не  было  заметно  никакой
поспешности, и только прерывающийся голос выдавал волнение.
   Я отнесла рукописи к себе и спросила его, взял ли он дневник. Он ответил,
что взял, и  просил  меня  уложить  карандаши  и  перья.  Я  хотела  уложить
некоторые медицинские принадлежности, необходимые для его  здоровья,  но  он
сказал,  что  это  совершенно  лишнее.  Отец  брал  с  собой  только   самые
необходимые вещи.  Мне  с  трудом  удалось  уговорить  его  взять  некоторые
лекарства, электрический фонарик и меховое пальто.
   Мы двигались чуть слышно и все время  останавливали  друг  друга:  "Тише,
тише, не шумите!" Двери были затворены и, когда я спросила, кто затворил их,
отец сказал, что тихо, едва ступая, он подошел к спальне матери, затворил ее
дверь и дверь из коридора.
   - Ты останешься, Саша, - сказал он мне. - Я вызову тебя  через  несколько
дней, когда решу окончательно, куда я поеду. А поеду я, по всей вероятности,
к Машеньке* в  Шамордино.  Скажи  мам?,  что  нынче  была  последняя  капля,
переполнившая чашу. Засыпая, я услышал шаги в кабинете, посмотрел в  щель  и
увидал, что она перерывает мои бумаги. Мне стало так противно, так гадко.  Я
лежал, не мог заснуть, сердце билось. Я считал пульс, было 97. А  потом  она
вошла ко мне и просила о моем здоровье. Я всю ночь не спал и  к  утру  решил
уйти.
   Укладывали вещи около получаса. Отец уже стал  волноваться,  торопил,  но
руки у нас дрожали, ремни не затягивались,  чемоданы  не  закрывались.  Отец
сказал, что ждать больше не может и,  надев  свою  синюю  поддевку,  калоши,
коричневую вязаную шапочку и  рукавицы,  пошел  на  конюшню  сказать,  чтобы
запрягали лошадей. Я сошла с ним вниз, таща готовые вещи. Варвара Михайловна
собирала провизию на дорогу.
   Мы хотели уже выносить вещи, как вдруг отворилась наружная дверь  и  отец
без шапки вошел в переднюю.
   - Что случилось?
   - Да такая темнота, зги не видать! Я пошел по дорожке, сбился,  наткнулся
на акацию, упал, потерял шапку, искал, не  нашел  и  должен  был  вернуться!
Достань мне, Саша, другую шапку!
   Я побежала, принесла две. Отец взял  вязаную  -  похуже  и  опять  вышел,
захватив с собой электрический фонарик.
   Через несколько минут и мы пошли на конюшню, таща на себе тяжелые  связки
и чемоданы. Было грязно, ноги  скользили,  и  мы  с  трудом  продвигались  в
темноте. Около флигеля замелькал синенький огонек. Отец шел нам навстречу.
   - Ах, это вы, - сказал он, - ну, на этот раз я  дошел  благополучно.  Нам
уже запрягают. Ну, я пойду вперед и буду светить вам. Ах, зачем вы дали Саше
самые тяжелые вещи? - с упреком обратился он к Варваре Михайловне.
   Он взял из ее рук корзину и понес ее, а Варвара  Михайловна  помогла  мне
тащить чемодан. Отец шел  впереди,  изредка  нажимая  кнопку  электрического
фонаря и тотчас же отпуская ее, отчего  казалось  еще  темнее.  Отец  всегда
экономил и  тут,  как  всегда,  жалел  тратить  электрическую  энергию.  Так
подвигались мы то в полном мраке, то направляемые светом  фонаря.  Когда  мы
пришли на конюшню, Адриан Павлович заводил в дышло вторую лошадь. Отец  взял
узду, надел ее, но руки  его  дрожали,  не  слушались  и  он  никак  не  мог
застегнуть пряжку.
   Сначала отец торопил кучера, а потом сел  в  уголке  каретного  сарая  на
чемодан и сразу упал духом.
   - Я чувствую, что  вот-вот  нас  настигнут,  и  тогда  все  пропало.  Без
скандала уже не уехать.
   Но вот лошади готовы, кучер оделся. Филя с факелом вскочил на лошадь.
   - Трогай!
   - Постой, постой! - закричала я. - Постой, папаша! Дай поцеловать тебя!
   - Прощай, голубушка, прощай! Ну, да мы скоро увидимся,  -  сказал  он.  -
Поезжай!
