моему опыту, надо точно пять...
   Ольга покорно брала банку  с  порошком  "Бон  Ами"  для  чистки  эмали  и
пробивала ровно пять дырочек.
   Целый день или г-жа X., или ее тощая, с поджатыми губами  и  тоже  старая
дева племянница делали бедной Марии замечания:
   - Мария, не сутулься, держись прямо. Мария, ты ешь слишком быстро, так  у
нас не едят в Америке. Не качайся на стуле! Убери книги!
   Не только Марии, но и нам, взрослым, было  чему  поучиться.  Американская
система, применяемая г-жой X. в хозяйстве, была выработана  в  совершенстве,
ни одного лишнего движения. Необычная во всем точность. Надо было научиться,
как стелить постели: в  России  подушка  накрывалась  отдельным  покрывалом,
здесь надо было стелить по-другому, по-другому  накрывать  на  стол,  знать,
сколько каких тарелочек, маленьких,  средних  и  больших,  с  какой  стороны
раскладывать ножи, вилки, ложки. Все было по-другому,  и  всему  придавалось
необычайное значение; и вот  этого-то  мы,  беспорядочные  русские,  усвоить
никак не могли и никак не могли вызвать в  себе  большого  интереса  к  этим
новым открывающимся нам горизонтам.
   Харчи и кров для себя и дочери давались  Ольге  нелегко,  платы  за  свою
работу она, разумеется, не получала. Она питалась с Марией и имела комнату с
ванной.
   Я была большей частью в разъездах, в лекционном турне, но когда я изредка
приезжала, то  видела,  что  Ольге  тяжело  не  столько  физически,  сколько
морально. Мы мечтали о собственном угле.
   Следующая моя лекция была в Нью-Йорке, в Таун-Холле.
   По рекомендации Джейн Аддамс, которая написала письмо своей  приятельнице
Лилиан Волд, я поселилась в Хенри-Стрит-Сеттлменте, где-то  в  самом  бедном
еврейском районе. Кругом - базары, лотки со всевозможными овощами, фруктами,
дешевыми вещами первой необходимости. Здесь пахло луком и чесноком  и  можно
было слышать не только еврейский жаргон, но иногда и  русскую  речь.  Грязь,
беднота. Я обрадовалась,  когда  со  мной  заговорили  по-русски,  но  скоро
поняла, что и здесь многие евреи не знали, что черту оседлости в России, так
же как и процентное ограничение для студентов-евреев,  уничтожило  Временное
правительство.   Они   думали,    что    это    заслуга    большевиков.    В
Хенри-Стрит-Сеттлмент я столкнулась с теми  же  либеральными,  просоветскими
идеями, как и в Хулл-Хаузе. Лилиан Волд заставляла меня много рассказывать о
советской России, внимательно  слушала,  и  иногда  черные  умные  глаза  ее
удивленно смотрели на меня: "Я никогда не думала, что там до  такой  степени
плохо!"
   Нью-Йорк меня подавил. Давно я не испытывала такой гложущей, жуткой тоски
одиночества. Самое страшное одиночество - среди толпы  чуждых  людей.  Люди,
люди... спешащие, холодные, равнодушные, с изможденными, усталыми лицами.  Я
ходила по бесконечным улицам,  ездила  на  автобусах,  терялась  в  сабвеях,
наблюдала... На некоторых молодых лицах уже лежит печать  порока,  зрелости.
Тяжелый опыт жизни наступил, прежде чем успела расцвести молодость. На улице
женщины курят, спешат на ходу затянуться, в сабвеях с тупым выражением  лица
жуют жвачку, на остановках толкаются. Один поток людей сменяется другим, все
спешат, никому нет дела до другого, у всех печать заботы, тревоги на  лицах.
И глядя на эту толпу, невольно думалось: "А есть ли у них души?"
   И становилось страшно.
   В Хенри-Стрит-Сеттлменте было легче. Здесь  жизнь  людей  была  поглощена
тем, чтобы помочь другим, дать совет, отвезти роженицу в больницу, проведать
тяжелобольного, помочь детям со школами,  но  все  же  иногда  грызла  тоска
одиночества, и, сидя в своей комнате, я плакала. Плакала о том, что оторвана
от родного гнезда, о том, что большевизм  так  глубоко  проник  в  свободные
страны... О том, что кругом все чужие...
   Стук в дверь.
   - Можно войти?
   И передо мной выросла высокая  широкоплечая  фигура  большого  бородатого
человека.
   - Илья!
