необходимости, ни питания.
   Тетенька шутя прозвала писателя "батюшкой-благодетелем". Это прозвище так
и осталось за ним навсегда.
   Не знаю кому: обществу "Ясная Поляна", писателю или сестре Тане -  пришла
в голову мысль об организации в Ясной Поляне советского хозяйства, но  когда
я была в Москве, ко мне приехал Коля Оболенский и  спросил,  не  имею  ли  я
чего-либо против его назначения заведующим.
   Я откровенно сказала ему, что считаю его непригодным для этого  дела.  Он
возразил мне, что все остальные члены его семьи, даже мам?, не возражают.  Я
поняла,  что  мой  протест  не  имел  никакого  значения,  и  действительно,
комиссариат земледелия вскоре назначил его заведующим имением.
   Оболенский пропал бы без писателя, и, хотя писатель его в грош не ставил,
они поладили.
   Власть писателя особенно возросла после того, как, заручившись мандатами,
он съездил на Украину за хлебом.
   В 1918-1919 годах хлеб в наших местах не родился  и  крестьяне  голодали.
Пекли хлеб с зелеными яблоками, с  желудями.  Желудей  в  те  годы  родилось
видимо-невидимо. Крестьяне мешками таскали их домой, мололи на  муку,  пекли
хлеб. Хлеб выходил невкусный, и у всего населения  зубы  от  желудевой  муки
были черные, точно выкрашенные. Улыбнется красивая девушка, а  зубы  черные,
смоляные, даже жутко.
   Вернулся писатель с вагонами белой муки, крупами, сахаром не  только  для
обитателей усадьбы Ясной Поляны, но и для всей яснополянской деревни.
   - Батюшка, благодетель ты наш, - вздыхали бабы, - дай Бог  здоровья  ему,
деткам его, внукам. Спас от голодной смерти.
   Все обитатели Ясной Поляны его приветствовали.
   - Пропал бы без него, - говорил Оболенский, - удивительный  человек!  Все
раздобудет.
   Служащие в яснополянском доме не знали, как и чем угодить благодетелю,  а
он покрикивал на них, да и на всех обитателей Ясной Поляны. Кричал на мать и
на сестру, когда она хотела внести порядок в распределение продуктов.
   - И чего вы вмешиваетесь, - грубо резал он, - ведь вы решительно ничего в
делах не понимаете, весь ваш удельный вес равняется нулю.
   Сестре было больно. Я выходила из себя:
   - Выгони ты его, - горячилась я, - как он смеет говорить грубости.
   Но сестра терпела. У нее был более кроткий характер, чем у меня.
   Я не могла не видеть, как в Ясной Поляне распоряжаются чуждые и  отцу,  и
нам люди. Отцовским именем выпрашивали подачки у правительства,  неправильно
распределяли,  окружали  себя  родственниками  и   фаворитами,   а   усадьба
постепенно приходила все в больший и больший упадок. Зарастал  старый  парк,
погибали плодовые деревья,  в  Чепыже  срезали  старые  березы,  разрушались
постройки. В доме все изменилось, только две отцовские комнаты оставались  в
том же виде, что и при нем, но почему-то в  кабинете  грудой  были  навалены
посмертные венки, что придавало совершенно иной характер всей обстановке.
   У Оболенского было четыре помощника: три мальчика  по  17  лет  и  бывший
кучер Адриан Павлович,  который  тянулся  изо  всех  сил,  чтобы  поддержать
хозяйство. Один из помощников был сын писателя. И смешно,  и  противно  было
смотреть, как этот молокосос, заложив  ногу  за  ногу,  развалясь  в  мягком
кресле, заставлял пожилого Адриана  Павловича  стоять  перед  ним,  пока  он
отдавал распоряжения.
   Более 1 150 человек были на государственном  снабжении,  получали  пайки,
хотя земля, всего 30 десятин, обрабатывалась крестьянами исполу*.
   Старушки держались в загоне. Помню, мам? никак не могла добиться, чтобы в
большом доме вымыли и вставили  вторые  рамы.  А  была  уже  поздняя  осень,
холодно, во флигеле, где жил Оболенский, дом был уже давно утеплен. Наконец,
мам?, стоя на сквозняке, сама стала мыть стекла.
   Таня не могла добиться лошадей, когда надо было ехать в город.

   * * *
   Это  продолжалось  около  года.  Все  чувствовали,  что  в  Ясной  Поляне
неблагополучно. У Тани во флигеле устроили совещание.  Благодетель  долго  и
туманно говорил о  творческой  созидательной  работе  в  Ясной  Поляне,  где
стройный  оркестр  под  управлением  вдохновенного  дирижера  будет   играть
прекраснейшую симфонию.
