авил на  пол  фурусики  с
фруктами.
   Стоя у входа, он произнес длинную речь. Он говорил, как  заученный  урок,
делая небольшие остановки на слогах и странно, с напряжением катая букву р.
   - Я хочу заниматься литературрой и ррусским языком, я люблю  Толстого,  я
его много читал. Больше всего люблю "Воскресение". Я буду очень  благодарен,
если вы сможете давать мне урроки ррусского языка и ррусской литературры.
   Он кончил,  со  свистом  и  шипением,  как  это  часто  от  скромности  и
застенчивости делают японцы, втянул в себя воздух и замолчал.
   Я ответила ему.
   - Не понимаю, - сказал он.
   Я повторила еще раз, внятно выговаривая слова.  Он,  видимо,  даже  и  не
пытался понять.
   - Не понимаю, - повторил  он,  сморщился,  около  глаз  собрались  мелкие
складки, лицо из серьезного и некрасивого превратилось в  детски  наивное  и
милое, и он расхохотался. И мы все: и Туся, и Ольга Петровна, и  я  -  стали
смеяться. Оказалось, что он совсем не умеет говорить по-русски, а только что
произнесенную им речь выучил по словарю.
   Жестами и с помощью словаря, который студент тонкими руками быстро-быстро
перелистывал, мы кое-как договорились. Он будет приходить к нам два  раза  в
неделю. Туся будет учить его по-русски, а он будет учить ее по-японски.
   Юноша сделался завсегдатаем нашей  квартирки  на  улице  Минами-Терамачи.
Раза два он приходил к нам во время обеда. Мы угощали его, но  он  никак  не
мог есть русских кушаний.
   - Спаси, - говорил он, - довольно.
   И так как японская  вежливость  не  позволяла  ему  ничего  оставлять  на
тарелке, он давился и ел, но,  когда  снова  приходил  во  время  еды  и  мы
предлагали ему борщ, он, не подходя к столу, поспешно говорил:
   - Спаси, мне уже довольно.
   Туся, Мария-сан, как называл ее студент,  любила  кинематограф,  и  юноша
возил ее. Бывало,  они  не  возвращались  к  девяти  часам.  Ольга  Петровна
начинала  беспокоиться.  Но  все  кончалось  благополучно.  Молодой  человек
заботился о ней, угощал ее японскими кушаньями, если шел дождь, привозил  ее
домой в такси. Они научились прекрасно понимать друг друга. Правда, Тусе  не
хватало терпения слушать длинные,  заранее  подготовленные  речи  японца.  С
необычайной быстротой она подхватила несколько  десятков  японских  слов,  с
помощью которых совершенно забивала его  красноречием.  Студент  не  стеснял
нас. Он приходил иногда прямо из университета с  книгами  и,  если  мы  были
заняты, а Туся не возвращалась еще из школы, садился в столовой  к  столу  и
занимался. Русский язык давался ему туго, писать слова ему было  легче,  чем
произносить. Разговор занимал много времени, он напряженно думал перед  тем,
как сказать фразу, подумавши, долго водил пальцем по столу - писал, шептал и
только после этого произносил слова.
   - Я очень... люблю... Катюса... Знаете... песня...  Ка-тюса-каваи  (милая
Катюша).
   И, нисколько не смущаясь, он  закрывал  глаза  и  пел:  "Катюса,  Катюса,
Катюса каваи..."
   Японцы уверены, что, издавая эти странные, чуждые  нам  звуки,  они  поют
русскую песню.
   Студент рассказывал, что его отец купец и не хочет, чтобы он, его старший
сын, учился, а хочет, чтобы он тоже  был  купцом,  потому  что  старший  сын
должен наследовать профессию отца. Отец недоволен,  сердится,  что  его  сын
хочет заниматься литературой. После отца старший сын занимает второе  место,
если отец умирает, он несет ответственность за  всех  остальных.  Ему  много
дано, но с  него  много  спрашивается.  Излюбленная  тема  в  литературе,  в
театральных пьесах: старший сын, сбивающийся с пути истины, причиняющий горе
родителям. Но немало трагедий происходит в японских  семьях,  когда  старший
сын лишен свободы выбирать профессию, которая ему  нравится,  к  которой  он
призван, а должен делать то, что всю жизнь делал его отец.
   Пока я писала свою книгу для Иванами-сан, мы жили между Осакой и  Кобе  в
маленьком местечке Асия, около самого океана. Студент приехал проведать  нас
и привез с собой своего брата.
