о воскликнула Анисья.
   С этого дня так и прозвали ее Семирамидой.
   Я была тогда еще маленькой, мало что понимала, но мне казалось, что  отец
и сестры, уезжая в Ясную, веселились, как школьники, очутившись без  надзора
старших. Они писали бодрые письма, и когда наконец семья снова  соединялась,
много рассказов их мы слышали о пребывании в Ясной Поляне. Помню  рассказ  о
том, как тетушка Татьяна Андреевна приезжала к ним в гости. Они  ее  кормили
вегетарианской пищей, которую она терпеть не могла.
   Однажды к обеду отец и сестры притащили  живую  курицу,  привязали  ее  к
ножкам стула, где должна была сидеть  тетенька,  и  положили  к  ее  прибору
большой нож.
   Тетушка не могла понять, к чему все это было сделано.
   - Ты ведь хотела курицы, - сказал ей отец, - а  у  нас  нет  никого,  кто
решился бы ее зарезать, вот мы тебе все и приготовили...
   Мать считала, что детей надо учить. Для этого  мы  жили  в  Москве.  Отец
считал, что детей не надо заставлять учиться, а надо воспитывать в  простой,
трудовой жизни. Поскольку сами дети хотели бы приобретать знания, они сумели
бы  это  сделать.  Тратились  большие  деньги  на  преподавателей,   учебные
заведения, но учиться никто не хотел.
   Малыши чувствовали несогласие родителей и невольно брали от  каждого  то,
что было понятнее и что больше нравилось. То, что  отец  считал  образование
необходимым для каждого человека и сам до конца дней старался пополнить свои
знания, мы пропускали мимо ушей, улавливая лишь, что он был  против  ученья.
То, что мам? говорила  о  необходимости  иметь  много  денег,  чтобы  хорошо
одеваться, держать лошадей, устраивать  приемы  и  балы,  вкусно  есть,  нам
нравилось. Но ее требования работать и кончать учебные  заведения  были  уже
неприятны. Мы не задумывались над всем этим, а жили, как было проще и легче.
   А  между  тем  некоторым  из  нас  ученье  давалось   легко.   Миша   был
исключительно способным мальчиком, Таня его очень любила и рассказывала  мне
о нем. Один раз Таня поехала с ним, совсем еще маленьким, на станцию Ясенки.
Миша вывалился из саней, должно быть, ушибся,  но  ничего  не  сказал.  Таня
удивилась, что он неподвижно лежит в снегу и позвала его: "Миша, вставай!" -
"Нет, я полежу". Таня испугалась:  "Ты,  может  быть,  ушибся?"  -  "Нет,  я
полежу!" Так с тех пор и пошло. Когда, бывало, кто-нибудь ушибется и  боится
расплакаться, говорили: "Я полежу".
   Когда Миша едва умел читать и писать, он нацарапал на бумажке: "Надо быть
добрум" - и носил в кармане свое изречение.
   Часто, часто, когда кто-нибудь сердился, отец кротко улыбался и  говорил:
"Надо быть добрум!"
   Миша был самым музыкальным в нашей семье.  Какой  бы  мотив  ни  услышал,
сядет,  бывало,  за  фортепиано,  возьмет  гитару,  балалайку  и  сейчас  же
подберет. Одно время он учился на  скрипке  и  делал  большие  успехи,  мам?
радовалась, гордилась им, но он скоро бросил.
   Помню, впервые пел у нас в Москве Шаляпин. Отцу не понравилось то, что он
исполнял: "Песню о блохе", "Два гренадера". Шаляпин  предложил  спеть  песню
"Ноченька". Но аккомпанировавший ему молодой пьянист Гольденвейзер  без  нот
сыграть песню не мог. Миша застенчиво подошел к фортепиано, подобрал  мотив,
и через несколько минут Шаляпин уже пел под  его  довольно  примитивный,  но
совершенно верный аккомпанемент.
   Учиться Миша не хотел и совсем забросил лицей. Его грозили выгнать,  если
он еще хоть раз опоздает к урокам. Мам? была в отчаянии, бранила,  упрекала,
но ничто не помогло. И вот как-то Миша опять  вернулся  поздно  и  не  хотел
вставать, несмотря на то, что слуга уже несколько раз будил его.
