ясь  сесть  рядом  со  мной.  Не  знаю  почему,  я
испугалась.
   - Садитесь вперед, - сказала я строго.
   - А почему?
   - Вы слышали мое приказание? Садитесь на переднее сиденье!
   - Я не понимаю почему. В случае нападения курдов я защищать вас  буду.  Я
военный человек. Дайте мне ваш револьвер.
   - Вы слышали, что я сказала? Делайте то, что вам приказано. -  Он  нехотя
отошел. Описывать, что было дальше, я не могу. Непристойные  жесты,  грязные
слова...
   Я вынула револьвер из кобуры, висевшей у меня на ременном поясе, и взвела
курок.
   "Двинется, буду стрелять", - думала я.
   И так просидела я до рассвета, следя за  каждым  движением  ополоумевшего
человека.  Какая  это  была  бесконечная,  длинная  ночь!  Глаза  слипались,
мутилось в голове, все тело болело  от  напряжения.  Спать,  спать!  Закрыть
глаза на  секунду  и  заснуть.  Но  я  знала,  что  тогда  пропаду.  Отнимет
револьвер, и я с ним не справлюсь. От ужаса сон улетучивался, но  только  на
время. Я щипала себя, старалась волнующими мыслями отогнать сон.  Ничего  не
помогало. Спать, спать! Но при малейшем движении шофера - палец был  уже  на
курке. Я была готова его нажать.
   "Куда стрелять? В руку, в ногу?" - думала я. Убивать его я не хотела. Как
ни противен и гадок был мне этот человек, я не хотела  брать  на  свою  душу
убийство.
   Но вот, наконец, чуть забрезжил свет. Из-за гор медленно всходило солнце.
Я осмотрелась. Горы кругом. Мы в лощине, над нами узкая дорога...
   И вдруг загромыхали по дороге повозки. Пулей выскочила я  из  автомобиля.
Смотрю, солдаты на двуколках везут в починку колеса...  "Братцы,  братцы!  -
кричу. - Остановитесь, возьмите меня с собой!"
   Остановился один.
   - Что ты, сестрица? Откуда?
   И я все ему тут же рассказала, как родному, и не выдержала, расплакалась.
"Ох, ты моя бедная. Ишь,  пес  похабный,  напугал  как.  Садись,  сестрица!"
Солдатик принес мои вещи из автомобиля. Посадил меня  сверху  на  колеса,  я
даже не оглянулась на шофера и, как только тронулись, заснула мертвым  сном.
А когда проснулась, увидела, что солдат меня обнял и держит за ремень, чтобы
я не свалилась с двуколки. "Пить!" Слез солдат, снял картуз, зачерпнул  воды
из какой-то лужицы: "Пей, сестрица!"
   Не помню, как доехала. Спала всю дорогу.
   В Игдыре в эту ночь я спала как  убитая.  На  другое  утро  я  поехала  в
Эривань к Онисиму. Он уже поправлялся.
   Вероятно, если бы я донесла на шофера,  его  бы  предали  военно-полевому
суду, но я не хотела этого делать. Главное, что ничего плохого не случилось.
Бог с ним!
   Приехав в тыл, я узнала, что около двух месяцев наш большой отряд  сестер
и врачей Всероссийского Земского Союза, сидя в Тифлисе, изнывал от безделья,
ожидая назначения. А какое громадное поле деятельности могло бы быть для них
в Ване!
   Очевидно, Полнер, отступивший с нашим отрядом  из  Каракалисы,  не  успел
подумать о посылке подкрепления в Ван и, не получая  от  меня  известий,  не
представлял себе положения, в которое мы попали. Из Каракалисы наш отряд под
командой начальника отступил в полном порядке.
   - Жалко, что курочки мои и коровы пропали, - сказала я нашему начальнику.
   - О нет, - ответил он, смеясь. - Я ничего туркам не оставил.  Всех  ваших
кур забрали - и коров я угнал с собой.
   Мои студенты,  слава  Богу,  поправились,  и  я  отправила  их  домой,  к
родителям в Новочеркасск.
   Я долго не могла отделаться от тропической малярии, болела годами.
   Чувствуешь себя совсем здоровой  и  вдруг  начинаешь  дрожать.  Пароксизм
длится  около  суток.  Озноб  подкидывает  тебя  на  кровати,  зубы  стучат,
покрываешься  несколькими  одеялами  -  ничего  не   помогает.   Температура
поднимается до 41°, 42°. Через несколько часов  пот  -  температура  падает.
Человек здоров, только большая слабость.
