,  кроме  того,
второй музей, наполненный его вещами, фотографиями и  портретами  из  бывшей
школы,  а  в  Москве  создано,  вместе  с  группой   ученых   и   академиков
Срезневского, Шахматова,  профессоров  Грузинского,  Цявловского  и  других,
Товарищество по изучению творений Толстого.
   Это нашей многолетней работой воспользовался Госиздат,  чтобы  напечатать
первое и единственное Полное собрание сочинений моего отца в 92  томах.  Это
92-томное  издание  Советы  выпустили  под  своим  именем  и  редакцией,  и,
насколько я знаю, оно было напечатано в одной тысяче  экземпляров,  так  что
купить  его  могли  только  очень  богатые  люди   и   большие   заграничные
университетские библиотеки.
   Трудно было работать в толстовских музеях в Ясной Поляне,  где  все  было
создано в духе  учения  Христа  и  веры  в  Бога,  а  теперь  было  окружено
атмосферой, пропитанной идеологией марксизма, отрицающей божественный дух  в
мысли  и  творчестве,  в  музеях,  в  школах,  в   колоссальной   пропаганде
атеистического  материализма,  который  всеми  силами   старались   внедрить
большевики. Я спешила все бросить и уехать.
   Я оторвалась от родной земли, где прожила 45 лет своей жизни,  оторвалась
от родных, друзей, от всего, что было  мне  дорого,  от  родного  отцовского
гнезда, его могилы...
   Я прожила 20 месяцев в Японии, где я не знала ни языка,  ни  обычаев,  ни
людей.
   А теперь я хочу рассказать, как я сюда приехала, как постепенно  привыкла
к  стране.  Хочу  рассказать  о  тех  замечательных  людях,  которых   здесь
встретила, чему я научилась в Америке и как постепенно полюбила эту  страну,
которую теперь считаю своей второй родиной. Но родину я не забуду никогда.
   Как растут ананасы
   На пароходе, каком-то "Мару", - неплохо. Кабинка на четверых, рядом ванны
- морская вода. На палубе чисто,  публика  разная,  большей  частью  японцы,
филиппинцы. В нашем третьем классе европейцев мало, два русских  коммерсанта
из Китая.
   Прошли полпути.
   Земля. Гонолулу. На пароход  взбираются  тонкие,  великолепно  сложенные,
ловкие, как обезьяны, смуглые мужчины в одних  трусиках.  Пассажиры  первого
класса бросают в море монеты. Гавайцы, как  утки,  ныряют  в  море  и  через
секунду выплывают  с  монетой  в  зубах.  На  берегу  вереницей  выстроились
громадного размера некрасивые женщины, увешанные гирляндами цветов,  похожих
на гардении. Не успели мы оглянуться, как  толстые  женщины  и  нас  увесили
цветами, от приторного запаха которых кружилась голова.
   Тепло, но не душно, дышится легко, на душе весело и  свободно,  ничто  не
давит, будущее впереди, надежда на лучшее, а пока что в  нашем  распоряжении
12 часов, чтобы осмотреть все, что можно, в этом  раю  и...  выкупаться.  На
пляже достали купальные костюмы на прокат. Вода теплая, мягко  катятся  одна
за другой ласковые волны. Молодежь скользит  по  волнам  на  морских  лыжах.
Вдали яхты, парусные суда, а вдоль берега жестко шелестят  листья  пальмовых
деревьев.
   - Бананы, настоящие бананы, - кричит Мария в полном восторге.  -  Красные
бананы... А вот это что такое?
   Это манго - очень сладкий, но приторный плод.
   А когда мы расстались с морем, захотелось увидеть, как растут ананасы, и,
подойдя к полицейскому, мы спросили, как  далеко  до  ананасовых  плантаций.
Полицейский удивился, но все-таки очень вежливо нам объяснил, что надо сесть
в трамвай, проехать до конца города, а там идти миль шесть  пешком.  Далеко,
но нам уж очень хотелось видеть, как растут ананасы. Другого такого случая в
жизни уже не будет...