   Меньший брат очень отличался от старшего. Гимназическая тужурка сидела на
нем как мешок, он не умел носить  европейскую  обувь,  грубые,  грязные,  на
шнурках башмаки он надевал на босу ногу, не зашнуровывая, и,  входя  в  дом,
ронял их с ног, как гэта. Казалось, загорелое лицо его было плохо отмыто, но
выражение лица было прелестное  -  детски  наивное  и  вместе  с  тем  очень
вдумчивое и серьезное. Робко и благоговейно, заглядывая в  глаза  Марии-сан,
он раскладывал перед ней на полу знаменитых артистов театра Кабуки,  которых
нарисовал: с женскими прическами, с выбритыми головами, с длинными шлейфами,
в ярких кимоно. Рисунки были сделаны четко,  аккуратно,  на  тонкой  бумаге,
может быть, срисованы с театральных журналов.
   - Приехали  советоваться,  -  говорил  старший.  Мы  только  что  кончили
японский обед, заказанный в ресторане, и сидели, поджав под  себя  ноги,  на
полу. - Советоваться как с матерями. - Студент быстро-быстро  водил  пальцем
по татами. - Мы ушли из дома.  Отец  сердится,  не  хочет,  чтобы  брат  был
художником, а я  занимался  литературой.  Он  сказал,  нам  надо  торговать.
Торговать мы не хотим, - и он вопросительно посмотрел на Ольгу Петровну и на
меня.
   Мы не знали, что сказать им, а между тем юноши приехали за тысячу миль за
советом, волновались, ждали решения.
   - Постарайтесь добиться согласия родителей, - сказала я неубедительно.  -
Без помощи отца вам трудно будет.
   Они прожили у нас два дня. Младший брат  нарисовал  Тусе  много  артистов
театра Кабуки, старший просил ему на память написать изречение Толстого.  Мы
проводили их на поезд, и, когда они уехали, у меня осталось чувство, что  мы
не сумели им помочь.
   По-видимому, они добились согласия  отца,  потому  что,  когда  мы  через
некоторое время вернулись в Токио, оба брата встретили нас.

   На курсах русского языка, которые мы открыли в Токио,  старший  брат  был
самым аккуратным и прилежным учеником. Наша дружба продолжалась. Он  говорил
уже немного по-русски, мы читали Тургенева, Достоевского, Толстого.
   Юноша по-прежнему часто приходил к нам в  дом  и  ездил  с  Марией-сан  в
кинематограф. Ольга Петровна уже совершенно спокойно отпускала с  ним  дочь,
студент был своим человеком у нас в доме.
   Но в один прекрасный день юноша не пришел на курсы. Нам сказали,  что  он
серьезно заболел и уехал на родину. Прошло  еще  несколько  месяцев,  он  не
появлялся.
   - Он больше никогда не придет, - сказал мне его  друг.  -  Он  был  очень
болен, лежал в больнице, теперь ему лучше.
   - Чем же он болен?
   - Серьезно болен, нервно болен...
   Так и не добились ничего. А перед самым отъездом в Америку я получила  от
него милое, наивное и дышащее скромностью и самоуничижением письмо.
   Он писал, прося простить его ради Христа за то, что он такой "неправдый",
любил Марию-сан, любил, любит  и  всегда  будет  любить  Марию-сан,  чистую,
чистую, как  небо.  Недавно  во  сне  он  видел  Толстого,  Ольгу  Петровну,
Марию-сан и меня, и все мы простили его и любили... Он проснулся  и  зарыдал
от радости...
   Милый, бедный студент, а мы не подозревали, какая драма разыгралась в его
душе!
   Фехтование
   Мы любили старика Идзюми-сан.  Он  был  такой  свой  -  русский,  что  мы
забывали, что это человек другой расы, другой культуры. Может быть, это было
потому, что он так долго прожил в России?
   По-русски он говорил плохо, так что мы все - и Ольга Петровна, и Туся,  и
я - покатывались на него со смеху.
   Идзюми-сан часто бранил меня за неделовитость, непрактичность.
   - Толстая-сан, - говорил он, - большой дурак.
   Я делала вид, что обижаюсь.
   - Почему же, Идзюми-сан?
   - Вот деньги делать не умеет, большой дурак. Граф тоже был большой дурак,
- увидав недоумение на моем лице,  прибавил:  -  вот  большой  умный  дурак.
Ничего не надо, ничего не надо, все раздавает! Большой дурак!  -  И,  широко
открывая рот и показывая полный рот золотых зубов, хохотал.
   - А вы умный, Идзюми-сан?
   - Я очень вумный, очень хитрый.