   За мной приехала из Москвы моя бывшая секретарша,  и  мы  с  нею  жили  в
прекрасной гостинице. Попав в  цивилизованный  город  Тифлис,  я  бегала  по
магазинам, покупала одежду, так  как  все  платья  висели  на  мне,  как  на
вешалке. Я потеряла около 40 фунтов.
   Вечером мы до поздней ночи сидели  в  ресторане,  ели  шашлык  и  слушали
хороший оркестр. Но надо было ехать домой и приниматься за работу.
   На западном фронте
   В деревне я пробыла недолго.  Без  моих  любимых  рысистых  лошадей  было
скучно. Хозяйство тряслось понемногу под управлением  надежного  и  честного
человека, который работал у меня уже несколько лет. В Ясной Поляне  спокойно
жили моя мать и сестра Таня с дочкой. Мам? целый  день  сидела  в  кресле  и
подремывала. Она уже плохо видела, не могла ни читать, ни писать,  мало  чем
интересовалась.
   Я пробыла с ними несколько дней и уехала в Москву.
   Когда работаешь на фронте, погруженная в  ежедневную  рутинную  работу  -
уход за больными, ранеными, - по правде сказать, не думаешь о политических и
военных событиях, но, вернувшись в тыл,  я  сразу  попала  в  сеть  сплетен,
разговоров о том, что  происходило  при  Дворе,  о  неудачах  на  фронте,  о
разрушительной  работе  социалистов,  которые  где  только  могли  подрывали
власть. Все мыслящие люди:  лучшая  часть  аристократии,  интеллигенты  -  с
ужасом наблюдали все увеличивающуюся активность пропаганды, с одной стороны,
и разрушение царского престижа - с другой.
   Особенно  возмущались  государыней,  влиянием  на  нее  Распутина  и   ее
вмешательством в  дела  государственного  порядка.  Распространялись  глупые
сплетни,  во  многом   винили   приближенную   царицы   Анну   Вырубову.   В
Государственной думе шли интриги. Члены Думы обвиняли  военных  в  шпионской
деятельности... Обвиняли полковника  Мясоедова  и  министра  Сухомлинова  за
отступление на Юго-Западном фронте. Рассказывали, что военный министр послал
сражаться армию, вооруженную палками вместо винтовок; в Москве народ  громил
немецкие магазины.
   Всюду шло брожение, начиная со столицы,  недовольство,  растерянность  на
верхах, в Ставке; в Думе шли бесконечные, ни к чему не приводящие разговоры.
В тылу все было неясно, путано,  сосредоточено  на  собственных  эгоистичных
интересах. Люди не думали о  том,  что  тысячи  гибли  на  фронте  из-за  их
неорганизованности, интриг, карьеризма. Они не хотели, а может быть, даже не
могли себе представить страданий, переживаемых людьми на фронте. Тыл и фронт
представляли собой нечто совершенно различное, между собою не связанное.
   Мне было больно и противно слушать  тыловые  разговоры.  Я  старалась  не
вникать в них, меня тянуло на фронт, и я обрадовалась, когда получила  новое
назначение на  Западный  фронт  в  качестве  уполномоченного  Всероссийского
Земского Союза и поручение организовать на Западном фронте работу с детьми.
   Многие семьи, жившие в прифронтовой полосе, не захотели эвакуироваться  в
тыл и, несмотря на ежеминутную грозящую опасность, продолжали жить  в  своих
домах около самого фронта. Дети остались без школ.
   Мне поручили организовать школы-столовые по всему Западному фронту.
   Представленный мною доклад был одобрен Всероссийским Земским Союзом, и  я
поехала в Москву нанимать персонал. Около 200 учительниц отозвалось  на  мое
объявление в газетах.
   В  коротком  слове  я  объяснила  учительницам  их  задачи,  опасность  и
трудность их работы.
   Окончив свое слово, я вызывала каждую учительницу отдельно, беседовала  с
ней и задавала ей несколько вопросов.
   Все они или были на курсах, или только что окончили  высшее  образование.
Меня главным образом интересовал вопрос их побуждений.
   - Почему вы хотите работать на  фронте?  -  спрашивала  я  у  молоденькой
хорошенькой девушки с белокурыми локонами.
   - Ах, это так  интересно,  так  волнительно...  -  Не  годится,  решаю  я
мысленно, записываю ее фамилию, ставя против нее минус.
   - Мне хочется приключений, перемены... - отвечает другая. Опять минус.
   - Нельзя же в такое тяжелое время сидеть в тылу, -  отвечает  некрасивая,
гладко причесанная курсистка. - Пожалуйста, возьмите меня... - Плюс.
