ей,  а  в  сиденье  под  подушкой
круглая дырочка. В первый раз, когда  я  приподняла  подушку  в  присутствии
кучера, даже неловко стало...
   Летом карету поливало дождем, палило солнцем, зимой засыпало снегом.
   - Мам?, а мам?, - говорил Миша, - надо бы карету продать!
   И мам? деловито отвечала, не понимая шутки:
   - Да, правда, а то стоит среди двора, мешает...
   Проходили месяцы.
   - Мам?, а мам?, надо бы карету...
   - Ах, отстаньте, пожалуйста!
   Наконец пришел кузнец; кучер показал ему карету.
   - Ты только посмотри, рессоры-то какие...
   - Да что толку-то, куда же теперича такие! Уж очень здоровы!
   Кузнец купил карету за десять рублей и тут же на месте ее разорил.
   В то время много бывало у нас "темных". Это были совсем  особенные  люди,
не похожие на других, - мрачные, тихие,  с  приглушенными  голосами,  вечные
постники, всегда плохо одетые, со специфическим запахом пота, дегтя и грязи.
Мам? терпеть не могла "темных" и, как могла, не пускала их наверх, в залу, -
они проходили прямо в кабинет к отцу.
   Среди "темных" были случайные, проходящие, но были и  связанные  с  отцом
долголетней дружбой. В 1895-1896 годах недалеко от Ясной Поляны в маленьком,
запущенном имении  Деменка  жили  Чертковы.  Черткова,  большого,  красивого
человека с аристократическими манерами, уверенного и  спокойного,  я  всегда
боялась. Я не представляла себе, что можно его в чем-нибудь не  послушаться.
У меня сжималось сердце,  когда  Чертков  хмурил  свои  красивые,  изогнутые
брови, большие глаза его темнели от гнева. В этих глазах,  в  узком  лбу,  в
горбатом римском носе  было  столько  властности,  столько  силы,  что  люди
невольно ему подчинялись.
   Я наблюдала, как все "темные", кроме старушки Шмидт, боялись его. Чертков
царствовал над толстовцами. И если некоторые из  них  слабо  сопротивлялись,
стараясь проявить  некоторую  самостоятельность,  -  это  были  лишь  жалкие
попытки. В его присутствии они стушевывались и робко  на  него  взглядывали,
ища одобрения.
   Опрощение не шло к Черткову так же, как одежда,  которую  он  носил.  Она
сидела на нем нескладно, мешком, особенно странно  было,  когда  он  надевал
длинную, ниже колен блузу, иногда ярко-красного цвета.
   - Красный цвет предохраняет от солнца,  -  говорил  Чертков,  видя  общее
недоумение.
   Когда он, большой, спокойный, всегда чем-то обвешанный, двигался к  дому,
я старалась исчезнуть. Меня даже не смешили его анекдоты.
   - Знаете,  -  рассказывал  он  спокойным  голосом,  выговаривая  слова  с
иностранным акцентом, - знаете, в Деменке старуху уже две недели не хоронят!
   - Что вы, неужели? - восклицают все в ужасе. - Почему?
   - Какое безобразие! - возмущалась мам?, не допускавшая мысли о  шутке.  -
Чего же полиция смотрит? Почему же ее не хоронят?
   - Потому что она еще не умерла, - отвечает Чертков.
   В другой раз он серьезно сказал:
   - Сегодня два поезда на ходу сошлись!
   - Не может быть! Ну, и что же?
   - Ничего. Разошлись по разным путям.
   Мне бывало скучно у Чертковых. Обычно отец и  Владимир  Григорьевич  вели
между собой серьезные разговоры, которых я не понимала. Сын  Чертковых  Дима
был много моложе меня, мне было  с  ним  неинтересно,  да,  кроме  того,  он
никогда не хотел играть, все  капризничал,  ныл  и  прилипал  к  материнским
юбкам.
   Я боялась подходить к Анне Константиновне.  Я  всегда  стеснялась  своего
большого, громоздкого, сильного тела, особенно неловко мне было со  слабыми,
больными людьми. Ни с кем я не  испытывала  такого  смущения,  как  с  Анной
Константиновной. Казалось, если  нечаянно  задеть  стул,  толкнуть  ее,  она
рассыплется - такая она была хрупкая,  тщедушная.  Темные  стриженые  волосы
обрамляли  худое,  с  выступающими  скулами  лицо,  горели  большие,  широко
открытые глаза. Она сидела всегда в кресле, обложенная подушками,  укутанная
клетчатым  пледом.  Иногда  глаза  ее  принимали   особенно   страдальческое
выражение.