   - Я желал бы играть одну из  скрипок,  -  сказал  брат  Сергей,  принимая
всерьез речь благодетеля.
   Таня, на минуту оторвавшись от вязанья (она  всегда  что-нибудь  делала),
иронически улыбнулась.
   - Пф! - фыркнул благодетель. - А не думаете ли вы, Сергей Львович, что вы
нарушите стройность оркестра? - И, помолчав, добавил снисходительно:  -  Ну,
мы вам дадим последнюю скрипку...
   Закипело у меня внутри. И, несмотря на уговоры сестры и брата, налетела я
на  благодетеля,  накричала,  уехала  в  Москву  и  записалась  на  прием  к
Луначарскому.
   Это было мое  первое  знакомство  с  наркомом  по  просвещению.  Поразила
несерьезность обстановки: письменные столы, конторки,  заваленные  бумагами,
пишущие  машинки,  машинистка,  стенографистка,   тощий   молодой   человек,
мольберты, два  художника,  скульптор...  Луначарский  позировал,  художники
лихорадочно работали. Нарком встал мне навстречу, приветливо поздоровался  и
опять сел в том же положении, как и раньше.
   - Что я могу для вас сделать? - спросил он, не поворачивая головы.
   Меня смутила обстановка, говорить было трудно,  но  я  сделала  усилие  и
коротко, обстоятельно изложила ему дело о Ясной Поляне.
   - Мне кажется, - сказала я в заключение, - что Ясная Поляна  должна  быть
не советским хозяйством, а музеем, как дом Гёте в Германии...
   Луначарский слушал молча, не перебивая, и вдруг неожиданно вскочил и стал
бегать по  комнате,  диктуя  стенографистке.  Я  смотрела  на  него  со  все
возрастающим изумлением. Актер, играющий роль министра. Его стремительность,
звучный, сдобный голос, золотое пенсне на носу  -  все  было  "нарочно".  И,
играя, Луначарский упивался своим положением,  властью,  любовался  собой  и
жадно следил за впечатлением, которое производил на окружающих.
   Не успела я опомниться, как уже держала в руках бумагу с назначением меня
полномочным комиссаром Ясной  Поляны.  Внизу  красовалась  подпись  красными
чернилами:  "А.Луначарский",  стояла  печать   народного   комиссариата   по
просвещению.
   Очень довольный впечатлением, произведенным  на  меня,  нарком  продолжал
позировать, а я вышла из комнаты, ошеломленная его  поступком.  Победа  была
слишком легкая, сегодня я - комиссар, а завтра могут и в тюрьму засадить.
   Я выселила писателя против желания всех служащих. Тетенька  уверяла,  что
он никогда не уедет.
   Я сказала ему, что я назначена  комиссаром  Ясной  Поляны  и  считаю  его
пребывание в Ясной Поляне бесполезным. Он по обыкновению начал говорить  мне
грубости. Я стояла на своем. Через полчаса я получила от него длинное письмо
с точным, прекрасным изложением взглядов моего отца. "Ваш отец  не  поступил
бы так", - писал благодетель и, разумеется, был прав.
   Через два часа сторожа выносили  вещи  писателя.  Он  уехал,  провожаемый
любовью и уважением всей усадьбы.
   В Ясной Поляне читали вслух "Село Степанчиково" и ждали возвращения  Фомы
Опискина. Действительно, писатель не исчез. Несколько лет спустя мне еще раз
пришлось столкнуться с ним.
   Расставшись с Ясной  Поляной,  ему  не  хотелось  расставаться  с  именем
Толстого, давшим ему такое  блестящее  положение.  Заручившись  мандатом  от
какой-то организации или общества, писатель отправился на Украину и  получил
несколько вагонов с  продовольствием  и  всяким  добром,  на  этот  раз  для
организации дома отдыха для украинских ученых в Крыму, в  Гаспре,  в  бывшем
имении графини Паниной, где в 1901 году тяжело болел отец.
   Получив  все  это  богатство,  писатель  почему-то  передумал  и   вместо
устройства дома отдыха  ликвидировал  имущество  Украинского  наркомпрода  и
уплыл в Константинополь закупать английские костюмы.
   Украинские ученые, приехав в Гаспру, были  поражены,  найдя  там  пустой,
необорудованный дом, разобиженные вернулись обратно  и  сообщили  властям  о
том, что случилось...
   В.Ф.Булгаков, бывший секретарь отца,  рассказывал  мне,  что,  приехав  в
Севастополь к писателю, он застал там следующую картину.