   - Я люблю детей. И подумать только, что они не учатся  и  живут  в  таких
тяжелых условиях. Я хотела бы поработать для них. - Плюс.
   Так я набрала около 60 сестер и учительниц, как оказалось на практике,  я
не ошиблась ни в одной из них. Они работали превосходно.
   То же самое я проделала  с  заведующими  хозяйством.  Чудесная  оказалась
молодежь - идейная, работящая.
   В Минске мне предоставили квартиру из двух комнат,  с  ванной  и  кухней,
реквизированную у какого-то очень посредственного художника. Я ахнула, когда
вошла. Все стены были  увешаны  бездарными  картинами,  изображающими  голых
женщин во всевозможных позах.
   В Минске я бывала редко, только на заседаниях уполномоченных, и  квартиру
свою с голыми женскими телами на всех стенах не любила.
   Почти все время я была в разъездах. Надо было найти помещения для детских
школ-столовых, наладить снабжение, достать оборудование и пособия для  школ.
Некоторые школы-столовые пришлось устроить под землей, в блиндажах. Молодежь
работала  без  устали,  с  увлечением,   и   в   течение   нескольких   дней
школы-столовые были организованы.  Дети  в  прифронтовой  полосе  не  только
учились, но и получали горячую пищу.
   Работа была нелегкая. Дети и персонал подвергались постоянной  опасности.
Иногда  немецкие  бомбы  с   аэропланов   разрывались   совсем   близко   от
школ-столовых.
   - Мы все уже спали, -  рассказывал  заведующий  хозяйством  об  одном  из
случаев обстрела. - Проснулись от страшного взрыва, совсем около  нас,  одна
бомба, другая... Мы перепугались и, как были, в ночных рубашках, побежали  в
столовую. Упали на пол, лежим... Одна сестрица под стол со страха залезла...
Прошло несколько минут, настала тишина. Аэроплан улетел. Подымаемся с  пола,
а Валентина Павловна, как бросилась на пол, от страха закрыв голову  подолом
ночной рубашки, так и лежит, как мать родила! Столько потом смеха было!
   Я объезжала одну столовую за другой. В Пинских  болотах  к  школе  нельзя
было ни пройти, ни проехать. Меня переправили на  лодке.  Вхожу.  Просторное
помещение, сидят ребята за партами, пишут, а  одна  из  самых  моих  любимых
учительниц, здоровая, круглолицая, с вздернутым носиком, Зина Иванова  ходит
по классу, что-то держит в руках, покачивает и диктует ребятам.
   - Что это, Зина? Ребенок?
   - Ну да, ребенок. На днях отца и мать снарядом убило. Куда же его денешь?
Я и подобрала его. Что теперь делать - не знаю... Я с ним  замучилась.  Надо
ребят учить, а тут еще с грудным ребенком возись... Куда я его дену?
   И вот я еду обратно в Минск с ребенком на руках. Держать я его  не  умею,
того и гляди уроню. Кричит, отрыжкой запачкал платье. Сую ему соску  в  рот,
которую дала мне Зина, чтоб не плакал.
   Приехала домой к вечеру. Отвезла младенца в приют.  Дома  встречают  меня
мои друзья-уполномоченные.
   - Что так поздно? Мы вас заждались... Где вы были?
   - Ребенка в приют отвозила. - Хохочут...
   - Чей? Какого ребенка? Откуда?
   - Из Пинских болот.
   Настроение, вижу, у них веселое, что-то они придумали, а мне не до смеха.
Жалко было ребенка отдавать, да и устала я, хотелось отдохнуть.
   Я все еще была под впечатлением  Пинских  непроходимых  болот,  ребят,  с
собачьей преданностью ловящих каждое слово и движение своей  самоотверженной
учительницы; ребенка, оставшегося без отца и матери,  опасности,  в  которой
ежеминутно  находились  дети  и   учительницы.   И   я   не   разделяла   их
легкомысленного веселого настроения, но когда вошла в дом - я ахнула. А моим
ответственным серьезным друзьям-уполномоченным во главе с моим другом только
этого и надо было... Они, оказывается,  провели  у  меня  на  квартире  весь
вечер.
   Голых женщин на стенах больше уже не  было.  Все  они  были  аккуратно  и
красиво одеты.  Тут  были  дамы  в  модных  платьях,  балерины,  матрешки...
Красные, желтые, синие, зеленые... Бумажные платьица, юбочки, кофточки  были
аккуратно приклеены к полотну.