   - Я голодная! - вскрикивала она.
   Тогда все вскакивали, бежали на кухню. Через несколько  минут  появлялась
Анна Григорьевна N., хохлушка, жившая у Чертковых много лет.  Она  приносила
поднос, уставленный маленькими, точно кукольными, мисочками и тарелочками  с
вегетарианской пищей. Когда Анна Константиновна ездила  в  Ясную  Поляну,  в
экипаж клали подушки, плед, мисочки с едой, на  случай,  если  ей  захочется
есть.
   Иногда Анна Константиновна пела. Хотелось плакать, и не потому, что  меня
трогали сектантские песни, меня волновал самый ее голос, низкий, сильный,  с
грустными грудными нотами.
   Днем на видном месте вывешивали флаг. Анна Константиновна спала, и в доме
воцарялась мертвая тишина.
   Мы часто бывали у Чертковых; иногда отец водил нас  Засекой,  одному  ему
известными тропинками, иногда мы с сестрами ездили к ним  верхом.  Нам  было
весело от быстрой езды; оживленные, в амазонках, мы вваливались к Чертковым,
и вдруг почему-то делалось стыдно, неловко.  К  Чертковым  приезжала  сестра
Анны Константиновны Ольга. Я полюбила ее еще тогда, когда жив  был  Ванечка.
Она,  должно  быть,  чувствовала  мое  одиночество  и  подчеркивала   доброе
отношение ко мне, баловала, ласкала. Я сперва дичилась, но потом  мне  стало
нравиться, когда она целовала меня, прижимаясь покрытой пушком щекой к моему
лицу. Мне нравилась ее кокетливая улыбка, черные, как вишни, глаза, скромное
английское платье, гладкая прическа и родинка на щеке,  похожая  на  большую
муху. Я робко, искоса взглядывала на нее, стараясь сесть поближе.
   А через несколько лет брат Андрей женился на Ольге. Всю свою молодость он
кутил, просаживал деньги на цыган. Родители огорчались, но ничего не могли с
ним поделать. И вдруг он влюбился в  серьезную  Ольгу  Константиновну.  Брат
клялся, что исправится, переменит образ жизни. Она верила ему, верила в свое
влияние. И действительно, в первое  время  после  женитьбы  Андрей  перестал
кутить, чаще бывал в Ясной Поляне, ближе подошел к отцу. Все  радовались  за
него, но больше всех я.
   Андрей решил поселиться в деревне и заняться хозяйством. Нам, младшим, по
разделу  досталось  самарское  имение.  Когда-то,   желая   увеличить   свое
состояние, отец купил его по 7 р.  50  к.  за  десятину.  Женившись,  братья
решили продать землю. Я  не  препятствовала.  Имение  было  продано  гораздо
дороже, чем ожидали, - по 35 р. за десятину.
   Мам? положила мои деньги в банк, и с тех пор я сделалась самостоятельной.
Я платила матери за содержание по сто рублей в месяц, платила  за  учителей,
гувернанток, одежду, за все.
   Андрюша купил имение в 18 верстах от Ясной Поляны, там они и  поселились.
Но я забежала вперед...
   Трудно точно определить, по каким признакам  толстовцы  делились  в  моем
воображении на настоящих и ненастоящих. Настоящий толстовец не курил, не  ел
мяса и непременно должен был носить блузу, но  и  эти  определения  не  были
исчерпывающими.
   Александр Никифорович, во всяком случае, был ненастоящий.
   Никифорович, как я его называла, мясо не ел, но  любил  ловить  рыбу.  На
большом подмосковном озере Сенеже он проводил все свободные дни и с упоением
рассказывал, как несколько часов подряд водила  его  щука  и,  когда  он  ее
вытащил, в ней оказалось тридцать фунтов. Он и покуривал немножко, тщательно
набивая гильзы ватой, чтобы не отравлять легкие никотином.
   Александр Никифорович был из московских купцов, служил в  торговом  банке
директором и часто бывал у нас. Отца моего он обожал и всегда шумно  выражал
свои чувства.
   Никифорович терпеть  не  мог  духовенства,  называл  священников  попами,
ругался, кричал,  и  отцу  часто  приходилось  его  останавливать,  особенно
последние  годы,  когда  он  стал  гораздо  терпимее  к  чужим   верованиям.
Никифорович любил всех нас  как  родных.  Бывало,  придет,  расцелует  отца,
несколько раз поцелует у матери руку, а затем примется  за  нас.  Когда  мне
было уже лет тринадцать, я конфузилась.