   Шли мы долго. Начался дождь. Брызнул  и  через  минуту  перестал.  И  так
несколько раз. Мокли и сейчас же на жарком  солнце  высыхали.  Должно  быть,
мили три прошли, видим, на правой стороне шоссе ферма, дом, пасущиеся  рядом
в поле коровы. Решили зайти спросить, далеко ли до  плантаций  ананасов.  Но
только стали подходить к дому, как на нас бросилась свора собак: все  разные
- маленькие, большие, лохматые, гладкошерстные, с висячими, стоячими  ушами,
черные, белые, рыжие... Мы остановились.
   - Что вам угодно? - спросила вышедшая из дома женщина.
   - Мы хотим видеть, как растут ананасы,  -  сказали  мы  робко.  -  Вы  не
выращиваете ананасов?
   Она рассмеялась.
   - Нет, у меня молочная ферма. Плантация ананасов гораздо, гораздо дальше,
вы, пожалуй, не дойдете... Мили три...
   - Но нам очень хочется посмотреть!
   - Так идите прямо по шоссе...
   Мы поблагодарили и побрели дальше. Мария уже приустала, но мы упорно  шли
вперед. Несколько автомобилей нас обогнали. Один из них остановился.
   - Хелло! - В машине сидела точно такая же дама, как на молочной  ферме  с
собаками, только немного тоньше и моложе. - Моя сестра сказала мне, что  две
дамы с девочкой хотят посмотреть, как растут ананасы, и  я  решила  подвезти
вас.
   Мы рассыпались в благодарностях, влезли в автомобиль и покатили. В первый
раз в жизни я видела, что машиной управляет женщина.
   - Кто вы? Откуда? - спросила дама.
   Мы рассказали, что мы сейчас из Японии, но  что  мы  беженцы  из  России,
направляемся в Америку.
   - Вот совпадение, - сказала она. - А я только что читала  книгу  русского
писателя, "Анну Каренину". Вы, наверно, знакомы с ней?
   - Да, - сказала я. - Много раз читала ее. Эту книгу написал мой отец.
   - Что? Что вы сказали?
   Дж-ж-ж-ж...  заскрипели  тормоза,  и  машина  круто  остановилась.   Дама
повернулась лицом ко мне и в упор уставилась на меня своими серыми ласковыми
глазами.
   - Что? Здесь, в Гонолулу, я встречаю на  дороге  женщину,  которая  хочет
видеть как растут ананасы, и она  оказывается  дочерью  того,  чью  книгу  я
только что кончила и которой я так восхищалась! Это поразительно! Amazing!
   Мне даже показалось, что она сразу мне не поверила.
   Мы разговорились. К концу дня мы совсем подружились, многое  узнали  друг
про друга и провели день так интересно, что он долго жил в нашей памяти.
   Кусты ананасов были  похожи  на  крупные  артишоки  с  колючими,  острыми
листьями. А я-то думала, что ананасы - большие, красивые растенья!  Мы  были
разочарованы. Но сколько их было! Акры и акры. Они росли здесь  в  таком  же
количестве, как у нас капуста или картошка.
   Милая американка повезла нас  затем  на  плантации  сахарного  тростника,
оттуда на сахарный завод, и закончили мы день у директора сахарного  завода,
который угощал нас чаем.
   На другое утро мы уже  плыли  дальше.  Наша  каюта  была  увешана  целыми
стволами бананов, благоухали манго, ананасы, которых мы накупили за гроши  и
которые были сладки, как сахар.
   Прощай, Гонолулу, чудесный город! Прощай, милая американская дама! В  ней
впервые почувствовала я доброту и гостеприимство, которыми впоследствии  мне
пришлось столько раз пользоваться в Соединенных Штатах.