   - Варвары, - орал художник, на другой день увидев свои  картины,  -  тоже
культурными людьми называются. Это профанация искусства, низость, подлость!
   И когда я уехала на фронт, художник снова раздел всех своих женщин.
   Госпиталь на 400 коек
   Закончив организацию школ-столовых, я передала их своей невестке  -  жене
моего брата Ильи - Софье Николаевне Толстой. А мне было приказано немедленно
организовать подвижной санитарный  отряд  Всероссийского  Земского  Союза  с
тремя летучками и базой.
   Надо  было  запастись  продуктами,  организовать  санитарный   транспорт,
пригласить 8 врачей, хозяйственный и  административный  персонал,  около  30
сестер милосердия, и все это, по распоряжению  главного  уполномоченного,  в
течение 10 дней.
   Я не слезала с автомобиля. К счастью, ко мне перешла  часть  медицинского
персонала, работавшего со мной в Турции и в детских столовых:  женщина-врач,
с которой я работала как сестра в санитарном поезде, и несколько  сестер  из
турецкого отряда. Старшим врачом был назначен мой большой друг - бывший врач
моего отца Д.В.Никитин, с которым я работала в Ясной Поляне в организованной
мной амбулатории и в начале войны в его Звенигородской больнице.
   Команду - около 250 человек - я получила  немедленно.  Но  самое  трудное
оказалось получить лошадей. Я пошла к начальнику транспорта.
   -  Мне  нужно  срочно  получить  300  лошадей,  -  говорю  я  ему.  -  По
распоряжению главного уполномоченного отряд  должен  выйти  на  фронт  через
неделю.
   Довольно  неприятное  его  лицо  покраснело,  скривился  рот  от  злости:
"Лошадей нет! Я вам уже раз сказал..." Неприятный был человек.
   - Должны быть!
   - Это ваше дело! А лошадей нет! Сколько раз прикажете вам повторять, - он
стал что-то писать, не обращая на меня внимания.
   - А я вам приказываю на основании распоряжения  главного  уполномоченного
немедленно дать мне лошадей.
   Я разозлилась да так хватила рукой по  столу,  не  видя  по  близорукости
иглу, на которую накалывают бумаги, что проткнула руку насквозь.  Я  вырвала
иглу из руки, кровь залила письменный стол. Он перепугался.
   - Что сделать? Как вам помочь? Вызвать доктора?
   - Не надо. Дайте лошадей.
   Лошадей я получила. Но это были полудикие степные  киргизы.  Пришлось  их
вместе с командой объезжать.
   И вот я опять верхом  на  лошади.  Подо  мной  небольшой,  горячий  пегий
киргиз, неплохой, но хуже моего кавказского кабардинца Алагеза. Я  еду,  как
полагается, впереди отряда.
   Мне холодно, трясет, хотя воздух  теплый  -  весна.  Немного  не  доезжая
Молодечно, останавливаемся в сосновом лесу. Пока команда разбивала  палатки,
я была уже почти без сознания. Меня трясло, болела голова, ломило все  тело.
Наконец уложили меня на койку. Сестры  накрыли  меня  несколькими  одеялами,
поставили градусник. Больше 41°. Тропическая малярия.  Наутро  слабость,  но
надо идти дальше, и я опять на коне.
   Отряд делится на летучки, которые идут в трех разных  направлениях,  база
недалеко от Молодечно.
   И началась работа. Привозили  раненых  и  больных  с  передовых  позиций,
перевязывали и отправляли в тыл.
   Начальникам летучек было приказано устраивать  ночные  тревоги.  Персонал
был недоволен, что их иногда будили  по  ночам,  сестры  ворчали,  но  после
нескольких тревог мы, наконец, добились, что через 20  минут  после  приказа
отряд был готов к выступлению. Хомуты  висели  возле  каждой  пары  лошадей.
Каждый санитар и каждая сестра знали,  как  собрать  палатки,  оборудование,
медикаменты.
   И было все спокойно,  пока  снова  не  получили  приказ  от  командующего
дивизией - в три дня развернуть в Залесье под  Сморгонью  госпиталь  на  400
коек.
   - Невозможно, - говорю я главному нашему уполномоченному В.В.Вырубову.  -
Как я могу в такое короткое время достать  большие  палатки  для  госпиталя,
кровати, оборудование, хирургические палатки...
   Вырубов засмеялся:
   - И вы мне это говорите... Александра Львовна, а если наступление...
   - Слушаюсь. Будет сделано.