   - Что это вы Сашу так целуете? -  спрашивал  отец,  смеясь,  заметив  мое
смущение. - Она уже большая.
   - Что? Саше большая? - кричал Никифорович.  -  Да  она  для  меня  всегда
маленькая останется, я ее на руках носил!  -  И  он  снова,  громко  чмокая,
целовал меня в обе щеки.
   Были толстовцы, которые внушали  мне  отвращение.  Белокурый,  с  мутными
голубыми глазами, светлой бородкой Хохлов и  Клопский  перепутались  в  моем
представлении. Оба были ненормальны, оба были влюблены в  сестру  Таню.  Как
сейчас помню ощущение ужаса. По  темному  коридору  московского  дома  бежит
Таня, а ее преследует лохматый сумасшедший человек - "темный". Таня смеется,
а мне страшно. Этот человек мерещился мне ночью, казалось,  что  вот-вот  он
настигнет Таню и произойдет что-то ужасное!
   Тепло и ясно становится  на  душе,  когда  я  вспоминаю  кроткую  Леонилу
Фоминичну  Анненкову,  точно  внутренней  лаской  окутывала  она  всех,  кто
подходил к ней. Вся она была мягкая и серая. И платье было на ней  серое,  и
на плечах мягкий серый платок, и волосы и  глаза  были  такие  же  мягкие  и
серые, и в руках вязанье, тоже мягкое и серое. Она говорила мало и  тихо,  с
южным акцентом, больше  слушала...  Чуть  постукивали  деревянные  спицы,  и
Леонила Фоминична  шептала  что-то,  шевеля  полными  губами,  не  то  петли
считала, не то повторяла про себя слова отца.  Изредка,  точно  желая  лучше
понять мысль, она вскидывала глаза и внимательно  смотрела  на  него  сквозь
очки.
   Если бы меня спросили, кто такой Иван Иванович Горбунов, я не задумываясь
ответила бы: "Посредник"! А что  такое  "Посредник"?  "Посредник"?  Странный
вопрос! "Посредник" - это Иван Иванович Горбунов.
   С образом Ивана Ивановича у меня связывались новенькие, самые  лучшие  на
свете книги: "Чем люди живы", "Два старика", "Первые христиане" и другие. Он
всегда приносил с собой пахнущие  краской,  имевшие  для  меня  неизъяснимую
прелесть книги. Он волновался, когда говорил с отцом, пыхтел, отдувая  губы,
говорил  себе  под  нос,  точно  недовольно  бурчал,  но  слова   его   были
восторженные, сентиментальные, на добрых голубых глазах появлялись слезы.
   Из всех последователей отца  больше  всех  у  нас  в  доме  любили  Марию
Александровну, или "старушку Шмидт", как ее прозвала сестра Таня.
   Худая,  изможденная,  с  ввалившимися  щеками,   заостренными   носом   и
подбородком,  серьезным,   почти   мученическим   выражением   лица,   Мария
Александровна точно вся светилась внутренним огнем. И  странное  впечатление
производила  ее  чисто  институтская  манера  вздыхать,  охать,  восклицать.
Бывало, увидит отца, вскочит, всплеснет руками:
   - Душенька, Лев Николаевич, как я рада!
   Я любила слушать ее рассказы про  житье  на  Кавказе,  куда  она  поехала
работать на земле  со  своей  подругой  Ольгой  Александровной,  когда  она,
увлекшись взглядами отца, бросила институт и  решила  изменить  свою  жизнь.
Особенно сильное впечатление производил на меня рассказ о медведе.
   - Работаю я, - говорила Мария Александровна, -  и  вдруг,  моя  душенька,
поднимаю голову, а медведь на дереве сидит и абрикосы ест. Ах, моя  милочка,
я так и обмерла!
   Помню еще рассказ:
   - И вот, моя душенька, возвращаемся мы с Ольгой Александровной с Кавказа,
и деньги у нас с собою были. Соблазно, соблазн, моя милочка, отвращение  эти
деньги! И что ж ты думаешь? Вытащили, все деньги вытащили!  Господь  на  нас
оглянулся! - восторженно заканчивала Мария Александровна.
   Я помню, при этом рассказе раз присутствовала двоюродная сестра,  Варечка
Нагорнова, отличавшаяся страшной рассеянностью, у нее всегда все пропадало и
никогда ничего не было.
   - Ах, Мария Александровна, - грустно промолвила она,  -  Господь  с  меня
глаз не спускает!