   Первая "лекция" на американской земле
   В Сан-Франциско нас встретила миссис Стивенсон,  представительница  моего
лекционного менеджера Фикинса, с которым списывалась по поводу  моих  лекций
Джейн Аддамс*.
   Много, много лет тому назад, когда мне было только 11 лет,  Джейн  Аддамс
была у моего отца, и я только очень смутно ее помнила. Но из Японии я писала
ей и просила ее устроить мне какой-нибудь заработок в Америке. Мне казалось,
что самое лучшее и, пожалуй, единственное,  что  я  могла  делать,  если  не
говорить о простой физической работе, это читать лекции на тему о моем  отце
и о советской России.
   Миссис Стивенсон - очень милая, живая  американка  лет  50-ти,  с  умными
карими глазами, в которых мелькал огонек не то юмора,  не  то  насмешки  над
дикими  русскими,  которые  никак  не  подходили  под   трафарет   приличных
американок. Ей, наверное, никогда не  приходилось  встречать  лекторов,  так
бедно одетых, приехавших в третьем классе. Поговорив с нею,  я  поняла,  что
рассчитывать на какой-либо более или менее существенный заработок от  лекций
невозможно. По-видимому, безработица коснулась не только рабочего класса, но
отразилась и на психологии людей состоятельных и  интеллигенции.  Американцы
поприжали деньги; клубы и  организации  уменьшили  число  лекций,  и  миссис
Стивенсон удалось устроить только одну  лекцию  об  отце  в  городском  зале
Сан-Франциско.
   Смущение наше усилилось, когда оказалось, что нас, как  третьеклассников,
не выпустят сразу, как выпускали весь первый и второй класс,  а  повезут  на
"Ангельский остров".
   Мы были возмущены. Почему такая несправедливость? Почему нас посылают  на
остров, в то время как перво- и второклассников выпускают сразу на берег?
   Нам объяснили,  что  всех,  кто  приехал  из  Японии  в  третьем  классе,
проверяют, нет ли у них  глистов.  В  Японии  поля  удобряются  человеческим
навозом, и  очень  часто  люди  заражаются  глистами.  Прежде  чем  впустить
иммигрантов, американские власти должны убедиться, что у них нет глистов.
   - Но почему же глисты не смеют заводиться у богатых, а предпочитают  жить
в третьеклассниках? - спросила я.
   Но этого никто объяснить мне не сумел, даже миссис Стивенсон.
   Маленький пароходик привез нас к "Ангельскому  острову".  Вдали  круглый,
как мне показалось, остров, Алькатрас  -  тюрьма.  Одноэтажный  дом.  Чистые
комнаты, аккуратные кровати, ни пылинки нигде.  На  окнах  решетки.  "Как  в
тюрьме", - подумала я.
   Горько мне стало. Опять вспомнилась советская Россия... "Но  ведь  мы  не
допущены еще в Америку", - утешала я себя.
   Наконец мы выдержали  этот  первый  экзамен  -  к  вечеру  нас  выпустили
чистенькими: мы не могли заразить глистами Соединенные Штаты. Но  испытаниям
нашим далеко еще не было конца.
   Проверяли глаза. Заставляли читать буквы,  слова.  Ольга  и  Мария  легко
прошли экзамен, со мною было несколько сложнее.
   - Но вы же ничего не видите, - сказал  мне  врач.  -  У  вас  только  26%
зрения. Чем вы будете зарабатывать себе на жизнь?
   - Я буду писать, читать лекции...
   - Да... Ну, пожалуй, для этого зрения у вас достаточно...
   Пропустил.
   Но и это было не все. Иммиграционные власти должны были убедиться, что мы
не заразим страну большевизмом.
   "Ну, здесь все пойдет просто и легко,  -  подумала  я.  -  Я  приехала  в
Америку, чтобы бороться с коммунизмом, читать лекции против  большевиков,  и
они, конечно, это понимают и немедленно нас отпустят".
   Но не тут-то было... Сначала начальник, который меня спрашивал, был очень
строг.
