Городок
чистый, армия не успела еще его загадить
   Немцы ушли, побросав имущество. Тяжело было видеть, как солдаты ходили из
дома в дом, набирая  полные  мешки  разного  добра,  одежду,  стенные  часы,
постельное белье. Мебель не унесешь, ее просто  разбивали.  Крах!  Крах!  Из
верхнего окна чистого, уютного домика летят стулья, столы, комоды, а за ними
с жалобным стоном сотен струн ударяется о мостовую пианино.  Солдаты  весело
гогочут.
   Доктор назначил меня в офицерский вагон. Я шла туда неохотно. С солдатами
работать  было   легче.   Они   проще   и   поэтому   деликатнее   офицеров.
Отворачиваются, когда надо, чтобы не смущать  сестру.  В  офицерском  вагоне
несколько человек легкораненых, и, когда  их  перевязываешь,  они  позволяют
себе отпускать грубые шутки, двусмысленные остроты.
   Попасть в теплушки и покинуть их можно  только  на  остановках.  Закончив
работу, приходится сидеть и ждать, пока  наш  длиннейший  поезд  подойдет  к
станции и можно будет выскочить и по платформе добежать до своего вагона.
   Как-то раз пришлось долго ждать. Было особенно неприятно и скучно слушать
банальные  разговоры  и  остроты  офицеров.  Поезд  едва  полз  по  высокой,
вероятно, только что построенной насыпи. Я смерила глазами высоту подножки -
невысоко, и, не долго думая, спрыгнула на насыпь. И, о ужас! - поезд  тотчас
же наддал  пару.  Быстрее,  быстрее  один  за  другим  проскакивали  вагоны,
проскочил и наш персональный вагон. Зима, мороз, а я в одном  халате...  Что
делать?  Вскочить  обратно  в  поезд  на  таком  ходу  было  невозможно.   Я
испугалась. Что я буду делать, если поезд уйдет и я останусь одна на полотне
железной дороги? Ни одного жилья, кругом лес,  занесенный  снегом.  И  вдруг
загремели колеса, застучали друг о друга буфера... Поезд остановился...
   - А я, зная вас и на что вы способны, поглядывала в окошко и,  увидев  на
насыпи вашу растерянную фигуру в белом халате, остановила поезд, - с упреком
сказала мне Мария Александровна*. -  В  другой  раз,  пожалуйста,  этого  не
делайте, - добавила она, укоризненно качая своей седой головой.
   У подножия Арарата
   16  октября,  не  объявляя  войны,  турецкий   флот   обстрелял   Одессу,
Новороссийск  и  Севастополь.  Россия  немедленно  приняла  вызов.   Одержав
несколько блестящих побед, наша армия, почти без боя, продвинулась  в  глубь
Турции.
   Т.Н.Полнер - старый земский деятель - и  Сергей  Глебов  -  энергичный  и
идейный молодой человек, с домами которых мы были знакомы с  детства  -  его
сестра была замужем за моим братом Михаилом, - организовали в это время  7-й
передовой отряд В.З.С., командированный для работы на Турецком фронте.  Меня
приняли в отряд только по протекции Полнера и  Глебова,  так  как  принимали
только  кадровых  краснокрестных  сестер,  и  я  была  единственной  сестрой
военного времени.
   Наш эшелон  шел  в  Тифлис  больше  недели,  и  там  нам  пришлось  ждать
назначения около месяца. Настроение у всех  понизилось.  Чудесные  прогулки,
знаменитые серные бани, безделие - все это было хорошо для туристов,  но  мы
рвались в бой.
   Наконец, было назначено общее собрание. Тряся черной с проседью  бородкой
и испытующе ощупывая нас своими умными карими глазами, Полнер  держал  речь:
"Мы должны идти по двум направлениям, - сказал он.  -  Одно  направление  на
Эрзерум-Каре, другое - Эривань-Игдырь и дальше - Каракалиса  Алашкертская  в
глубь Турции. Второе  направление  -  опасное:  нападают  по  дорогам  банды
курдов, свирепствуют все три вида  тифа,  длинные  тяжелые  переходы  верхом
через перевалы без дорог. Решайте сами, кто куда пойдет работать,  я  никого
не назначаю".
   И не успел он закончить, как почти половина отряда отделилась и высказала
желание работать на Эривано-Игдырьском направлении. Наконец-то,  думали  мы,
начнется настоящая работа!
   Т.Н.Полнер встал впереди нас: "Спасибо, - сказал он, -  я  сам  возглавлю
ваш отряд".