   - Ну  и  ну!  Покажись-ка!  Какая  ты  стала,  старая?  Ну,  еще  ничего,
молодцом... Как ты попала в эту трущобу?
   Он сыпал один вопрос за другим, вероятно, чтобы скрыть волнение, а у меня
в зобу сперло, сказать ничего не могу.  За  эти  двадцать  лет,  что  мы  не
виделись - он уехал в Америку до большевистской революции,  -  он  стал  еще
больше похож на отца. Те же серые глаза, только больше, те же широкие брови,
широкий нос, оклад бороды, только выражение лица и рот другие.
   С чего начать разговор после двадцати лет разлуки? Я знала, что он еще  в
России сошелся с какой-то женщиной, на которой, получив  развод  от  прежней
своей жены Сони, женился. Это  мне  было  неприятно.  Вся  наша  семья  была
привязана к Соне и очень огорчилась этой женитьбой.
   Постепенно разговорились. Ему было трудно материально. Во время депрессии
он не мог найти заработка. Ему было уже 65 лет. Жил он здесь, в Нью-Йорке, с
женой Надей. Говорили о России, о семье, родных и чем дальше, тем ближе.  Он
очень изменился, помудрел, ближе подошел к отцу в своих убеждениях. Не  было
у нас разногласия и в вопросе коммунизма. Он ненавидел его так же, как и  я.
И когда мы расстались, он только сказал:
   - Саша, я очень доволен.
   И в тон ему, едва сдерживая слезы радости и  волнения,  я  повторила  его
слова:
   - И я тоже очень довольна.
   Мы пожали друг другу  руки  и  расстались.  Я  уже  не  чувствовала  себя
одинокой - в Нью-Йорке у меня был брат.
   Лекции
   Милейший был у меня менеджер, м-р Фикинс,  веселый,  остроумный.  Закинув
голову, покатывался со смеху, когда я ему рассказывала про Джона Барри и про
мою лекцию в Солт-Лэйк-Сити.
   - Я хочу вас познакомить, - сказал он мне, - с господином,  для  которого
вы будете читать в очень аристократическом районе под Нью-Йорком.  Он  очень
требовательный, этот господин. Долго расспрашивал меня про вашу  личность  и
сможете ли вы дать правильную картину жизни в советской России, хотел знать,
каков ваш английский язык. Он никак не может решиться вас пригласить, потому
что гонорар довольно высокий и он хочет быть уверенным, что вы подойдете ему
как лектор.
   Свидание было назначено. Мистер Н., упитанный старичок с розовым  гладким
лицом, рыжими седоватыми волосами, подстриженными ежиком,  встретил  меня  в
конторе Фикинса, и мы пошли завтракать.
   - Не переходите улицы, пока не зажжется зеленый свет, - поучал он меня. -
Ну вот, теперь быстро, надо торопиться,  потому  что  на  поперечных  улицах
зеленый  свет  только  полминуты.  Скорей,  скорей  переходите,  а  то   нас
задавят...
   Странный какой-то джентльмен, думала я. Чего он так волнуется?
   В ресторане у меня даже пища  стала  поперек  горла.  Мистер  Н.  сверлил
взглядом в течение всего завтрака, выворачивал меня наизнанку,  расспрашивал
о моей жизни, взглядах,  привычках,  планах  на  будущее.  Впоследствии  мне
Фикинс, смеясь, рассказывал, что господин Н. даже пошел слушать мою лекцию в
Таун-Холле и только после этого решился пригласить меня читать лекцию в свой
клуб.
   - Ну смотрите же, постарайтесь, говорите громче, у вас в  аудитории  есть
глухие, не торопитесь. Дайте картины  из  советской  жизни,  -  говорил  мне
стройный джентльмен перед самым моим выходом на эстраду.
   Я всегда волнуюсь перед выступлением, особенно в начале лекции, а  тут  я
была уже так напугана, что все дрожало во мне. Мистер Н. представил меня как
"блестящего" лектора, великолепно владеющего  английским  языком,  что  тоже
всегда действует очень плохо.
   С первых же слов я почувствовала, что  провалилась.  Хотела  поправиться,
взглядывала на свой конспект, руки дрожали, в  глазах  было  темно,  прыгали
строчки, и я  ничего  не  могла  разобрать.  Чтобы  выиграть  время,  я  все
повторяла well... А мистер Н. сидел в первом ряду и не сводил с меня глаз...
Немного поправилась в ответах на вопросы.