   Что делать? Я налила полный кувшин ледяной воды, подкралась на цыпочках к
Мишиной кровати и опрокинула весь кувшин ему  на  голову.  Мгновенно  из-под
одеяла высунулась взъерошенная мокрая голова, злобно вскинулись серые сонные
глаза. Миша вскочил и бросился за мной. Я помчалась  по  коридору.  Миша  за
мной. Я выбежала из ворот на улицу. Миша опомнился, побежал домой, оделся  и
пошел в лицей. Долго старалась я не попадаться ему на  глаза.  У  Миши  были
здоровые кулаки, и дрался он очень больно.
   Андрей тоже не учился. Мам? поверила, что ему трудно  заниматься,  потому
что в детстве у него было воспаление мозга. Она жалела его и  любила  больше
других.  До  рождения  Ванечки  он  считался  любимчиком.  Пожалуй,  и  отец
относился к нему лучше, чем к другим, за его доброту и сердечную чуткость.
   От няни мое  воспитание  перешло  к  англичанкам-боннам,  научившим  меня
говорить по-английски и обливаться холодной водой, а затем  к  гувернанткам.
Они постоянно менялись, я их не любила, старалась делать им наперекор. И они
находили какое-то удовольствие в том, чтобы меня мучить. Мам? меня  шлепала,
наказывала, таскала за косу, но это не помогало.  В  конторе  по  приисканию
гувернантки у меня была уже определенная репутация:  "Ah,  la  petite  Sasha
Tolstoy, non, merci!"1
   Была только одна англичанка, которую я любила и которая жила у нас летние
месяцы в течение семи или восьми лет, - мисс Вельш.  Но  о  ней  я  расскажу
после.
   Моя мать решила подготовить меня к экзамену на домашнюю  учительницу  при
округе и, кроме того, меня  с  десяти  лет  учили:  английскому,  немецкому,
французскому языкам, музыке, рисованию. Я занималась каждый день с 9 до  12,
потом бывал перерыв на завтрак и прогулку, а затем с двух до шести.  Вечером
после обеда я готовила уроки. Воспринять такое количество знаний я была не в
состоянии и училась плохо.
   Самым большим моим удовольствием были часы, когда я бывала в саду.  Каким
тенистым,  громадным  представлялся  мне   этот   сад!   Дорожки,   заросшие
кустарником,  казались  непроходимыми  дебрями,  куртина  яблонь  и  груш  -
фруктовым садом, аллеи казались бесконечными, курган высоким и неприступным,
а заросшая кустами беседка, внутри оклеенная скачущими на  лошадях  жокеями,
мне казалась таинственной и прекрасной. Теперь, когда я бываю в  этом  саду,
мне хочется вызвать впечатления детства. Но аллеи рядом  с  высоким  забором
кажутся общипанными и жалкими, кустарник  у  дорожки  точно  поредел,  двумя
шагами я взбираюсь на облезший курган и не могу найти фруктового сада. Может
быть, в детстве воображение восполняло недостатки, а может  быть,  сад  и  в
самом деле поредел?.. Но и теперь он  бесконечно  мил  моему  сердцу.  Кроме
сада, в хамовническом доме  был  еще  большой  двор,  окруженный  забором  и
различными службами. Мы приезжали в Москву целым хозяйством:  пара  выездных
лошадей со старым кучером Емельянычем, корова, вагон сена и овса,  громадные
кадки с солеными огурцами, квашеной капустой, большие запасы  варенья.  Один
раз привезли даже верховую лошадь отца -  Мальчика.  Я  помню,  как  Мальчик
пасся в саду, а я, вместо того чтобы  учиться,  наблюдала  в  окно,  как  он
гонялся за отцовской лайкой Белкой.
   В первом от улицы сарае помещалась корова, затем лошади, каретный  сарай,
последний  же  сарай  был  занят  книгами.  Здесь  были  свалены  в  большом
количестве сочинения отца, которые издавала и продавала мам?.  На  это  жила
вся семья, так как книги приносили около 20 000 дохода ежегодно.
   В одном из флигелей жил  артельщик  Матвей  Никитич  Румянцев  -  он  вел
книжные дела. Это был толстый человек с окладистой бородой, большим  животом
и  сильной  одышкой.  Матвей  Никитич  одевался  солидно  в  черную  пару  с
лоснящимся жилетом, по которому была пущена массивная  серебристая  цепочка,
ходил животом  вперед  и  казался  нам  очень  важным.  Жену  его,  толстую,
заплывшую салом женщину, я иначе не представляю себе как сидящей перед домом
на стуле и с тупым видом щелкающей подсолнухи.
   При выходе на улицу стояла маленькая  сторожка,  в  ней  жили  дворник  и
кучер. Дощатая дорожка вела к кухне, стоявшей по другую сторону дома.  Здесь
же были столовая для "людей" и маленькая каморка, в которой жил повар  Семен
Николаевич.