   Пролетка тронулась и поехала не мимо дома, а прямой дорогой, которая идет
яблочным садом и выходит на так называемый "пришпект".
   Все это случилось так быстро, так неожиданно, что я не успела отдать себе
отчета в том, что произошло. И тут, стоя в темноте возле конюшни, я в первый
раз ясно поняла, что отец уехал совсем из Ясной Поляны, может быть, навсегда
и что, может быть, я уже больше никогда не увижу его.
   Было около пяти часов утра, когда мы  с  Варварой  Михайловной  вернулись
домой. С сильно бьющимся сердцем вошла я в свою комнату и тут, считая  часы,
просидела до восьми. В восемь часов я  вздохнула  с  облегчением:  поезд,  с
которым должен был уехать отец, уже ушел. Я пошла к Илье Васильевичу.
   - Где Лев Николаевич?
   Илья Васильевич потупился и молчал.
   - Вы знаете, что Лев Николаевич уехал совсем?
   - Знаю, они мне говорили, что хотели  уехать,  и  я  нынче  догадался  по
пальто, что их нет.
   Постепенно весть  об  отъезде  отца  облетела  весь  дом.  Большая  часть
прислуги молчала, не смея выражать своего мнения, только старушки -  няня  и
Дунечка, громко сокрушались и, хотя и жалели графиню, но говорили,  что  она
сама виновата.
   Адриан Павлович, отвозивший отца на станцию, привез мне письмо:
   "Доехали хорошо. Поедем, вероятно, в Оптину. Письма мои  читай.  Черткову
скажи, что, если в продолжение недели до 4-го числа не будет от меня отмены,
то пусть пошлет "заявление" в  газеты.  Пожалуйста,  голубушка,  как  только
узнаешь, где я, а узнаешь это  очень  скоро,  извести  меня  обо  всем.  Как
принято известие о моем отъезде и все, чем подробнее, тем лучше. 28 октября.
Щекино".
   В страшном волнении, не находя себе  места,  прождала  я  до  одиннадцати
часов. Было невыносимо тяжело сообщать  матери  об  уходе  отца.  Но  вот  в
спальне послышались шаги. Я вошла в  залу,  и  через  несколько  минут  туда
стремительно вбежала мать.
   - Где пап?? - испуганно спросила она.
   - Отец уехал.
   - Куда?
   - Не знаю.
   - Как не знаешь, куда уехал? Совсем уехал?
   - Он оставил тебе письмо. Вот оно.
   Я подала ей письмо. Она поспешно схватила его. Глаза ее быстро бегали  по
строчкам.
   Вот что писал отец:
   "4 часа утра 28 октября 1910 года.
   Отъезд мой огорчит тебя, сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог
поступить иначе. Положение мое в доме становится,  стало  невыносимо.  Кроме
всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и
делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста - уходят из  мирской
жизни, чтобы жить в уединении, в тиши последние дни своей жизни.
   Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и  узнаешь,  где  я.  Такой
твой приезд только ухудшит  твое  и  мое  положение,  но  не  изменит  моего
решения.
   Благодарю тебя за твою честную сорокавосьмилетнюю жизнь со мной  и  прошу
простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же,  как  и  я  от
всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата  передо  мной.
Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое  ставит  тебя  мой
отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить
мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне что нужно; сказать
же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не  говорить
этого никому. Лев Толстой.
   Собрать вещи и рукописи мои и переслать мне я поручаю Саше".
   - Ушел, ушел совсем! - закричала мать. - Прощайте, я не могу больше  жить
без него! Я утоплюсь!
   Она бросила на пол письмо и побежала. Я позвала Булгакова, который только
что пришел от Чертковых, и просила его  помочь  мне  последить  за  матерью.
Булгаков тотчас же побежал за ней. А она,  как  была,  без  калош,  в  одном
платье, побежала в аллею, дальше, дальше, по направлению к пруду. Я смотрела
на нее из окна залы. Но вот я увидала,  что  она  приближается  к  пруду.  Я
бросилась со всех ног с лестницы вниз. В этот момент мать  увидала  бегущего
за ней Булгакова и бросилась  в  сторону.  Я  побежала  наперерез,  обогнала
Булгакова и подоспела в тот  момент,  когда  мать  подбежала  к  пруду.  Она
побежала по доскам плота, на котором полоскали белье,  но  поскользнулась  и
упала навзничь. Я бросилась к ней, но она скатилась  с  плота  в  сторону  и
упала в воду. Я не успела удержать ее. Она стала погружаться в  воду,  но  я
уже летела за ней, а следом за мной подоспевший Булгаков. Стоя  по  грудь  в
воде, я вытащила мать и передала ее Булгакову и прибежавшему на помощь лакею
Ване. Они подхватили  ее  и  понесли.  Тут  же  подоспел  Семен  Николаевич,
который, подбегая к плоту, поскользнулся и со всего размаха упал.