   Это был настоящий провал, и я решила, что моя карьера лектора - погребена
навеки. Каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя я получила
от м-ра Н. следующее письмо:
   "Дорогая Графиня,
   Я не думал, что упущу целую неделю, прежде чем напишу вам  о  том,  какое
огромное удовольствие доставило вашим слушателям ваше выступление в  прошлый
четверг в Соммит.
   Администраторы Атенеума даже бранили меня за то,  что  я  не  предоставил
больше времени для вопросов после вашей речи.
   Точность ваших утверждений и понимание положения  в  России  были  крайне
поучительны. Многие сказали мне,  какое  удовольствие  и  какую  пользу  они
извлекли из вашего доклада.
   А сегодня утром я встретил в поезде приятеля, который прожил в России два
года и продолжал с тех пор внимательно следить за всем, что там  происходит.
Он инженер и как таковой приходил в соприкосновение со многими  официальными
лицами. Он всецело поддерживает ваши утверждения.
   ...Если вас интересуют отзывы газет о вашем докладе,  я  с  удовольствием
пришлю их вам.
   Еще раз благодарю вас за то, что  вы  дали  возможность  членам  Атенеума
выслушать вас, и остаюсь вас уважающий и преданный вам
   (Подпись)"
   Следующая лекция была назначена в Соммит,  Нью-Джерси,  в  очень  богатом
женском клубе. Я взяла себя в руки, подготовилась, приоделась и  отправилась
в клуб.
   Одни дамы, очень просто, хорошо одетые. Простая, хорошо сшитая  одежда  в
Америке очень дорога. Небольшая  аудитория  на  300-400  человек.  Полно.  В
первом ряду сидела молодая дама и вязала. Почему-то  это  меня  задело.  "Ты
перестанешь у меня  вязать,  если  я  чего-нибудь  стою",  -  сказала  я  ей
мысленно. На этот раз лекция была удачна, и, когда я вспомнила  про  вяжущую
даму и посмотрела на нее, я увидела, что вязание ее упало к ней на колени  и
она, перегнувшись вперед, внимательно слушает. Я была удовлетворена.
   Следующая лекция состоялась в Бостоне. Внук поэта Лонгфелло, Генри  Дэна,
приезжавший в Ясную Поляну на празднование столетнего юбилея со дня рождения
моего отца в 1928  году,  пригласил  меня  у  него  остановиться.  М-р  Дэна
встретил меня на вокзале и привез к себе в дом - чудный особняк, бывший  дом
поэта Лонгфелло,  с  большими  комнатами  с  высокими  потолками,  старинной
мебелью, громадной библиотекой.
   Когда за чашкой чая мы разговаривали и Дэна вспомнил о  своей  поездке  в
Ясную Поляну с Цвейгом и  другими  иностранцами  и  сказал  мне,  что  снова
собирается  ехать  в  Россию,  я  поняла,  что  он  сочувствует   советскому
правительству. Опять те же  псевдолиберальные  суждения,  которые  приводили
меня в отчаяние.
   "Куда я попала", - думала  я.  Мне  стало  не  по  себе  в  этом  большом
историческом доме.
   Дэна был также очень разочарован,  увидав  во  мне  такого  непримиримого
врага советской власти. Мы сразу же горячо поспорили, и я решила  на  другой
день уехать из его дома.
   - Я пойду на вашу лекцию  в  Форд  аудиториум,  -  сказал  он.  -  Будьте
осторожны в своих словах, иначе I will heckle you badly1.
   Тема моя была "Толстой и русская революция". Зал  был  набит  до  отказа.
Публика самая разношерстная - интеллигенция вперемешку с простыми  рабочими.
Председателем собрания был пастор лет 60-ти, кругленький, розовенький, лысый
и очень доброжелательный человек.
   Первая  часть  лекции,  где  я  говорила  об  убеждениях   отца,   прошла
благополучно, но когда я дошла до коммунистического эксперимента  и  описала
жизнь в России после революции  и  как  большевики  исказили  теорию  самого
Маркса (я знала, что в зале много социалистов), то почувствовала, что в зале
уже началось беспокойное движение и недовольство.
   Когда я кончила, поднялся неистовый шум. Часть зала бешено  аплодировала,
другая шикала, свистела, выкрикивала какие-то оскорбительные  слова.  Бедный
пастор, как шар,  метался  по  эстраде,  не  зная,  как  успокоить  публику.
Начались вопросы.
   Сколько у меня акров земли и какое состояние я  имела  перед  революцией?
Был ли у  меня  графский  титул,  которого  я  лишилась?  Преследовались  ли
религиозные секты в старой России?