   Дом был старый. Тогда еще моя мать говорила, что ему больше ста лет.  Она
уверяла, что неудобен, что только Левочка мог выдумать купить  дом  в  таком
неаристократическом квартале, где кругом фабрики и заводы, что он не годится
для приемов. Мне же в детстве казалось, что нет и не  будет  никогда  такого
прекрасного, уютного дома, как хамовнический. На  его  внешность  мы,  дети,
разумеется, мало обращали внимание, но я хорошо помню, что  когда  моя  мать
решила его подновить и коричневый,  потускневший  от  времени  дом  сделался
вдруг розовым, с  фисташковыми  ставнями,  мы  все  за  него  обиделись.  Он
сделался противным, как молодящаяся старуха!
   А какие в  нем  были  прекрасные  комнаты,  какие  переходы,  лестницы  -
маленькие и большие, стенные шкапы!
   Мы жили внизу.  Здесь  помещались  столовая,  спальня  родителей,  Танина
комната, мальчиков, детская, моя и гувернантки.
   Наверху были парадные  комнаты.  Маленькая  передняя,  из  которой  Таня,
обладавшая большим вкусом, устроила приемную, где  обычно  сидела  молодежь,
зал, большая и маленькая  гостиные.  Эти  комнаты  казались  мне  неуютными.
Хороша была только большая тахта в гостиной, широкая и  низкая,  на  которой
удобно было кувыркаться через голову. В зале же самым  удобным  местом  была
медвежья шкура, лежавшая под фортепиано. Бывало, играет  кто-нибудь  -  дядя
Костя, Сережа или мам?, а ты лежишь на шкуре, приткнувшись к голове зверя, и
слушаешь. Эта шкура была с того самого медведя, который чуть не загрыз  отца
на охоте.
   Из парадных комнат две маленькие лесенки вели в коридор - одна  из  залы,
другая из маленькой гостиной. Первая  по  коридору  была  Машина  комната  -
низкая, с маленькими окошечками.  Дальше  шли  комнаты  экономки,  портнихи,
лакея, а в самом конце, в углу дома, отдаленные от всех остальных, были  две
маленькие, с очень низкими потолками комнаты отца - прихожая,  где  ореховый
шкаф отделял умывальник, и направо его  кабинет  -  святая  святых  в  нашем
детском представлении.
   Комнаты сестер были совершенно разные.
   Танины - нижняя, где она спала, и ее маленькая приемная  наверху  -  были
обставлены с большим  вкусом.  Уютная  мягкая  мебель,  диванчики,  какие-то
необыкновенные, кустарной работы скатерти,  картины,  альбомы,  бесчисленное
количество фотографий родных и друзей - все это было  разбросано  хотя  и  в
беспорядке, но со вкусом.
   В Машиной комнате не было ничего лишнего. Простые, твердые стулья и стол,
жесткая кровать без  матраца  -  все  производило  впечатление  строгости  и
чистоты.
   Я любила ходить в Танину комнату, здесь было много интересных картин, а в
большой чашке кустарной работы часто бывали орехи-смесь. К Маше  было  почти
так же страшно ходить, как к отцу. Здесь  все  было  строго,  сурово,  пахло
лекарствами.
   Да и сами сестры были совершенно разные.
   Таня была любимицей всей семьи. Мам? несравненно более любила  Таню,  чем
Машу. Они всегда вместе выезжали и всегда оживленно вспоминали это время. Но
любовь к матери не помешала  Тане  быть  близкой  к  отцу  и  разделять  его
взгляды. Она никогда резко не становилась на чью-либо  сторону  и  всю  свою
жизнь старалась быть связующим звеном между родителями. Таню любили  малыши,
потому что она часто возилась с ними, любили старшие братья, с которыми  она
была дружна. Веселая,  жизнерадостная,  с  вьющимися  каштановыми  волосами,
живыми  карими  глазами,  коротким,  точно  срезанным   носом,   Таня   была
действительно привлекательна. Она хорошо знала  языки,  занималась  в  школе
живописи. Репин и другие художники говорили о  ее  больших  способностях.  В
семье считалось, что Таня самая умная и образованная.
   Когда я вспоминаю Машу, на душе делается радостно и  светло.  Всем  своим
обликом она была похожа на отца, хотя если разбирать отдельно черты ее лица,
только серые внимательные и глубокие глаза да высокий  лоб  были  отцовские.