   - Вот и я тоже поскользнулась и упала, - сказала мать.
   Ее взяли под руки и повели.
   - Саша! - воскликнула она. - Сейчас же телеграфируй отцу, что я топилась!
   Я ничего не ответила матери. От быстрого бега, холодной  воды,  пережитых
волнений дух захватило, сердце в  груди  бешено  колотилось  и  я  с  трудом
передвигала ноги.
   Придя домой, я переоделась и снова пошла наверх. Я  ходила  по  комнатам,
волнуясь и не зная, что делать. И вот вижу в окно, что мать в  одном  халате
бежит по аллее к пруду. Я крикнула Булгакову и Ване, которые снова  побежали
за ней и силой привели ее домой. Так продолжалось весь этот, казавшийся  мне
бесконечным, кошмарный день. Мать не переставая плакала, била себя  в  грудь
то  тяжелым  пресс-папье,  то  молотком,  колола  себя  ножами,   ножницами,
булавками. Когда я отнимала у нее все эти предметы, она хотела выброситься в
окно, в колодец.
   Я решила следить за ней и днем и ночью, пока не приедут  остальные  члены
семьи, которым я тотчас же послала срочные телеграммы.  Брат  Андрей  был  в
Крапивне* и мог быть в Ясной Поляне в тот же день. Кроме того  я  послала  в
Тулу за врачом по нервным болезням.
   Несколько раз мать умоляла сказать ей, куда  поехал  отец,  и  видя,  что
ничего не добьется от меня, послала  на  станцию  узнать,  куда  были  взяты
билеты. Узнав, что билеты были выданы на поезд № 9, она  послала  телеграмму
на имя отца:
   "Вернись немедленно. Саша".
   Лакей Ваня, которому она вручила эту телеграмму,  в  смущении  принес  ее
мне, не зная, исполнять ли ему приказание матери.
   Я не задержала телеграммы, но одновременно  с  ней  послала  другую:  "Не
беспокойся,  действительны  только  телеграммы,  подписанные   Александрой".
Впоследствии я узнала, что обе эти телеграммы не были получены. Отец пересел
на другой поезд.
   К вечеру приехал Андрей. Через час после него - доктор  из  Тулы.  Доктор
сейчас же прошел к матери, долго говорил с ней,  определил  истерию,  но  не
нашел никаких  признаков  умственного  расстройства.  Несмотря  на  это,  он
предупредил нас, что не исключает возможности самоубийства.
   - Разве не бывает случаев, когда истерички,  желая  напугать  окружающих,
нечаянно лишают себя жизни, - сказал  он  и  просил  установить  за  матерью
постоянный и тщательный надзор.
   Ночью около матери дежурили "старушка Шмидт" и Булгаков. Я несколько  раз
вставала узнать, что делается. Мать ходила всю ночь из комнаты в комнату  то
громко рыдая, то успокаиваясь. Она уже не делала попыток к самоубийству.
   - Я его найду, я убегу. Как вы меня устережете? Выпрыгну в окно, пойду на
станцию. Что вы со мной сделаете? Ах, только бы узнать, где он! Уж  тогда-то
я его не выпущу, день и ночь буду караулить, спать буду у его двери...
   28 октября вечером  мною  была  получена  телеграмма,  посланная  на  имя
Черткова:  "Ночуем  Оптиной  завтра  Шамордино.  Адрес   Подборки.   Здоров.
Николаев".
   На другой день состояние матери не  улучшилось.  Иногда  она  истерически
рыдала, восклицая:
   - Левочка, Левочка! Что ты со мной  наделал!  Вернись,  Левочка,  дорогой
мой!
   Порой она начинала упрекать отца, сердилась на него, и почему-то в  такие
минуты мне казалось, что она ничего с собой не сделает.
   Приехали Таня и все братья, за исключением Льва, который был за границей.
Вечером они собрались у меня в комнате и стали  обсуждать,  что  им  делать.
Все, за исключением старшего брата Сергея, считали, что отцу надо вернуться.