   Несколько недель в Севастополе жил  советский  чиновник,  командированный
наркомпродом для расследования дела  о  Гаспринском  доме  отдыха.  Писатель
только что вернулся из Турции, распорядился английскими костюмами  и  теперь
осуществлял новый проект: создание в Севастополе музея Льва Толстого.
   Советского чиновника писатель  просвещал,  толково  и  ясно  излагая  ему
учение Толстого о непротивлении злу насилием, рассказывая ему о  близости  к
Толстому, ловко и осторожно выставляя свое значение в жизни Толстого и  свою
дружбу с великим писателем. Чиновник трепетал. Но один  раз  разговорился  с
Булгаковым, и, видя, что Булгаков не защищает  писателя,  он  стал  с  жаром
говорить ему о том, что писатель не имел права ликвидировать продовольствие,
ехать в Турцию,  покупать  английские  костюмы,  он  должен  ответить  перед
властями за свои незаконные действия.
   - Под суд, в тюрьму его!
   И, набравшись храбрости, ревизор заводил речь об отчетах.
   Писатель слушал, а затем кротко начинал говорить  о  христианской  любви.
Долго ли, коротко ли  продолжалась  эта  комедия  -  не  знаю.  Писатель  не
пострадал, но в  крымских  газетах  появилась  заметка,  подписанная  семьей
Толстых и всеми толстовскими организаторами, о том, что мы ничего  общего  с
деятельностью писателя не имеем и за действия его не отвечаем.
   Смерть матери 24 ноября 1919 года
   Я пробыла несколько  дней  в  Ясной  Поляне.  Собиралась  ночью  уезжать.
Уложила чемоданы и пошла в залу пить чай. За круглым столом сидела  тетенька
Татьяна Андреевна и раскладывала пасьянс.
   - Тетенька, душенька, погадай!
   Она кончила пасьянс, велела мне снять  колоду  левой  рукой  к  сердцу  и
разложила карты.
   - Плохо, - сказала она, - очень плохо, - и быстрым движением все смешала.
   - Все равно скажи, что вышло?
   - Отстань, не скажу, очень плохо...
   Я пристала:
   - Скажи, умоляю, ради Бога скажи.
   - Изволь. Болезнь вышла и смерть близкого человека. Не уедешь  ты  никуда
сегодня...
   Я не засмеялась, не стала ее слова  обращать  в  шутку.  Было  тяжело  на
сердце. Выл ветер, и чувствовалось, как там, за окнами, холодно и темно.
   - Тетенька, - сказала я, - если я сниму колоду и выйдет семерка  пик,  то
ты сказала правду.
   Шумели деревья в саду, на столе кипел самовар.
   - Семерка пик! - крикнула я, открывая  колоду.  Мы  не  удивились,  когда
увидели ее, эту семерку пик, но было жутко. Я смешала карты.
   - Туз пик!!! - крикнула я опять, дрожа всем телом. И опять не  удивилась,
когда увидела туза пик.
   - Глупости какие  выдумываешь,  -  неожиданно  рассердилась  тетенька,  -
сейчас же брось! Чай будем пить, пойди, мам? позови.
   Она быстрыми шагами подбежала к столу и стала заваривать чай, а я пошла в
спальню матери. В комнате  ее  был  полумрак.  Горела  на  письменном  столе
маленькая  керосиновая  лампочка.  Мам?  лежала  на  кровати,  уткнувшись  в
подушку, лицом к стене. Она казалась маленькой и худенькой и дрожала  с  ног
до головы.
   - Мам?, что с тобой?!
   - Холодно, укрой меня.
   Я пощупала голову,  шею.  Она  вся  горела.  Я  поставила  градусник.  Он
показывал 39,3. Я раздела ее,  напоила  чаем  с  вином.  Озноб  продолжался.
Прибежали тетенька, Таня.
   Врачи на другой день определили воспаление легких.
   Таня, дочь Ильи Васильевича* Верочка, тетенька и я ухаживали за нею.  Она
очень  страдала.  Мучил  кашель,  одышка.  От  стены  кровать  отодвинули  и
поставили посередине комнаты, чтобы легче  было  менять  компрессы,  ставить
мушки и банки. Трудно отделялась мокрота.
   Она не жаловалась, мало стонала, ни на кого не раздражалась. Была  кротка
и спокойна. Должно быть, чувствовала, что умирает, и не боялась смерти.
   За два дня до смерти она позвала Таню и меня.