Тоненькая, грациозная, она была очень ловка - все спорилось в ее некрасивых,
немного  узловатых  руках.  Лицо  Маши  было   серьезное,   сосредоточенное,
казалось, что она точно прислушивалась к тому, что у нее происходит  внутри.
Все любили ее, она была приветлива и  чутка:  кого  ни  встретит,  для  всех
находилось ласковое слово, и выходило это у нее не деланно,  а  естественно,
как будто  она  чувствовала,  какую  струну  надо  нажать,  чтобы  зазвучала
ответная. Машу все называли некрасивой - большой рот напоминал  материнский,
зубы были плохие, немножко велик был нос, но все существо  ее  казалось  мне
милым и привлекательным.
   Отец любил обеих. А они, насколько я могла заметить, ревновали его друг к
другу. Каждая из них думала, что он любит другую больше...
   Старшие братья почти не жили с нами. В воспоминаниях  моего  детства  они
занимали очень маленькое место, так как вся наша жизнь  проходила  без  них.
Когда я подросла,  старший  брат,  Сергей,  переселился  уже  в  толстовское
родовое имение Никольское-Вяземское в Тульской губернии, доставшееся ему как
старшему в семье.
   Сережу я всегда немножко боялась, уж очень он  мне  казался  серьезным  и
важным. Он окончил университет, был музыкантом. Мало знающим  его  людям  он
представлялся (да и теперь представляется) сердитым, нелюдимым. Но стоит его
поближе узнать, и сейчас увидишь, что под внешней суровостью,  ворчливостью,
иногда даже грубостью скрывается большая доброта, ласковость и  даже...  как
это ни мало вяжется с его внешностью, большая застенчивость.  Когда  я  была
совсем маленькой, он называл меня своей "единственной сестрой", чем  я  была
очень горда. В нашей  семье  не  принято  было  никаких  нежностей,  и  если
кто-нибудь  называл  другого  ласковым   именем,   то   обычно   это   резко
высмеивалось: "Какие сантиментальности!" - или: "Какие нежности!"
   То, что старший брат меня называл своей единственной сестрой, было  очень
много. Я так это принимала и ценила.
   Должно быть, до сего времени брат не знает, какое сильное впечатление  на
меня имела его музыка. Когда я была совсем маленькая, я  вечерами  не  могла
спать, слушая его игру. От  него  я  научилась  понимать  и  ценить  Шопена,
Бетховена, Грига. Долгое время,  каких  бы  музыкантов  я  ни  слушала,  мне
казалось, что лучше брата Сергея никто играть не может.
   Илья на моей памяти совсем не жил с нами. Я едва помню, как он женился, и
то только потому, что меня не взяли на свадьбу, а я была очень обижена.
   Большой, широкоплечий, с русой окладистой бородой, чуть-чуть сутуловатый,
с широким носом и серыми глазами, лохматыми бровями, Илья больше всех  похож
на отца.
   Он жил в деревне, в той же Тульской губернии, недалеко от брата Сергея.
   Больше других жил с нами брат Лев, женившийся гораздо позднее  на  дочери
знаменитого шведского врача Вестерлунда. Черный, с маленькой рыжей бородкой,
большим носом с горбинкой, большим ртом, черными  глазами,  Лев  был  больше
похож на мать, чем на отца. Он часто  болел,  и  мам?  беспокоилась  о  нем.
Университет он не окончил и  постоянно  менял  свои  увлечения:  то  делался
последователем отца и  строгим  вегетарианцем,  то,  наоборот,  с  такой  же
страстностью восставал против его идей. Было время,  когда  он  проповедовал
полное целомудрие и безбрачие, а потом, женившись,  с  таким  же  убеждением
говорил о необходимости для всех раннего брака. Он писал,  и  одно  время  в
литературном  мире  обратили  на  себя  внимание  его  произведения,  но  не
талантливостью своей, а его полемикой  с  отцом:  "Прелюдия  Шопена"  вместо
"Крейцеровой сонаты", "Яша Поляков" вместо "Детства" и "Отрочества" и т.д.
   Кажется, Суворин прозвал его тогда Тигр Тигрович.
   Большая была у нас семья, разнообразная.  Мать,  как  наседка,  распустив
крылья, старалась собрать  вокруг  себя  свой  выводок.  Но  постепенно  все
уходили из-под ее влияния. Сыновья стремились зажить самостоятельной жизнью,
дочери тянулись за отцом.
   Единственным утешением мам? был Ванечка. На  нем  она  сосредоточила  всю
свою жизнь.