   Игдырь - маленькое местечко у  подножия  горы  Арарат,  расположенное  на
берегу бурной речки  Евфрат.  Библейские,  но  унылые,  болотистые  места  с
невероятным количеством комаров,  носителей  одной  из  самых  тяжелых  форм
тропической малярии.
   Здесь, в Игдыре, в бывшей  школе,  мы  организовали  первый  перевязочный
пункт 7-го передового отряда Всероссийского Земского Союза. Работа закипела.
   Женщина-врач,  смуглая,  иссохшая,  как  мне  казалось,  от   злости,   -
социалистка с дежурной папиросой во рту - остро меня возненавидела.
   - Прислали, видите ли, "работницу"! - жаловалась она  молодому  врачу.  -
Без протекции она сюда бы не попала. Что она знает? - графиня, аристократка!
   - Сестра, вымойте все полы, окна, двери в палатах, - приказала она мне, -
чтоб было чисто.
   Щеток не было. Молча, стиснув зубы, я терла полы тряпками. Я так боялась,
что врачиха будет  смеяться  над  моей  никчемностью,  называть  белоручкой,
барыней, - тем более что опыта в мытье полов у меня не было никакого.
   Спасибо, выручил брат милосердия Эмилио Феррарис -  доброволец-итальянец,
неизвестно почему попавший братом милосердия в наш отряд.
   - Impossible1, синьорина, - горячился Эмилио. - Эта docteur, она  влюбляй
во все мужчин, красивый заведующий хозяйства и ревнуйт. Вы очень  устает;  я
вам помогайт.
   И мы терли полы, мыли окна, расставляли и стелили  кровати,  и  нам  было
весело. А докторша шествовала по отряду, и за ней,  как  собака,  плелся  ее
любимец козел, которого она приручила и угощала табаком.
   А когда привезли тридцать человек ревматиков -  докторша  назначила  меня
делать им массаж. И я терла им ноги, руки, спины  часами,  пот  лил  с  меня
ручьем. Я не знала тогда, что мыть полы, массировать десятки  больных  -  не
входило в обязанности сестры. Да  злая  докторша  и  не  назначала  кадровых
сестер на эту работу.
   - Сестрица, брось, умаялась, - говорили мне больные солдаты.  Они  жалели
меня,  но  я  не  обращала  внимания  на  их  слова,  продолжая  их   часами
массировать.
   Может быть, это и был подвиг? Но подвигом в моем представлении было нечто
совсем другое!
   В Игдыре мы простояли несколько месяцев.
   Наступили теплые дни. Зажурчали ручьи, разлились по всей долине реки.
   Нестерпимая жара. Скучно. Работы мало. Вечером тучами вились над  нами  и
кусали комары. Страшная жажда. Студенты, исполнявшие в отряде  роль  братьев
милосердия, принесли из деревни виноградный сок. Сок кисло-сладкий,  вкусный
и чудно утоляющий  жажду.  Наливаем  в  большие  эмалированные  кружки  и  с
наслаждением пьем одну за другой.
   -  Что  это?  Катя,  что  с  вами?   -   Катя   очень   милая,   скромная
краснокрестовская сестра, и мы дружили с ней, смеется, заливается, не  может
остановиться. Хотела пройти  несколько  шагов,  споткнулась,  обеими  руками
обняла столб на балконе; стоит, хохочет, а двинуться не может.
   Весь отряд - сестры, братья милосердия - все были вдребезги пьяны. Только
потом мы узнали, что забродивший виноградный сок чуть ли не пьянее вина.
   Ждали начальника. К нашему  счастью,  злая  докторша  уже  ушла  к  себе.
Полнера любили, но боялись, он был очень строг. Что если он увидит весь свой
персонал в таком состоянии?
   Из всего отряда только заведующий хозяйством и я не были пьяны. Мы  стали
поспешно разводить  и  укладывать  всех  своих  товарищей  спать.  Едва-едва
успели, приехал Полнер.
   - Где же все? - спросил начальник, оглядывая пустую столовую  и  террасу,
где обычно до позднего вечера засиживалась молодежь.
   - Спать пошли, устали от жары...
   Старый земский врач-хирург назначил меня в операционную помогать  опытной
хирургической фельдшерице. Я была счастлива,  что  вышла  из-под  начальства
злой докторши и она,  наконец,  лишилась  садистического  удовольствия  меня
мучить.