   И опять трое суток я не вылезала из автомобиля.  Я  загоняла  наших  двух
шоферов, Черенкова - молодого славного русского парня,  и  старшего  шофера,
поляка - пана Ковальского, которые ездили со мной по очереди.
   Молодечно, Минск... С трудом выпрашиваю  оборудование,  опять  неприятные
разговоры с начальником транспорта - я требую добавочных лошадей.
   Но на четвертый день я доложила  Вырубову,  что  госпиталь  на  400  коек
развернут и мы готовы принимать больных и раненых.
   На фронте было тихо. Шла  обычная  работа,  привозили  больных,  раненых.
Немецкие аэропланы пролетали над нами и изредка бросали  бомбы  недалеко  от
нашего отряда. Помню одну ночь. Я собиралась идти спать.  И  вдруг  знакомый
шум аэропланов ближе, ближе. Где-то разорвалась одна бомба, другая. В  одном
белье, разутые, взлохмаченные санитары, побросав больных, бежали в  блиндаж.
Впереди всех летел наш пес Рябчик.  Он  панически  боялся  обстрелов  и  при
первом звуке летящего аэроплана первый мчался в блиндаж.
   - Куда?! - заорала я не своим голосом. - Больных  бросать?  Обратно!  Под
ружье, мерзавцы!.. - Не помню, что я еще кричала.
   Санитары послушались. Аэропланы -  один,  другой,  третий  -  летели  над
отрядом. Все попрятались в блиндажи, в  палатки.  Светлая  лунная  ночь.  Ни
облачка. С высоких, стройных старых сосен ложатся тени  на  покрытую  иглами
землю. Я брожу одна между палатками. Мне так страшно, что  я  готова  бежать
сломя голову от этого  звука  аэропланного  полета  над  самой  головой,  от
разрывающихся  где-то  здесь,  совсем  рядом,  бомб,  от   этих   безмолвных
равнодушных сосен. Я не могу победить этот животный дикий страх...
   - Какая вы храбрая... Я пришла к вам,  чтобы  вам  не  было  так  страшно
одной.  -  И  маленькая,  худенькая,  с   вьющимися   волосами,   некрасивая
женщина-врач стала рядом со мной...
   - Я не храбрая, доктор, я боюсь быть под землей... я  трусиха...  А  что,
если бомба попадет в блиндаж и засыпет землей... Я боюсь...
   Но убедить людей, если  они  во  что-то  поверили,  -  нельзя.  Создается
незаслуженная репутация.
   Трудно мне было, особенно вначале, справляться с санитарами.
   Мне помогли три обстоятельства. Мое знание и умение обращаться с  людьми.
Ничем, казалось бы, я не могла бы больше  заслужить  уважение  команды,  чем
когда я, подняв ногу захромавшей лошади и зажав ее между  колен,  показывала
кузнецу, как надо подковать лошадь на полоски, чтобы она не засекала задними
ногами передних. Команде нравилось, что большей частью я не ела персональную
пищу, а мне ежедневно приносил кашевар пробу  из  солдатского  котла.  Но  я
заслужила  полное  доверие   команды   после   того,   как   откомандировала
фельдфебеля,  ударившего  по  щеке  одного  из   солдат.   Дисциплина   была
необходима. Чтобы ее  поддержать,  мне  пришлось  уволить  одну  из  сестер,
которая позволила себе с ухаживавшим за ней артиллерийским офицером стрелять
из пушки по немцам. Не сестринское это дело - убивать людей - даже врагов.
   Я никогда не поверю, что люди не боятся обстрелов, бомб,  ружейных  атак.
Все боятся. Весь вопрос в выдержке, в умении владеть  собой  и  не  показать
свой страх.
   Станция  Залесье,  где  мы  стояли,  в  шести  верстах  от  Сморгони,   в
прифронтовой полосе.
   Я спала, когда немцы нас обстреляли. Мне  казалось,  что  снаряды  рвутся
рядом. Бах! Бах! От страха я свалилась с кровати.
   - Вы живы? - кричу женщине-врачу через стенку. - Где вы?
   - Под кроватью, - отвечает.
   - И я тоже!
   Бах, бах! Я вскочила,  оделась.  Но  при  каждом  взрыве  снаряда  голова
уходила в плечи, склонялась вперед.  Что  делать?  Не  могу  же  я  показать
санитарам свою трусость. Выхожу.  Вижу  -  санитары  сломя  голову  бегут  в
блиндаж.
   - Куда? Назад! - И когда,  водворив  санитаров  по  местам,  я  пошла  по
отряду, я заметила, что иду прямо, не  кланяясь,