   - А деньги умеете добывать?
   - Деньги у меня мало, денег нету!
   Один раз старик пришел грустный, грустный.
   - Что с вами, Идзюми-сан?
   - Вот я - "Живой труп"*. Старший сын, нехороший сын... учиться не  хочет,
сакэ** пьет, все деньги давай, давай... Я хочу,  как  живой  труп,  уйти  из
дома... Нe хочу семья, жена, дети... вот уйду...
   Но это бывало редко. Он постоянно шутил, смеялся, коверкая русский  язык,
и смеялся не только над нами, но и над самим собой.
   Идзюми-сан казался старше своих лет: голова голая, лицо  смятое,  похожее
на потемневшую, залежавшуюся, мягкую  грушу,  он  ходил,  не  поднимая  ног,
волоча их за собой, и казался всегда усталым, разбитым. Мы удивились,  когда
узнали, что старик - большой специалист по самурайскому фехтованию.
   - Когда фехтовает,  я  как  молодой,  -  говорил  он.  -  Все  забываю  -
нехорошего сына,  работу,  забываю,  что  денег  мало.  Когда  фехтовает,  я
честный, чистый, фурабрый, как Бог!
   Мы  думали,  что  преподавание  фехтования  давало  Идзюми-сан   побочный
заработок, но, когда мы спросили его об этом, он даже испугался:
   - Деньги нельзя! Вот чистый, когда фехтовает, о деньгах не думает!
   У  японцев  есть  обычай.  Зимой,  в  самое  холодное  время,  в  течение
известного срока они должны вставать около  трех  часов  утра  и  заниматься
каким-нибудь благородным спортом или искусством. Так, например,  приверженцы
"Но"  поют,  играют  на  старинных   инструментах.   Идзюми-сан   преподавал
фехтование.
   - А почему же среди ночи?
   - От сильный характер. Холодно, вставать не хочется.  Идзюми-сан  встает,
фехтовает, как самурай!
   Один раз он пригласил нас посмотреть на фехтование.
   За нами приехал громадного роста  бородатый  японец  в  темном  кимоно  и
широкой, в сборках юбке. Японцы бород не носят, и этот молодой человек очень
похож был на айна*.
   В фехтовальном зале было много народа. Жена и дочь  Идзюми-сан  хлопотали
по хозяйству, готовили чай, ужин. Все собравшиеся,  кроме  Идзюми-сан,  были
молодые люди,  большей  частью  студенты,  одетые  по-японски,  некоторые  в
сборчатых юбках.
   Нас  усадили  на  полу,  на  возвышении,  подали  зеленый  чай.  Началось
представление.  Одновременно  выступили  несколько  пар  в  шлемах,   латах,
кольчугах, юбках и белых таби.  Противники  низко  поклонились  друг  другу,
скрестили рапиры и замерли. Мы жадно следили за ними, стараясь узнать  среди
сражающихся Идзюми-сан. Нашего проводника, похожего  на  айна,  мы  признали
сразу  -  он  был  выше  всех.  Вдруг  они  все  сорвались  с  места,  дико,
пронзительно, по-звериному закричали. Посыпались удары по  головам,  плечам,
японцы метались со страшной легкостью  и  быстротой  по  мягкому,  покрытому
татами полу, прыгали, отлетали друг от друга, налетали снова.
   - Раз, раз! - глухо раздавались удары рапир. "Неужели  они  так  бьют  по
старой голове Идзюми-сан!" И вдруг мы узнали его. Он  прыгал  как-то  боком,
семеня ногами, скакал, метался из стороны в сторону, кричал, его так же, как
других, били по голове.
   - Неужели ему не больно? - беспокоилась Туся.
   Сражение  кончилось.  Идзюми-сан  проиграл.  Противники  низко,  в  ноги,
поклонились друг другу и через несколько минут, переодевшись, присоединились
к нам. И нас поразило, что  в  них  не  было  заметно  ни  следа  не  только
ненависти, но даже возбуждения борьбой. Расправив  свои  широкие  юбки,  они
спокойно уселись рядом с нами, и только старик Идзюми дышал часто и  тяжело,
голая  голова  его  ничуть  не  пострадала,   а   только   блестела   больше
обыкновенного.
   - Вот уставал, - сказал старик.
   Одна  пара  сменялась  другой.  Мы  уже  устали  смотреть.  Жена  и  дочь
Идзюми-сан  приносили  и  уносили  подносы.  Пили  много  сакэ,   постепенно
разгорались лица, ожесточеннее  сыпались  удары,  более  дикими  становились
крики сражающихся. В перерывах  между  фехтованием  пели  песни,  играли  на
разных инструментах.