   Я отвечала.
   Но вот вскочил какой-то человек и злобно, грубо закричал:
   - Лектор, а чем вы объясняете, что  вы  приехали,  как  вы  говорите,  из
голодной страны советской России, а вы так хорошо упитаны, вы, верно, весите
около 200 фунтов?
   Пастор замахал руками: - Я не позволю здесь никаких вопросов,  касающихся
личности спикера, - сказал он.
   - Разрешите, я отвечу, - попросила я. - А вот почему, товарищ, -  сказала
я, смеясь. - Из голодной советской  России  я  поехала  в  капиталистическую
Японию, где прожила 20 месяцев. Здесь, в  другой  капиталистической  стране,
Америке, я нахожусь  уже  тоже  несколько  месяцев,  вот  и  я  отъелась  на
капиталистических харчах.
   Снова поднялся невероятный рев.  Часть  публики  хохотала,  другая  часть
шипела.
   - Лектор, - вскочил еще один "товарищ", - будьте добры, объясните, почему
в советской России мы не слышим про гангстеров, киднаперов, всяких  жуликов,
а здесь их так много... Чем вы это объясняете?
   - А это очень просто, товарищ, - ответила я.  -  В  Америке  преступников
сажают в тюрьмы, а в советской России они управляют страной.
   Опять рев, аплодисменты, хохот, шиканье... Пора было заканчивать лекцию и
уходить.  На  эстраду  лезли  люди,  улыбающиеся,  ласковые,  взбешенные,  с
искаженными злобой лицами, лезли со всех сторон, круг  замыкался.  Маленький
пастор подбежал ко мне. На голову он быстро нахлобучил  мне  шляпу,  накинул
пальто и протиснул меня сквозь толпу на улицу... Дэна следовал за нами.
   - Почему же вы не задавали вопросов, я ждала их? - сказала я ему.
   - Вопросов было достаточно без моих, - ответил он.
   Хотя я и чувствовала, что лекция прошла хорошо, но на душе было тяжело.
   Я никак не могла свыкнуться с мыслью о том, что западный мир не только не
может избавиться от большевиков, но что почти во всех  свободных  странах  -
неблагополучно. В  Америке  -  депрессия.  Во  всех  европейских  странах  -
недовольство; в Англии - голодные демонстрации, организованные коммунистами;
в Японии - террористические убийства, война с Китаем, захват  Маньчжурии;  в
Испании - назревающее недовольство... Наивно было думать, что русский  народ
может с какой-либо стороны  ожидать  помощи.  Общественное  мнение?  Лидеры?
Знаменитые писатели, как Стефан Цвейг, заигрывающий с Москвой; Бернард Шоу и
леди Астор, которые поехали в  Москву;  Ромен  Роллан,  находящий  всяческое
оправдание большевизму и оправдывающий насилие тем,  что  народ  против  его
желания надо вести к счастью и благополучию?..
   Надежда на избавление, которая составляла главную цель и смысл всей  моей
жизни, постепенно испарялась... Церковь? Протестантские секты? Католики? Да,
одна  лишь  католическая  церковь  продолжала  свою  постоянную   борьбу   с
большевизмом. Я обрадовалась, когда узнала, что пап? Пий XI установил неделю
молитвы и поста во имя борьбы с коммунизмом и атеизмом.
   Сизифов труд
   Г-жа X. познакомила нас с четой Макаровых. Он  русский,  она  американка,
очень добрая, общественный деятель, принимавшая участие в  работе  Нэйборхуд
Лиг1.
   Как-то раз мы с  Ольгой  были  в  гостях  у  Макаровых,  разговорились  и
рассказали им, как мы мечтаем жить самостоятельно где-нибудь на ферме.
   Прошло некоторое время, и вдруг, чего мы никак  не  ожидали,  Макарова  к
великой нашей радости сообщила, что  через  Нэйборхуд  Лиг  можно  бесплатно
получить, правда, довольно разрушенную, ферму. Там никто не живет, и хозяева
разрешают делать с ней что угодно.
   Но  то,  что  мы  увидели  на   ферме,   превзошло   всякие   понятия   о
"разрушенности". В доме все стекла были  разбиты,  провалились  полы,  везде
грязь: паутина,  вероятно,  не  сметалась  годами.  На  маленьком  курятнике
клочьями моталась бумажная крыша, от сарая остались лишь три каменные стены.