   Мам? рассказывала, что когда отец  написал  "Войну  и  мир",  он  подарил
племянницам по десяти тысяч рублей. Варечка куда-то засунула билет и  забыла
про него. Один раз мам?, заехав к ней, увидала, что разбитое стекло заклеено
чем-то странным. Вглядевшись, она узнала десятитысячный билет.
   Непонятное
   Баловали меня мало, но за всякую ласку я  была  бесконечно  благодарна  и
отвечала любовью и преданностью. Чаще всего я испытывала приливы нежности  к
своим сестрам, но никогда не смела этого высказывать. Они и не  подозревали,
что лаской могли сделать со мной  все,  что  хотели,  тогда  как  строгость,
наоборот, всегда пугала меня, заставляла  внутренне  сжиматься  и  каменеть.
Меня считали упрямой, на самом деле это было  не  совсем  так.  К  упрямству
примешивались и застенчивость, и обидчивость,  порождаемая  частыми  уколами
самолюбия.
   Ко мне ходила учительница  Александра  Константиновна.  Она  была  милая,
добрая и очень застенчивая, что меня особенно к ней притягивало, и  краснела
совсем как я. Мне нравилась ее  наружность:  белокурые,  ниже  пояса  волосы
отливали золотом, ласково  сияли  темно-синие  глаза,  и  часто,  когда  она
объясняла мне синтаксис или историю, я украдкой любовалась ею. Я ее  любила,
с волнением ждала ее прихода,  мне  хотелось  как-нибудь  выразить  ей  свои
чувства - я приносила ей цветы из сада, провожала до конки.
   Две-три странички Иловайского, которые она мне задавала, я выучивала чуть
ли не наизусть, и, когда она приходила, я смело начинала говорить. Но стоило
мне запнуться или заметить на лице Александры Константиновны улыбку,  как  я
смущалась я замолкала.
   - Ну что ж вы, продолжайте!
   Мне  делалось  жарко,  я  не  могла  вымолвить   ни   слова.   Александра
Константиновна старалась мне напомнить урок,  думая,  что  я  его  не  знаю,
подсказывала, пробовала действовать строгостью - я молчала.
   Когда она уходила, я бросалась на кровать и горько плакала.
   Александра Константиновна не выносила духов, у нее разбаливалась  от  них
голова. Я тоже презирала духи, как вообще  презирала  всякие  принадлежности
дамского туалета, мне  гораздо  больше  нравились  перочинные  ножи,  пилки,
буравчики.
   Помню, какое было для меня мученье, когда  мам?  заставляла  меня  носить
корсет, "чтобы была хорошая фигура, а не  такой  обрубок,  как  у  тебя",  -
говорила она. Когда  только  можно  было,  я  стаскивала  корсет  и  прятала
подальше в шкаф, но гувернантка снова вытаскивала его и заставляла надевать.
Планшетки и кости ломались и впивались в тело,  причиняя  страшные  мучения.
Потом появилась новая пытка - мам? сказала,  что  нужно  носить  подмышники.
Подмышники толстые,  в  проймах  тесно,  кроме  того,  они  всегда  рвались,
скручивались и растирали кожу.
   Помню, под синее шерстяное платье няня подшила новые  подмышники.  Пришла
Александра Константиновна. Садясь на свое обычное место в кресло у окна, она
недовольно проговорила:
   - Саша, у вас сегодня духами пахнет!
   - Что вы, Александра Константиновна, - возразила я  с  возмущением,  -  я
терпеть не могу духов и никогда не душусь!
   - Я же чувствую, пахнет духами, я даже скажу вам какими - гелиотропом!
   Действительно,  пахло  какими-то  отвратительными  приторными  духами.  Я
сконфузилась, покраснела и сейчас же вспотела от смущения.
   - Нет, это ужас какой-то! - снова сказала  Александра  Константиновна.  -
Крепчайшие духи! Как же вы говорите, что вы не душитесь?
   Действительно, запах был убийственный, я вскочила  и  стала  смотреть  по
комнате, но ничего не было, и я с ужасом чувствовала, что запах этот исходит
от меня. Чем сильнее я потела, тем сильнее пахло духами.
   Наконец  Александра  Константиновна,  схватившись  за  голову,  вскочила,
сказав, что заниматься не может, что у нее началась страшная мигрень, ушла.
   У меня тоже болела голова, я пошла в сад,  но  запах  и  тут  преследовал
меня. И только вечером, когда я ложилась спать, я поняла, в чем  дело:  няня
подшила мне душистые подмышники.
   Жизнь взрослых занимала  меня,  многое  казалось  непонятным  и  вызывало
мучительное  любопытство.  Хотелось  расспросить,  но  кого?  Гувернанток  я
презирала и отлично знала, что они понимают меньше меня. Скорее  уж  у  няни
спросишь, она хоть не задумывалась и отвечала уверенно.