   Ранения были тяжелые, турки употребляли разрывные  пули  дум-дум.  Трудно
было привыкнуть к ампутациям. Держишь ногу или руку и вдруг ощущаешь мертвую
тяжесть. Часть человека остается у тебя в руке.  "Сестрица,  -  с  надеждой,
боясь ответа,  обращается  ко  мне  молодой  красивый  казак,  очнувшись  от
наркоза, - а ногу-то  оставили,  не  отрезали,  пятка  чешется..."  Как  ему
сказать? Большие черные глаза смотрят на тебя с надеждой, мольбой...
   И, узнав правду, сильный  могучий  красавец-казак,  закрыв  лицо  руками,
рыдал как ребенок.
   - Сестрица... как же я теперь? Дуня-то моя...  Дуня...  не  будет  калеку
любить... уйдет... а ребята... чем зарабатывать буду?!
   - А ремесла никакого не знаешь?
   - Знаю, сапожник я... Может, заработаю как-нибудь, А как ты думаешь, Дуня
моя разлюбит, не захочет со мной жить?
   - Коли стоящая Дуня твоя, она еще больше любить и жалеть тебя будет!
   А через неделю он веселил всю палату и  громко,  заливистым  тенором  пел
свои казацкие песни.
   В турецкой Армении
   В  Игдыре  мы  оставались  недолго.  Отряду  было  приказано  выехать   в
Каракалису Алашкертскую - 100 с лишним верст в глубь  Турции  -  в  Турецкую
Армению.
   Пригнали транспорт верблюдов, они должны  были  доставлять  в  Каракалису
продовольствие и керосин для отопления форсунок в палатках.
   Наше выступление было назначено через несколько дней.  Все  обрадовались,
лихорадочно готовились к отъезду. Я решила  приобрести  собственную  лошадь.
Приводили курды и армяне  нескольких  лошадей,  но  они  мне  не  подходили.
Единственный жеребец, в которого я влюбилась, был слишком молод - трехлетка.
Он не выдержал бы переходов через перевалы. Я  не  могла  оторвать  глаз  от
этого белого с черным ремнем вдоль спины арабского  жеребца.  Я  никогда  не
видела белых лошадей. По-видимому, только арабы, и то  редко,  бывают  белой
масти. Как влитой, спокойно сидел на нем старый, смуглый, с  белой  бородкой
курд в полосатом шелковом халате и белой  чалме,  сдерживая  нервно  бившего
копытом араба, покрытого ярким ковровым потником.
   Ах, как мне хотелось его  приобрести!  Если  бы  не  боязнь,  что  он  не
выдержит длинных переходов, перевалов, купила  бы  его.  Но  эта  лошадь,  с
лебединой шеей, раздувающимися ноздрями, нервно танцующая на месте, не  была
создана для работы. Мне пришлось купить другую, выносливую  простую  лошадь,
которую я позднее променяла  на  прекрасного,  серой  масти  кабардинца,  на
котором впоследствии и сделала все переходы по Турецкой Армении.
   Длинный и странный был караван. Нагруженные  верблюды,  весь  персонал  -
сестры, врачи - все верхом, многие, не умеющие ездить, сидели на  лошадях  -
по выражению кавалеристов, - как собака на заборе.
   А вечером на стоянках не могли ни ходить, ни сидеть от боли в ногах. А  я
только посмеивалась... Недаром отец меня приучил ездить верхом  с  6-летнего
возраста.
   Весной, когда в горах еще лежал глубокий снег, нельзя  было  и  думать  о
повозках.
   Наш начальник Полнер, видимо,  тоже  чувствовал  себя  верхом  на  лошади
прескверно. Вывернувши носки ног, согнувшись в седле, ехал Полнер  на  своей
лопоухой, с отвислой губой кобыле. Он был кабинетный человек, старый  земец,
общественный работник.  Наездник  был  плохой,  но  он  никогда  и  виду  не
показывал, что он устал или что у него болят ноги и спина. Выдержка  у  него
была колоссальная.
   Немного страшно было переправляться через бурные реки.  Широко  разлились
полноводный Евфрат и его приток, через которые  пришлось  переправляться.  Я
даже не заметила, как лошадь отделилась от земли и поплыла. Сильным течением
нас отнесло далеко в сторону, и, как ни поджимала я ноги, они промокли  выше
колен.
   Слева вдали сиял на солнце снеговой покров Арарата, и  дальше,  утопая  в
туманной мгле, виднелись цепи снеговых гор. Подъем. Выше, выше.  Склоны  гор
голубые, покрытые незабудками, но незабудки не такие, как у нас  в  Тульской
губернии, а крупные, точно искусственные. Дикие нарциссы, тюльпаны...