Рядом с домом сильный, холодный как лед, источник. Нам потом объяснили,  что
он служил холодильником для молока и ледником.  Он  был  разделен  бетонными
стенками на несколько отделений, и над ним, по-видимому, когда-то было целое
здание. Теперь оставалась одна стена, покрытая зеленым мхом.  Все  на  ферме
нам казалось очень поэтичным: поле, заросшее  бурьяном,  внизу,  под  горой,
журчащий ручеек, вокруг дома несколько старых деревьев, вдали лес...
   Была весна, душа тосковала по природе, по физической работе  и,  главное,
по своему углу. И мы переехали со всем своим скарбом на  эту  ферму,  вблизи
Ньютаун Сквера в Пенсильвании.
   Надо было срочно вставлять окна, чинить  крышу,  мыть  дом.  Со  страшным
рвением мы принялись за дело. Но плотницкой работы  мы  делать  не  могли  и
попросили нашу благодетельницу, Макарову, прислать нам поденного рабочего. В
то время рабочие были дешевые, пять долларов в день. Но  нам  казалось,  что
пять долларов в день - целое состояние.
   Как-то утром - а вставали мы, конечно, очень рано  -  в  восемь  часов  к
ферме подъехал господин на прекрасной, блестящей машине. Мы очень удивились,
так как на полторы мили кругом решительно никого не было.
   - Что вам угодно? - спросила я.
   - Как что угодно? - переспросил господин с  удивлением.  -  Вы  же  меня,
кажется, вызывали работать. Если я не ошибаюсь, это то самое место и  вы  те
самые русские лэдис, о которых говорила Макарова.
   Господин-рабочий работал необычайно добросовестно и быстро.  Очень  скоро
наш дом приобрел жилой вид. Вставлены были окна, появилась какая-то  мебель,
которую нам пожертвовали миссис X. и Нэйборхуд Лиг. Мисс Мэри Розет  Смит  -
друг  Джейн  Аддамс  -  прислала  нам  кровати,  ковры,  кресла  из   своего
деревенского дома, который она ликвидировала.
   Начали обрабатывать огород. Пахать нечем. Копали вручную. Весь огород был
полон громадных камней. Зарывать их было трудно. Каменистая почва не  давала
возможности глубоко  копать.  Приходилось  эти  тяжеленные  камни  поднимать
рычагом, постепенно подкладывая под большой камень маленькие, пока, наконец,
он не выкатывался наружу. Это была  сизифова  работа,  но  одолели  и  ее  и
посеяли огород.
   Иногда, редко, кто-то забредал в наши владения.
   - Вы не знаете, где тут живет графиня Толстая, the  Countess?  Здесь  она
сейчас? Можно ее видеть?
   А я в это время сражалась с каменьями или копала землю, обливалась потом,
и одежды на мне было очень мало.
   - Не знаю, - бурчала я, - здесь никакой графини нету.
   Проезжали иногда верхами элегантные дамы с кавалерами, а  ближе  к  осени
скакали по полям охотники в красных мундирах.
   Осенью Ольга отправила Марию в школу, в Филадельфию, и мы остались вдвоем
на ферме. Я часто уезжала читать лекции, и Ольга оставалась одна.  Все  наши
друзья в Филадельфии считали,  что  нам,  двум  женщинам,  небезопасно  жить
вдвоем на ферме, и особенно страшно жить Ольге, когда  она  остается  совсем
одна. Кто-то нам сказал, что в  Филадельфии  живет  одинокий  старый  казак,
который сейчас попал в безработные и с удовольствием  пошел  бы  за  стол  и
квартиру к нам жить и помогать работать, жалованья не надо,  только  немного
карманных денег и табак.
   Казак  серьезно  отнесся  к  своим  обязанностям,  потребовал  револьвер,
который нам достал один знакомый американец, а когда приезжали  чужие  люди,
он вырастал как из-под земли и стоял молча, расправляя усы, до тех пор, пока
не убеждался, что люди эти не большевики и не опасны.
   Казак был громадного роста, широкоплечий, с седоватыми волосами и усами с
проседью, которые он постоянно тщательно закручивал. Ну  совсем  гоголевский
тип, мы его так и прозвали Тарасом Бульбой. Ноги  у  него  были  с  выгибом,
вероятно, согнулись от постоянного сидения в седле и так и остались  кривыми
с круглым просветом. Разговор его был простой и короткий.
   - Ох, как спина болит, - иногда жаловались мы вслух.
   - Ну и щож? - хладнокровно замечал казак. - Это не смэртэльно.
   И возражать было нечего.
   Нэйборхуд Лиг пожертвовал нам тяжеленную чугунную  плиту,  которую  можно
было топить