   - Я не  понимаю,  -  говорил  он.  -  Почему,  раз  вы  такая  противница
большевизма, вы могли  прожить  на  свободе  12  лет  и  большевики  вас  не
тронули?
   И мне пришлось рассказать ему, как я пять раз была  арестована,  как  мне
помог Ленин и как вышел декрет о том, что толстовские учреждения избавляются
от антирелигиозной пропаганды в память Л.Н.Толстого.
   - Почему же все-таки они в конце концов решили вас отпустить?
   Я рассказала, как мне пришлось обмануть власть,  обещая  вернуться  через
несколько  месяцев,  сказав,  что  мне  надо,  как  директору  яснополянской
опытно-показательной  станции,  изучить  школы  в  Японии   и   Америке.   Я
рассказывала о положении русских  крестьян  и  рабочих,  о  репрессиях...  Я
говорила около двух часов. Это была моя первая  и,  пожалуй,  самая  трудная
лекция в Америке.
   Чем больше я говорила, тем больше начальник меня расспрашивал. Теперь уже
он был не один,  а  позвал  своего  помощника,  который  также  с  громадным
интересом слушал мои рассказы, и, когда я кончила, они оба улыбались.
   - Теперь я вам признаюсь, - сказал главный начальник,  когда  допрос  был
закончен, - что я никогда  не  слыхал  ничего  более  интересного.  Вы  меня
познакомили, как никто другой, с положением в советской России. Я  рад,  что
вы попали в США, и я надеюсь, что вам  будет  хорошо  в  этой  стране  и  вы
сможете просветить наш народ  в  вопросе  коммунизма.  Но  теперь  еще  один
последний вопрос, - добавил он,  помолчав.  -  Вы  хотите  заявить  о  вашем
желании сделаться американской гражданкой и взять первые бумаги?
   - Нет, - сказала я и в ту же минуту почувствовала, что я сделала  ужасную
вещь. - "Теперь я пропала, не пропустит", - подумала я.
   - Что? Почему вы не хотите стать гражданкой? - спросил он  сурово.  -  Вы
плохо относитесь к нашей стране?
   - Нет, нет, - поспешила я сказать. - Но как же я могу  сейчас  заявить  о
своем желании быть гражданкой, когда в душе я еще русская, я живу интересами
своей страны, я все еще надеюсь, что пройдет, может  быть,  год,  два,  три,
десять, но что кончатся большевики, и тогда я вернусь в  Россию.  Как  же  я
могу обманывать ваше правительство? Взять бумаги,  сделаться  гражданкой,  а
потом уехать обратно в свою страну? Нет, я этого сделать не  могу.  Когда  я
поживу, когда я врасту в эту страну, узнаю ее, полюблю, как свою,  и  только
тогда - я заявлю о своем намерении сделаться американской гражданкой.
   Я замолчала. Молчал и начальник. Потом он повернулся к своему помощнику.
   - Что вы об этом думаете?
   - Постановка вопроса очень оригинальная, но по-своему она права, - сказал
помощник. - Мне хотелось бы, чтобы все въезжающие в нашу  страну  относились
так же серьезно к этому вопросу, как она.
   - Я тоже так думаю, - сказал главный начальник.
   И наконец  мы  легально  вступили  на  американскую  землю.  Америка  нас
приняла. Миссис Стивенсон повезла нас в первоклассную гостиницу,  оплаченную
менеджером. Это было в начале сентября 1931 года.
   Погоня за шляпой
   Положение наше было серьезное. От 750  долларов,  полученных  в  долг  от
мадам Майриш в Японии, оставалось уже очень мало. Надо было во что бы то  ни
стало одеться. Я сразу поняла, какое имеет значение в Америке  одежда.  Надо
было купить пальто, шляпу,  перчатки,  башмаки...  В  магазинах  разбегались
глаза.