   Мое одиночество
   В доме все  тосковали,  мам?  больше  всех.  Она  плакала,  металась,  не
находила себе утешения. То ходила по  церквам,  молилась,  исповедовалась  и
причащалась, то уезжала  на  могилы  Ванечки  и  Алеши  -  тихое,  маленькое
кладбище в поле, состоящее из  нескольких  холмов  да  скромных  памятников.
Здесь было тихо, щебетали птицы. Мы  сажали  цветы,  деревья.  Хорошо  помню
величественную фигуру мамы в трауре, с  длинной  черной  вуалью  на  голове,
склоненную над маленьким, еще свежим холмиком. Что-то шептали дрожащие губы,
а из близоруких, прекрасных глаз струились слезы... Мам?  поручила  смотреть
за могилами крестьянину  Комолову,  жившему  недалеко  от  кладбища  в  селе
Никольском. Она любила говорить с ним и с его женой  -  простые,  грубоватые
слова их хорошо действовали на ее исстрадавшуюся душу.
   Все поражались кротости мамы. Она точно  переродилась  -  со  всеми  была
добра, ни на кого не сердилась, а только плакала. Отец утешался в своем горе
тем, что несчастье отвлечет ее от всего внешнего, от мирской суеты, пробудит
в ней духовные интересы, которые не только осветят ее жизнь, но и  приблизят
к нему*.
   Я тоже тосковала по-своему. Сколько раз мне хотелось  подойти  к  матери,
приласкаться, поплакать вместе с нею, но я не смела...
   Мы часто виделись с Надей и часами  говорили  о  Ванечке,  вспоминая  его
словечки, искали всякого о нем напоминания. Как-то в Третьяковской галерее в
картине Васнецова "После битвы" мы обратили внимание на убитого юношу-воина,
изображенного  на  переднем  плане.  Этот  мальчик  со  светлыми  кудрями  и
одухотворенным лицом  напомнил  нам  Ванечку,  и  мы  долго,  не  отрываясь,
смотрели на него.
   Этой же весной Надина мать, которая очень  сердечно  отнеслась  к  нашему
горю, взяла меня вместе с Надей в свое подмосковное имение. Здесь было много
девочек и мальчиков, но мне было с ними не по себе, казалось, что  они  меня
сторонятся, а я была так застенчива, что стоило мне  почувствовать  малейшую
отчужденность, как я уже уходила в себя. Хорошо мне  было  только  с  Надей.
Помню, мы здесь решили с ней писать роман. Каждая должна была написать главу
и прочитать ее вслух. Но когда я услышала Надино произведение,  начинавшееся
с  светского  разговора,  пересыпанного  французскими   фразами,   мне   оно
показалось таким великолепным и блестящим, что я не  решилась  прочитать  ей
начало своего романа, в котором "по зимней метели  на  плохонькой  лошаденке
возвращается домой пьяный мужик".
   Я была рада, когда мам? приехала за мной. Испортило поездку еще и то, что
у меня случилось что-то с головой. Она чесалась так, что я  разодрала  ее  в
кровь, и на затылке в ямке образовалась постоянно  мокнущая  ранка.  Наконец
няня заметила.
   - Да что это ты так чешешься?! - воскликнула  она.  -  Покажи-ка.  -  Она
взяла мою голову к себе на колени  и  стала  перебирать  волосы.  -  Господи
Иисусе Христе, да ведь голова-то у тебя как есть вся во вшах!
   Не долго думая няня схватила тряпку, пропитала ее  керосином  и  намазала
мне всю голову. Ранка так точила, что я чуть не кричала от боли.  Няне  было
неловко, что она так запустила меня из-за своего горя. Я тоже страдала.  Это
как будто незначительное событие острой болью врезалось в мою память.
   Постепенно все входило в  колею  с  той  только  разницею,  что  не  было
маленького, всеми любимого существа, которое освещало  и  одухотворяло  нашу
жизнь, да мам? металась, стараясь найти новые интересы.
   Много времени она уделяла мне:  заботилась  о  том,  чтобы  у  меня  были
хорошие учителя, гувернантки, если я болела,  приглашала  ко  мне  докторов,
старалась развить мои музыкальные способности, брала  с  собой  в  концерты,
заставляла читать вслух Мольера, Корнеля  и  Расина.  Но  я  не  могла  даже
частично заменить ей Ванечку, а мам? не  могла  дать  мне  ласки,  нежности,
того, без чего я так тосковала... Когда я робко