   - Няня, почему пап? мясо не ест?
   - Вредно им, вот и не кушают.
   - А почему в церковь не ходит?
   - Не нравится, вот и не ходит.
   Лучше всего объясняли сестры, но все-таки всего понять было нельзя.  Пап?
не ест мяса, потому что ему коров и кур и всех животных жалко, а почему мам?
не жалко? Пап? думает, что можно и дома молиться,  не  надо  церкви,  и  что
чудеса, о которых сказано в Ветхом и Новом Завете, - неправда, а  почему  же
мам? ходит и нас водит с собой в церковь, заставляет учить Закон Божий?
   Как дойдешь до самого интересного, сестры сейчас скажут:
   - Ну, ты мала еще, вырастешь, поймешь!
   И случилось так, что жизнь в моем представлении разделилась на понятное и
непонятное. Многое, что окружало отца, было непонятно и внушало мне страх  и
уважение.
   Как сейчас помню, приезжали к  отцу  большие,  сильные  люди  с  кроткими
лицами, в крестьянской одежде. Говорили, что у них отняли детей за  то,  что
они не крестили их. Они сидели в столовой московского дома и пили много  чая
с блюдечка, утирая струившийся по смуглым лицам пот.
   - Маша, почему у них отняли детей, значит, они нехорошие?
   - Нет, хорошие, очень хорошие.
   - Почему же отняли? Значит, нехорошие те, которые отняли?
   - Да, нехорошие...
   Люди, с которыми  мам?  была  дружна,  были  всегда  веселы,  приличны  и
довольны и никогда не говорили ни о каких неприятностях,  все,  по-видимому,
было для них ясно и просто.
   На тех, которые окружали отца, была печать  страдания,  точно  они  вечно
мучились, искали чего-то, и, глядя на них, было страшно думать о жизни.
   Как громко стонал и  охал  отец,  когда  говорили  о  духоборах,  которых
ссылали и  мучили  за  то,  что  они  не  шли  в  солдаты!  А  потом  начали
преследовать друзей отца: Черткова, Бирюкова, Трегубова.
   Преследователи казались мне какими-то извергами. Я удивилась, когда  Маша
показала мне обыкновенного человека в синих очках и мягкой  черной  шляпе  и
сказала, что  это  шпион,  который  следит  за  нашим  домом.  Человек  этот
возбуждал во мне одновременно и ужас и любопытство. Когда я ходила гулять, я
искала его глазами, думала о нем, он снился мне по ночам.
   У нас в Хамовниках жил Николай  Николаевич  Ге-младший.  Мы  любили  его,
точно всю привязанность, которая была в нашей семье к  "Дедушке",  перенесли
на Колечку. Николай Николаевич был похож на отца: те же  мягкость,  доброта,
веселость, любовь к шутке, беззвучный смех. Помню, мам? дала нам лошадь и мы
с Машей поехали за покупками. Колечка просил подвезти  его  к  "Посреднику".
Когда мы подъехали, человек, стоявший на углу, махнул рукой. Вдруг откуда-то
появился знакомый нам сыщик в синих очках.
   Когда Колечка вошел в "Посредник" и мы отъехали, Маша сказала:
   - Что-то Колечка меня беспокоит!
   За обедом Колечки не было, ночевать он тоже не пришел. Все заволновались,
стали узнавать. Оказалось, что его арестовали, приняв за  Ивана  Михайловича
Трегубова, которого разыскивала полиция. Колечку выпустили, но на  меня  это
событие произвело впечатление.
   - Как могут хватать, сажать в тюрьму? - спрашивала я.
   - Ведь его посадили по ошибке.
   - А Ивана Михайловича за что, разве он убил, ограбил?
   Во всем этом было что-то совершенно непонятное.
   Ездила  к  нам  врач  Халевинская.  Серьезная,  скромно  одетая,   гладко
причесанная, должно быть, очень умная  женщина,  по  крайней  мере  мне  она
казалась такой, и вдруг я узнала, что Мария Михайловна арестована и сидит  в
тюрьме.
   - За что же?
   - За то, что распространяла книги отца!
   - Разве книги пап? плохие?
   - Нет, хорошие!
   - Господи Боже мой, как же во всем этом разобраться?
   Помню, как меня поразил случай с Суллером.
   Суллержицкий, или, как мы его звали, Суллер, был товарищем сестры Тани по
школе живописи. Особенный он был человек, ни на кого не похожи