   Вот наконец я оделась. Черное шелковое  платье,  но  уже  не  со  стоячим
воротником, а с открытым, модное; башмаки, пальто с дешевым крашеным мехом и
коричневая шляпа "to match"1, как говорят американцы. Но когда  мы  выходили
из магазина, сильный порыв ветра сдул мою драгоценную шляпу, и понеслась она
прямо на середину улицы. Я бросилась ее спасать, чуть  сама  не  попала  под
заскрипевшую,   зарычавшую   тормозами   машину.   Все   уличное    движение
остановилось, высунувшиеся из окон шоферы ругались, но я видела перед  собой
только шляпу... На секунду ее бег приостановился, но как только я хотела  ее
схватить, новый порыв ветра ее подхватил, и она, подлая, покатилась дальше и
попала  прямо  под  проезжавший  автомобиль!  Очень  было   досадно.   Шляпа
сплюснулась, превратилась в блин. Расправив ее,  как  могла,  сдунув  с  нее
пыль, я опять водрузила ее на голову. Нельзя  же  было  покупать  новую!  Но
можно ли будет в ней читать лекции?
   Надо было искать заработка. Наняли квартиру в три комнаты за 60 долларов.
Мария пошла в школу, Ольгу пригласили молокане, русские сектанты, живущие на
высокой горе в Сан-Франциско, учить детей русскому языку.
   В молоканах меня поразил невероятный  контраст  между  старым  и  молодым
поколением. Бородатые старики громадного  роста,  благообразные,  спокойные,
придерживающиеся своей веры, не курящие, не  пьющие;  женщины  в  платочках,
раздобревшие на жирных щах  и  русских  ватрушках,  и  худенькие  барышни  с
накрашенными губами и ногтями; юноши с нездоровыми лицами  и  папиросками  в
зубах.
   - Пойдем, сестра, ко мне, - приглашал меня бородатый молоканин громадного
роста, косая сажень в плечах, - я тебе покажу, как мы живем. "Кара"1 у  меня
новая, дом я купил на выплату, а "форничур" самый модерный я уже выплатил.
   Вечером было собрание на  частной  квартире  одного  молоканина,  и  меня
просили рассказать о России.
   Зная, что молокане в  прошлом  крестьяне,  я  старалась  в  своей  беседе
осветить тяжелое положение  крестьянства  в  советской  России,  описала  им
коллективы, невозможность  крестьянства  пользоваться  своими  продуктами  и
продавать излишки, о запрещении передвигаться с места на место,  уходить  на
заработки в города, если они того пожелают.
   Когда я кончила, на меня набросились несколько человек из молодых. За два
года отсутствия  в  России  я  отвыкла  от  этих  агитационных,  трафаретных
большевистских  речей.  Захлебываясь  от  волнения,  нервно  закуривая  одну
папиросу за другой, они громко  и  витиевато  доказывали,  что  все,  что  я
говорила, - была неправда. Крестьяне никогда не жили так хорошо, как теперь.
Народ освободился от царских наймитов,  помещиков,  которые  эксплуатировали
рабочий класс. Народ свободен, правительство снабжает  крестьянские  колхозы
машинами.
   И вспомнила я, как через Москву-реку, по мосту, везли  бочку  с  патокой.
Одна бочка скатилась, упала  на  мостовую  и  раскололась.  И  не  успела  я
оглянуться, как десятки людей, спеша, обгоняя друг друга, бросились  к  этой
патоке, собирали ее с мостовой в  чашечки,  жестянки,  в  ладони  и  тут  же
поглощали...
   Ольга начала свои уроки на молоканской горе. И каждый день она  приходила
усталая и расстроенная.
   - Ты даже и представить себе не можешь, - говорила она мне, - что это  за
дети - распущенные, испорченные, ругаются, плюются во время уроков, а вместе
с тем у девчонок ногти накрашенные, мальчишки курят...
   Я не думала, что мне придется иметь с ними дело. Но  так  случилось,  что
Ольга подвер