Илья резко говорил, что отец, всю жизнь проповедующий христианство, в данном
случае совершил злой, нехристианский поступок - вместо  того  чтобы  прощать
мать и терпеть ее, он ушел. Остальные поддерживали его. И когда я возражала,
Илья сердито кричал мне:
   - Ты хочешь сказать, Саша, что то, что отец  бросил  больную  мать,  есть
христианский поступок? Нет, ты живи с ней, терпи ее, будь с  ней  ласкова  -
это будет истинное христианство.
   Илья делал ударение на слове "христианство".
   - Я согласна с Ильей, - сказала Таня, -  отец  был  бы  последовательнее,
если бы остался с матерью.
   - Но что же нам теперь  делать?  -  спросил  Миша.  -  Ведь  мам?  нельзя
оставить одну!
   - Да, - сказал Андрей. - Но я не могу здесь торчать, у меня служба.
   - И у меня служба! - сказал Илья.
   - А у меня Танечка и Михаил Сергеевич, - сказала Таня, - а ведь ты, Саша,
вероятно, уедешь к отцу?
   - Да. Я считаю свой долг по отношению к матери исполненным, - сказала я.
   И я стала говорить о том, что  много,  много  раз  за  эти  пять  месяцев
сплошного  страдания  умоляла  их  помочь,  разлучить,  хотя  бы  на  время,
родителей, поместить мать в санаторию, и каждый раз они спешили уехать,  кто
к своей семье, кто к службе. Теперь отец ушел,  и  вот,  вместо  того  чтобы
радоваться, что он наконец освободился от  страданий,  они  упрекают  его  и
думают только о том, как сделать, чтобы он вернулся и снова принял  на  себя
ярмо.
   - Вы только потому и хотите, чтобы он вернулся, чтобы снова взвалить  эту
тяжесть на плечи восьмидесятилетнего старика!
   Горько мне было и я чувствовала, что нечего было ждать  особой  поддержки
от семьи. Только один Сережа сказал:
   - Саша права. Я не хотел бы, чтобы отец возвращался, и  нынче  же  напишу
ему об этом.
   И он написал отцу короткое, но доброе, сочувственное  письмо,  в  котором
высказывал мнение, что отцу следовало,  как  это  ни  тяжело,  расстаться  с
матерью еще двадцать шесть лет  тому  назад,  что  он  понимает  отца  и  не
осуждает его и, что бы ни случилось,  отец  не  должен  упрекать  себя.  Все
остальные написали  отцу,  уговаривая  его  вернуться.  Мать  тоже  написала
письмо:
   "29 октября 1910 года.
   Левочка,  голубчик,  вернись  домой,  милый,  спаси  меня  от  вторичного
самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, все сделаю, что хочешь,  всякую
роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду  лечиться,
буду кротка, милый, вернись, ведь надо спасти  меня,  ведь  и  по  Евангелию
сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену.  Милый,  голубчик,
друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной
нашей разлукой.
   Где ты? Где? Здоров ли?  Левочка,  не  истязай  меня,  голубчик,  я  буду
служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись
ради Бога, ради любви Божьей, о которой ты всем говоришь, я дам  тебе  такую
же любовь, смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и
мы все опростим дружелюбно; уедем куда хочешь, будем жить, как хочешь.
   Ну, прощай, прощай, может быть, навсегда. Твоя Соня.
   Неужели ты меня оставил навсегда? Ведь я  не  переживу  этого  несчастья,
ведь ты убьешь меня. Милый, спаси меня от греха,  ведь  ты  не  можешь  быть
счастлив и спокоен, если убьешь меня.
   Левочка, друг мой милый, не скрывай  от  меня,  где  ты,  и  позволь  мне
приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я  не  расстрою  тебя,  даю  тебе
слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе.
   Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным  деспотизмом;
а мне одно нужно, нужна твоя любовь, необходимо  повидаться  с  тобой.  Друг
мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний  раз,  как  я
люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Левочка, я все ищу тебя  и
зову. Какое истязание моей душе".
   В ночь с 29-го на 30-е я с Варварой Михайловной уехала. Поехали на  Тулу,
Калугу, Сухиничи, Козельск. В Козельске взяли двух ямщиков, одного для себя,
другого для вещей, и поехали в Шамордино. Дорога ужасная, темнота  и  грязь,
лошади едва двигаются. Ехали  часа  два  с  половиной.  Но  вот  перед  нами
замелькали огоньки. Жутко. Сердце так и стучит: а что, если мы  не  застанем
отца  в  Шамордине,  и  он  уехал  дальше,  неизвестно  куда?  Подъезжаем  к
монастырской гостинице.