   Мы решили ехать домой и пошли к выходу. Высокий айн вырос  перед  нами  и
молча пошел впереди по направлению к станции.
   - Спасибо, спасибо, Идзюми-сан, - кричали мы, поспешая за бородатым.

   * * *
   Да, мы сами того не знали, как мы привязались  к  старику  Идзюми-сан.  А
вместе с тем он забыл нас. Недели три его не  было.  Я  хотела  позвонить  в
редакцию, но не сумела этого сделать,  хотела  поехать,  но  откладывала.  И
вдруг я получила открытку.  Я  едва  разобрала,  что  было  в  ней  написано
неверным, расползающимся почерком. Идзюми-сан писал, что он в больнице,  что
он очень болен, и просил сварить и принести ему русский кисель. Письмо  было
подписано: ваш старичок. Я немедленно отправилась к нему. Он слабо пожал мне
руку.
   - Умирает, - сказал он. - Вот, много фехтовал, уставал - воспаление...
   Доктора сказали, что он был слишком стар для того, чтобы выносить  резкие
движения фехтования.  У  него  сделалось  воспаление  легких  и  осложнилось
гнойным плевритом.
   Русский кисель - было последнее кушанье, которое он съел.
   И когда пришло известие о его смерти,  мы  прочувствовали,  что  потеряли
друга.
   Деревня
   Начало  января.  Сумерки.  Мы  подъехали  к  тяжелым,  шалашом  свисающим
воротам, крытым черепицей. Широким, просторным двором мы прошли к  длинному,
белеющему бумажными стенками деревенскому дому и  через  деревянное  крыльцо
вошли в комнату, ожидая тепла после долгой езды  по  морозу.  Но  нас  сразу
охватил леденящий холод нетопленых, будто нежилых комнат.
   -  Пожалуйста,  входите,  раздевайтесь,  -  говорил  нам  молодой  хозяин
Исида-сан.
   Никто не торопился закрывать бумажные двери, да и печей кругом  не  было.
Но мы покорно сняли шубы и задрожали. Японцы и не думали согревать дом,  они
согревали себя. Нас тоже одели в теплые ватные кимоно и пригласили сесть  на
подушки на пол около жаровни, накрытой большим ватным одеялом.
   - Это котацу, - сказал Исида-сан, - сейчас вы согреетесь.
   Мы все сели вокруг "котацу", закрывшись чуть не по пояс  одеялом.  Японка
принесла неизменный зеленый чай, и через несколько минут  мы  почувствовали,
как раскаленные угли под одеялом грели нам ноги, тепло поднималось  выше,  и
стало совсем тепло.
   Профессор Набори, приехавший с нами из Токио, и Исида-сан - оба  говорили
по-русски. Года за два до нашего приезда в Японию Исида-сан был в России и в
Ясной Поляне. Я показывала ему  школу,  музей,  деревню,  устроила  вечер  с
народным  пением  и  пляской.  Теперь   он   старался   отплатить   мне   за
гостеприимство.
   Набори-сан ездил в Россию на торжества по поводу столетнего юбилея  моего
отца в 1928 году.
   Сестра Исиды-сан принесла нам ужин  -  торжественный  новогодний  ужин  -
каждому отдельный поднос на ножках. Центральное место  на  подносе  занимало
январское кушанье - суп, в котором плавали сладкие  грибы  и  кусок  белого,
особо приготовленного теста.
   Отец Исиды-сан - суровый  старик  с  длинными,  свисающими  книзу  усами,
скорей похожий на китайца, не ел, он сидел около  хибати  в  сером,  грубого
шелка кимоно, курил длинную трубку с золоченым наконечником и молчал. В  его
умных, спокойно-уверенных глазах пробегала усмешка.
   Что он думал?  Гордился  ли  своим  сыном-интеллигентом,  не  понимающим,
по-видимому, ничего в хозяйстве, любящим книги, литературу,  или  огорчался,
что сын не помогает ему разводить тутовые деревья,  шелковичных  червей?  По
одному взгляду на большой новый  дом,  на  двор,  служебные  постройки  было
видно, что хозяйство здесь прочное и что старик хороший хозяин.
   После ужина все перешли в соседнюю комнату, где тоже не было  ни  столов,
ни стульев, одни шелковые подушки на полу, но зато по стенам стояли полки  и
шкафы с книгами, большей частью русскими. Профессор Набори, Ольга  Петровна,
Туся и я жадно  принялись  рассматривать  их.  Профессор  -  потому  что  он
преподавал в  университете  русскую  литературу,  а  мы  -  потому  что  уже
несколько месяцев не видали ни одного печатного русского слова.