   - Мне хотелось бы сказать вам, прежде чем я умру, - сказала она, - что  я
очень виновата перед вашим отцом. Может быть, он и умер бы  не  так  быстро,
если бы я его не мучила. Я горько в этом раскаиваюсь.  И  еще  хотелось  вам
сказать, что я никогда не переставала любить его и всегда  была  ему  верной
женой.
   Она смотрела на нас своими большими, близорукими, невидящими глазами. Она
мне казалась такой прекрасной, неземной...
   Она умерла от отека легких. Она говорить не могла, но  прекрасные  черные
глаза смотрели, как будто все еще понимали. Я не могла видеть ее страданий и
вышла из комнаты, в  которой  до  последнего  вздоха  оставались  Верочка  и
тетенька.
   Похоронили ее на кладбище по-православному, рядом с Машей.
   Тайная типография
   Я жила в доме и в квартире графа Дм.Адам.Олсуфьева, который был  объявлен
врагом народа и приговорен к смертной казни, но успел уехать за границу.
   В  самой  большой  комнате  была  редакция  Общества  изучения   творений
Л.Н.Толстого.  Я  жила  в  маленькой  комнате  рядом  с  ванной.   Дом   был
национализирован большевиками, и управляющий графа  -  Михаил,  которого  мы
считали преданным графу, оказался большевиком и доносил на людей, которым он
еще так недавно  подобострастно,  с  поклонами  открывал  двери  в  графскую
квартиру.
   Теперь он с таким же подобострастием кланялся  чекистам,  которые  пришли
делать у меня обыск. Они обыскивали  квартиру  больше  часа.  Открывали  все
шкапы, комоды, выкинули из корзины  грязное  белье,  перевернули  постельное
белье на кровати, осматривали и стучали по стенкам, ища потайных шкапов.
   - Что вы ищете? - спросила  я  с  раздражением.  -  Оружие,  прокламации,
драгоценности? Скажите, мне скрывать нечего.
   Но чекисты молчали и продолжали обыск. У  меня  не  было  ни  золота,  ни
драгоценностей, но на столе лежала литографированная поэма моего друга Игоря
Ильинского "Воскресший Карл Маркс", поэма, за которую он впоследствии  попал
на Соловки. Я стояла, облокотившись на письменный стол, и незаметно сдвигала
левым локтем поэму со стола. Моя секретарша, живущая в том же доме  внизу  и
присутствовавшая при обыске, ловко подхватила поэму и спрятала ее за пазуху.
Кроме того, меня очень беспокоил револьвер, который был мной спущен в  трубу
соседнего дома на веревочке. Но чекисты не догадались вылезти на крышу через
окно и искать запрещенных предметов  в  трубе.  "Слава  Богу,  пронесло",  -
думала я.
   Трудно описать чувство гадливости, омерзения, бессильной  злобы,  которое
испытываешь  при  попрании  человеческого  достоинства,   прав,   отсутствии
уважения к человеку.
   - Подойдите сюда, - грубо крикнул мне чекист. И, косо поглядывая на своих
товарищей, он вытащил из-под пачки бумаг ордер и молча протянул мне. "Искать
тайную типографию!" - прочла я с изумлением.
   - Я вижу всю неосновательность этого приказа, - сказал чекист,  -  вы  не
могли бы спрятать здесь типографские машины.
   - Откуда же вы это взяли? Кто вам сказал такую ерунду?
   - Нам донесли, что  вы  печатаете  здесь  контрреволюционные  листовки...
Управдом, - добавил он шепотом.
   - Вы знаете, чей это портрет? - спросила я,  указывая  на  портрет  моего
отца, висевший на стене.
   - Маркс?
   - Нет, это  Лев  Толстой,  мой  отец,  он  был  знаменитым  писателем.  К
сожалению, не все его работы еще напечатаны, вот  мы  и  подготавливаем  его
рукописи для нового издания.
   - Вот оно что...  -  задумчиво  сказал  чекист,  -  а  правительству  это
известно?
   - Ну, конечно, наше общество формально зарегистрировано.
   - Эй, товарищи! - крикнул он повелительно громко. - Идем, что ли...  нам,
видно, делать здесь нечего... Зря только гражданку побеспокоили.
   И он пошел к двери.
   Управдом, подобострастно изогнувшись и глупо ухмыляясь, открыл  товарищам
парадную дверь.
   Мена
   Я роюсь в старинных кованых  сундуках.  Широкая,  старомодная  канаусовая
юбка! Нет, не годится. Белая мантилья,  обшитая  мехом,  на  белой  шелковой
подкладке. Моя мать была такая  красивая  в  этой  мантилье!  Встает  образ:
прическа  старинная  на  рядок,  розовое  нежное  лицо,  чепчик,  громадные,
наивные,  близорукие  глаза.  Ни  за  что!  Старомодное   драповое   пальто.