   - Кто у  вас  стоит?  -  спрашиваю  у  вышедшей  нас  встречать  пожилой,
благообразной монахини.
   - Лев Николаевич Толстой, - не без гордости ответила она.
   - Он дома?
   - Нет, к сестрице пошли, к Марии Николаевне.
   Я тотчас же, не раздеваясь, попросила  монахиню  проводить  меня  к  тете
Маше. Мы прошли большой монастырский двор, церковь, еще какие-то строения, и
наконец монахиня указала мне маленький домик. Я постучалась. Отперла молодая
послушница.
   - Вам кого?
   - Да вы пустите меня! - сказала я, волнуясь с каждой минутой все больше и
больше. - Пустите, я племянница Марии Николаевны!
   - Ну пожалуйте.
   Я тихонько вошла в дом, прошла  в  одну  комнату,  в  другую,  все  тихо.
Окликнула тетю Машу. Она испуганно спросила:
   - Кто это? Кто?
   - Я. Саша. Где пап??
   - Ах ты! - Она лежала на постели в своей комнате. Мы  обнялись  и  крепко
поцеловались. - Пап? только что вышел.
   - Здоров?
   - Да, здоров.
   - Ну слава Богу. Так я немножко посижу у тебя, - сказала я ей, - а  потом
пойду к нему в гостиницу.
   - Да как же вы разошлись с ним? Ведь  он  только  что  ушел.  (Как  потом
оказалось, Душан Петрович повел отца по какой-то сокращенной  дороге,  и  мы
разошлись).
   Вошла Лиза Оболенская*, гостившая в это  время  у  тети  Маши.  Они  были
ужасно взволнованы, расспрашивали меня  и  в  свою  очередь  рассказывали  о
тяжелом впечатлении, которое произвело на них положение  отца.  Поговорив  с
ними, я собралась уходить, как вдруг дверь отворилась  и  мы  лицом  к  лицу
столкнулись с отцом. Он поцеловал меня и сейчас же спросил:
   - Ну что, как там?
   - Да теперь все благополучно, там теперь братья и  Таня  съехались,  мам?
немного успокоилась, - ответила я. - Я тебе привезла письма.
   - Ну давай.
   Он сел к столу и внимательно стал читать. Пришла Варвара Михайловна. Тетя
Маша и Елизавета Валериановна стали расспрашивать ее, что делается  в  Ясной
Поляне. Варвара Михайловна отвечала шепотом,  боясь  помешать  отцу.  Но  он
сказал:
   - Пожалуйста, говорите громко, вы нисколько не мешаете мне, напротив, все
это ужасно интересно.
   - Да, - произнес он в раздумье,  окончив  чтение  писем,  -  как  мне  ни
страшно, но я не могу вернуться... Нет, не вернусь! - решительно сказал  он.
- От Сережи очень хорошее письмо: и кратко, и добро, и умно. Спасибо ему! Ну
расскажи, расскажи все подробно!
   Я начала рассказывать про то, что произошло без него,  как  мам?  приняла
его отъезд, что говорила, кто был при ней, что сказал доктор.
   - Так ты говоришь, что доктор не находит ее ненормальной?  -  переспросил
он меня.
   - Нет, не находит.
   - Да, впрочем, что они знают, - сказал он, махнув рукой. - Я писал  тебе,
но ты не успела получить моих писем. Я  хотел,  чтобы  ты  передала  Тане  и
Сереже, что мне немыслимо вернуться к ней.
   Привожу здесь полностью эти два письма  ко  мне.  Я  получила  их  уже  в
Астапове.

   "28 октября 1910 года. Станция Козельск.
   Доехали, голубчик Саша, благополучно - ах, если бы только  у  вас  бы  не
было не очень неблагополучно. Теперь половина восьмого. Переночуем и  завтра
поедем, е[сли] б[уду] ж[ив], в Шамордино. Стараюсь быть спокойным  и  должен
признаться, что испытываю то же беспокойство, какое и всегда,  ожидая  всего
тяжелого, но не испытывая того стыда, той неловкости, той несвободы, которую
испытывал всегда дома. Пришлось от Горбачева ехать в  третьем  классе;  было
неудобно, но очень душевно приятно и поучительно. Ел хорошо и на дороге и  в
Белеве, сейчас будем пить чай и спать, стараться спать. Я  почти  не  устал,
даже меньше, чем обыкновенно. О тебе ничего не решаю до  получения  известий
от тебя.  Пиши  в  Шамордино  и  туда  же  пос