   А старик со своей трубкой перешел в ту же комнату и, сидя  неподвижно  на
подушке у хибати, не переставая курил и насмешливо улыбался. О чем он думал?
   Во дворе шло движение. Стучали гэта по  булыжнику,  кто-то  перебегал  от
одного окна к другому.
   - Крестьяне пришли, - сказал Исида-сан.
   - Они хотят спросить вас о России, они очень интересуются.
   В кухне на полу сидели в ряд восемь человек. Перед каждым из  них  стояла
чашечка с рисом, тарелочка с соленой редькой. Черные с отливом волосы, цвета
воронова  крыла,  были  гладко  причесаны,  точно  припомажены,  и  в  почти
неподвижных  фигурах,  заветренных  здоровых  лицах,  больших,  привыкших  к
тяжелой работе, отдыхающих на коленях руках было полное спокойствие.
   - Они просят вам сказать, что читали Толстого и очень рады вас видеть. Им
очень хотелось бы подробнее знать о революции. Они  читают  газеты,  до  них
доходят разные слухи, но они не знают, что правда и что нет.
   Исида замолчал, склонив голову  набок,  вопросительно  поглядывал  то  на
крестьян, то на нас. Сидевший с краю, постарше других, с серебряными  нитями
в волосах, высокий жилистый сухой человек поставил  перед  собой  чашечку  с
рисом, из которой ел, тяжелые, висевшие широкими  крыльями  шелковые  рукава
опустились, сложились. Он уперся руками в колени и заговорил:
   - Они хотят узнать, что такое пятилетний план? - переводил Исида, - нужна
ли народу индустриализация? что делается правительством для крестьян?
   Я отвечала.
   - Они также интересуются, как происходят выборы.
   Они удивились, когда узнали, что в  России  нет  тайного  голосования.  А
когда я сказала, что в России  только  еще  предполагается  ввести  всеобщее
обучение, Исида с гордостью сказал:
   - В Японии всеобщее обязательное обучение  введено  шестьдесят  лет  тому
назад.
   Но больше всего их интересовал  ответ  на  вопрос:  должен  ли  в  России
старший сын наследовать профессию отца? И когда услыхали, что в  России  все
сыновья имеют  равные  права,  очень  удивились  и  громко,  разинувши  рты,
простодушно, по-детски хохотали.
   - У нас не  так,  -  сказал  Исида-сан.  -  Даже  если  отец  пьянствует,
проживает все свои деньги, сын обязан жить с ним и  крестьянствовать.  Здесь
недалеко есть скала и крутой обрыв. С этой скалы бросился несчастный  сын  -
не мог перенести тяжесть жизни с плохим отцом.
   Снова и снова мы сталкивались  в  жизни  японцев  с  отношениями  отца  и
старшего сына. Традиция-обычай приводил к страшным  семейным  драмам,  играл
первенствующую роль в жизни японцев. Мы еще так недолго были в Японии, а уже
много раз сталкивались с этим вопросом.
   Утром Исида повел нас гулять. Толпа ребятишек  -  мальчиков,  девочек,  с
прибинтованными к спинам младенцами, -  щелкая  гэта,  бежала  за  нами.  Мы
пришли к старинному деревянному шинтоистскому храму. Издали он показался мне
пестрым.  Подойдя  ближе,  мы  увидели,  что  все  стены   покрыты   разными
иероглифами,  орнаментами,  фигурами,  целыми  композициями.  Мое   внимание
привлекла картина: молодой японец с кувшином стоит у ключа, могучим  потоком
льющего из скалы.
   - Что это? - спросила я.
   - Это целая история. Хороший старший сын  очень  любит  своего  отца.  Он
хочет все сделать для него. Отец любит пить пиво, но сын беден, у  него  нет
денег, чтобы покупать отцу пиво. И вот он, грустный и задумчивый, бредет  по
лесу и вдруг видит, как из скалы бьет сильный ключ, и он слышит запах  пива.
Это Бог вознаградил сына за его  горячую  любовь  к  отцу  и  источник  воды
превратил в источник пива.
   Опять  та  же  тема,  хотя  с  вариациями.  Исида  очень  хорошо  говорит
по-русски, но язык его напоминает язык хорошей старинной хрестоматии.
   Нас поражает количество надписей на стенах.
   - Это молитвы, - говорит Исида-сан. - Почти все они выражаю