   Чингильский перевал. Выше,  выше.  Становится  холоднее.  Снега.  Местами
лошадь проваливается по брюхо. Слезаю, чтобы облегчить  коня,  кувыркаюсь  в
снегу... Спуски, подъемы, дикая горная природа, ни одного  жилья,  ни  одной
живой души... Вдруг голос: "Здравствуйте, сестра!" У скалы, вправо от  меня,
группа казаков в пап?хах с белым верхом и черкесках  держат  лошадей.  Среди
них высокий, с правильными  чертами  лица,  смуглый,  в  черкеске  и  пап?хе
генерал - "Здравствуйте, сестра!" Я осадила лошадь,  стою,  смотрю  на  него
вопросительно. "Я генерал Абациев, женат на  вашей  троюродной*  сестре.  Вы
ведь Толстая?" Я никогда не встречалась с ним, но много о  нем  слышала.  Он
был одним из самых храбрых генералов, осетин, Георгиевский кавалер со  всеми
Георгиевскими крестами и Георгиевским оружием. Про него рассказывали, что он
никогда никого и ничего не боялся. Во время боя, стоя на горе во  весь  свой
громадный рост, на виду у неприятеля, он командовал войсками.
   Генерал ехал по  направлению  к  Игдырю,  но  штаб-квартира  его  была  в
Каракалисе, куда и направлялся наш отряд.

   * * *
   Чингильский перевал позади. Опять жара,  долина  покрыта  густой  травой.
Множество цветов. Бурные  речки,  мостики  с  гранитными  перилами.  Изредка
попадаются на нашем пути развалины громадных мраморных и  гранитных  зданий.
Храмы, может быть? Что было здесь раньше? Кто  здесь  жил,  кто  строил  эти
храмы?
   Из-под земли бьют горячие и  холодные  источники...  Вода  пузырится,  из
некоторых ямок идет пар. В одной из них, видимо, в полном блаженстве,  сидит
смуглый, с бронзовой спиной армянин.
   Какое природное богатство! Какой прекрасный край и какая дичь!
   Жилищ мало,  только  изредка,  как  будто  из-под  земли,  вьется  тонкой
струйкой дым. Это жилища курдов и армян. Они под  землей.  В  верхнем  этаже
скотина: коровы, овцы, а внизу, в подвалах,  -  семьи.  Под  землей  теплее,
меньше надо топлива.
   Каракалиса Алашкертская - грязная, немощеная греческая деревня. Несколько
небольших  убогих  домов,  в  них  разместились   военные.   Самый   большой
двухэтажный дом занимает генерал Абациев со своим штабом.
   Разбиваем палатки под больных, раненых, персонал.
   Сестер не хватает. Едва-едва справляемся. Раненых мало,  но  свирепствуют
все формы тифа - брюшной, сыпной и возвратный.
   Иногда  не  хватало  питания,  если  почему-либо   задерживался   караван
верблюдов.
   Верблюды были единственным транспортом, доставлявшим нам  продовольствие,
керосин для отопления форсунок и почту. Верблюдов ждали  с  нетерпением,  и,
когда из-за гор появлялся длинной цепью караван, их встречали  с  восторгом:
"Идут, идут, верблюды идут!"
   Верблюды шли спокойно,  медленно,  с  аккуратно  притороченными  к  бокам
грузами. Грузы должны точно взвешиваться - ровно по 4 пуда с каждой стороны.
После разгрузки верблюды ложились правильными рядами,  деловито  пережевывая
корм своими маленькими ротиками.
   Помню один случай, который мог  кончиться  катастрофой,  но,  к  счастью,
кончился благополучно, вызвав много смеха у сестер.
   У нас было несколько молодых, наскоро испеченных врачей военного времени.
Помню одного. Он был такой чистенький, в новеньком мундирчике;  его  румяное
круглое   личико,   всегда   свежевыбритое,   сияло   молодым   задором    и
жизнерадостностью. Он краснел, как наивная девушка, когда  собирался  делать
операцию, и, не моя рук, торопил нас снимать перевязку. А мы с  фельдшерицей
стояли  как  вкопанные  с  поднятыми  кверху  вымытыми  руками,  не   слушая
приказания.
   - Снимайте повязку! Вы разве не слышали?
   - Простите, доктор, - отвечала  фельдшерица,  -  мы  ждем,  что  вы  руки
помоете...
   И вот один раз, когда  улеглись  в  ряд  верблюды,  вздумал  этот  доктор
удивить сестер и пройтись по спинам животных. Верблюды вскочили с  быстротой
молнии, подкинули нашего доктора, как с трамплина. Он летел в воздухе сажени
три. Мы все ахнули, но, к счастью, он упал в кучу мягкого сена. Увидав,  что
все благополучно и доктор цел  и  невредим,  -  мы  все,  сестры  и  братья,
покатились со смеху. Успокоимся на минутку,  а  потом  вспомним,  как  летел
доктор, взглянем на  его  красное,  испуганное,  смущенное  лицо,  новенький
мундирчик, весь в сене, и опять заливаемся, хохочем.