Пригодится самой. Теперь такого не достанешь.  Можно  сделать  куртку,  драп
мягкий, теплый. Бумазейный халат! Годится. Кусок шевиота, жалко немножко, но
делать нечего. Его можно выменять на пуд, а то и полтора муки. Может быть, в
придачу фунтов пять соленого сала?
   И вот мы едем - племянник Илья* и я. В ногах узел с барахлом.  Племяннику
17 лет. Он в отцовской белой меховой поддевке, подпоясанной ремнем, в  серой
пап?хе, гибкий, ловкий. Гнедой большеголовый жеребец Осман с длинным  пышным
хвостом играючи бежит  в  легких  санках.  Племянник  сидит  немного  сбоку,
выставив ногу в белом валенке, как делают хорошие  кучера,  чтобы  в  случае
чего на раскате удержать легкие санки.
   До Коровьих Хвостов верст 18. Въезжаем  во  двор  того  самого  семейства
однодворцев, где, бывало, отец останавливался по дороге в Пирогово.  Заводим
жеребца в широкий двор. Хозяин бросает ему охапку  сена.  Большой  дом,  две
комнаты. В первой - большая печка, нары, здесь спят.  Вторая  -  чистая.  На
окне герани, подвешен горшок с вьющимся растением, на стенах иллюстрации  из
"Нивы" - какие-то генералы, модные картинки.
   Ставят самовар, на столе  ветчина,  ситник,  мед.  Живут  хорошо,  харчей
много, продналог не так велик.  Здесь  на  черноземе  родится  хлеба  много,
греча,  пшеница.  Развязываю  узел.  Бабы  рассматривают  как  следует,   не
пропустят ни одного пятнышка, ни одной дырки  на  старой  юбке.  Смотрят  на
свет, растирают между пальцев, иногда крепость пробуют зубом.
   - Больше пяти функтов черной за юбку дать нельзя.
   Мне стыдно,  но  я  торгуюсь,  прошу  10  фунтов.  Сходимся  на  шести  с
половиной.
   - Вот хочу я спросить тебя, - говорит старуха,  не  принимавшая  никакого
участия в торговле и сидевшая молча, подперев щеку морщинистым  кулачком,  -
как это от таких богатств, от такого имения ты старые юбки на муку  меняешь?
Куды ж это все девалось, что при графу было?  Ты  бы  приказала,  чего  тебе
нужно, тебе б из анбара и насыпали!
   - Нельзя, бабушка, теперь все правительству принадлежит, не нам,  все  на
счету. Коли прикажешь насыпать чего или сама возьмешь, как бы  в  тюрьму  не
угодить!
   - Не пойму я. Ну как же так?  Какую  же  они  имеют  праву  вашим  добром
распоряжаться? Ну, как же  жить-то  теперича,  коли  все  отняли?  А  ты  не
торгуйся больно-то, - обратилась она к  невестке,  -  прибавь  фунтик,  кабы
господам не крайность, неужели ж они стали бы старым барахлом торговать!
   Мы ехали домой сытые и  довольные.  В  ногах  стояли  мешки,  наполненные
мукой, картошкой и гречневой крупой, и я то и дело ногой  ощупывала  большой
кусок соленого сала, плотно лежавшего под ногами.
   "Только бы до Москвы довезти, - думала я, - почти на всю зиму хватит".
   Транспорт
   - Чего толкаетесь, барыня?
   - Я не толкаюсь, ноги устали стоять...
   - Топочет ногами, как кобыла. Аль тебе не  нравится  в  товарном  ездить?
Тебе бы, барыня, в комиссарском вагоне ездить, коли этот не нравится!
   - Голубушка моя бедная, - прошептала мне молодая женщина, - уморилась ты,
видно, не привышная. Слушай, я тебя научу. Ты не стой на ногах-то все время,
дай им отдохнуть, подожми их. Не бойся, не упадешь...
   Я послушалась, поджала ноги и повисла на  плечах  соседей.  За  несколько
минут ноги отдохнули. Таким образом я  могла  простоять  двадцать  и  больше
часов, когда приходилось ездить из Ясной Поляны в Москву.
   Товарные вагоны не чистились. В них  возили  и  людей,  и  скотину.  Ноги
утопали в жидком навозе. Поезд часто останавливался даже на самых  маленьких
станциях, иногда останавливался в лесу - не хватало топлива. В таких случаях
выгоняли пассажиров из вагонов и заставляли собирать дрова.
   Один раз, когда я ехала из Ясной