   Генерал Абациев очень хорошо ко мне относился и всегда старался помочь.
   - Сестра, что я могу для вас сделать?
   - Тяжелобольные у меня, ваше превосходительство. Кормить нечем.  Если  бы
курочек достать, были бы для них и яйца, а то питание очень плохое...
   - Хорошо, сестра, я сделаю, что могу.
   И через несколько дней, смотрю, прискакали казаки.
   - Так что их превосходительство курочек вам прислали.
   Смотрю, к седлам головой вниз приторочены куры. Отвязали, а они на  ногах
не стоят... Отекли ноги. Я отыскала большой  железный  таз,  устроила  курам
ножную горячую ванну. Молодежь издевалась надо мной, но  постепенно  ноги  у
моих пациентов отошли, и через несколько дней они занеслись.
   Я радовалась, что  мои  больные  получат  яйца,  а  сестры  завидовали  и
воровали у меня яйца прямо из-под кур для своих больных.
   Генерал Абациев часто заходил к нам в отряд.
   - Что еще я могу для вас сделать, сестра?
   - Молока нет, ваше превосходительство. Может быть, можно коров достать?
   Постоял, подумал. "Постараюсь, - говорит, - сестра".  И  через  несколько
дней смотрим, по дороге пыль столбом, казаки штук семь коров гонят.
   Коров есть чем кормить. Травы много, да и пшеницы сколько угодно,  только
надо ее найти. Казаки ходят вокруг армянских домов, землю пиками нащупывают.
Коли пика легко идет, начинают откапывать и находят  спрятанное,  засыпанное
землей зерно.
   А у меня новое занятие - коров доить.  Коровы  худые,  маленькие,  молока
мало, но доить надо - больше некому.
   Сижу на скамеечке, дою, руки болят с непривычки.
   - Что это вы делаете, сестра?
   Я и не заметила, как подошел генерал Абациев.
   - Коров дою, ваше превосходительство.
   Постоял, покачал головой, а вечером менонита прислал коров доить.

   * * *
   Ночью сестры дежурили по  очереди.  Четыре  палаты  по  40-50  больных  в
каждой. На каждую палату один дежурный санитар, а на все палаты одна сестра.
   Почти все больные - тифозные. Всю ночь бегаешь из одной палаты в  другую.
Стонут, мечутся, бредят. Чувствуешь свое полное бессилие  как-то  облегчить,
помочь. Минутами делается  страшно.  Особенно  когда  стоны  превращаются  в
хрип... Подбегаешь, дыхания почти нет, больной  затих,  пульса  нет.  Только
успеешь перекрестить, закрыть глаза - помер.
   Захожу во время обхода в палату сыпнотифозных.  Около  умывальника  стоит
очень слабый выздоравливающий больной. В глубине палатки кричит, ругается  в
бреду сыпнотифозный армянин. Не успела я  подойти,  как  он,  как  кошка,  с
быстротой молнии  вскочил,  перелетел  через  две-три  кровати,  бросился  к
умывальнику, схватил  бутылку  сулемы  и  размахнулся  над  головой  слабого
больного. Он убил бы его, но я  успела  схватить  армянина  за  руку  сзади,
бутылка скользнула по черепу больного, слегка его задев... Армянин  бросился
на меня, повалил меня на пол, схватил за горло и  стал  душить.  Борясь,  мы
покатились по полу и завалили собою дверь. Руки больного  стальными  клещами
сдавили мне горло... В дверь ломился дежурный санитар... Но открыть дверь он
не мог. Каким-то образом мне удалось откатить армянина от дверей.  В  палату
ворвались два санитара,  схватили  армянина,  надели  на  него  смирительную
рубашку.
   Все дрожало во мне, когда я пришла с дежурства в столовую...
   А через несколько дней после кризиса, когда  армянин  был  уже  в  полном
сознании, он виновато мне улыбнулся, когда я вошла в палату. "Как же это  ты
задушить меня хотел?" - спросила я его шутя. Он был  смущен:  "Прости  меня,
сестрица, видит Бог, не помню ничего... Коли в памяти был бы, никогда такого
не сделал бы".
   Фельдшерицы не любили и не умели ухаживать за ранеными.  От  одной  нашей
фельдшерицы мне пришлось принять одного пластуна*, раненного в голову