уезжала на целый  день  за  город.  Я
возила на велосипеде продукты,  дрова.  И  вдруг  распространилось  страшное
известие: частные велосипеды реквизируются. А у барышни в нижнем этаже  тоже
велосипед, она получила его за швейную машинку. Что  было  делать?  Спрятать
велосипеды на квартире? Невозможно. Отправить куда-нибудь - реквизируют.
   И вот в субботу, в теплый день,  взяв  за  спины  рюкзаки  с  несколькими
жестянками консервов и зубными щетками, мы пустились в  путь.  Белой  лентой
вилось перед нами Киевское шоссе. Ветер дул в спину. Велосипеды летели,  как
птицы. В двое суток мы сделали 200  верст  до  Ясной  Поляны,  оставили  там
велосипеды и поездом вернулись обратно в Москву.
   Никелированный чайник, будильник, кусок  кружев,  старые  башмаки,  бусы,
платья. Я сижу на краю тротуара,  а  товар  мой  лежит  прямо  на  мостовой.
Смоленский  рынок  теперь  место  сборища  старой   аристократии.   Слышится
французская речь. Пыль, толкотня, как бы кто не утащил вещей.
   - Сколько, гражданка, за бусы? Что? Пять лимонов? А один желаете?
   - Кабы сменять на сало или на муку, - говорю я робко, - я бы дешевле...
   - Мамочка, за чайник сколько просите?
   Я спускаю цену наполовину и продаю. Жара. Пыль забила все поры.  Невольно
слежу за проходящими, авось остановится кто-нибудь и купит!  Наконец  продаю
старое  шелковое  платье.  Я  связываю  узел,  покупаю  тут  же   на   рынке
продовольствие и иду домой.
   Толстовец-финн часто приезжал из Петербурга и останавливался в  правлении
нашего товарищества.
   Один раз, когда мы с ним обедали в столовой для  образованных  женщин  на
Никитском бульваре, он совершенно неожиданно спросил:
   - Вы свободны после обеда?
   - Да. А что?
   - Пойдемте в комиссариат!
   - В какой комиссариат?
   - Ну, я не знаю, как он называется... Закс, кажется?
   - Ничего не понимаю? Почему Закс?
   - Да пойдемте, распишемся! Я не могу видеть, как вы мучаетесь.
   - Что вы хотите сказать?
   - Ах, Боже мой! Ну, поженимся, что ли? Вы будете финской гражданкой,  вас
в любое время должны пустить за границу. Финляндское консульство  будет  вас
защищать, ну, а если вы хотите, в личной жизни нашей ничего не изменится.
   Я колебалась. Соблазн был велик.
   - Нет, спасибо вам, я думаю, этого не надо делать. Представьте себе,  что
вы в кого-нибудь влюбитесь и захотите по-настоящему жениться?
   Он старался меня уговорить, но я стояла на своем.
   Странное было время!
   Весна
   (Эта глава была написана в тюрьме - Лубянка, 2)
   Зимой и ранней  весной  никто  не  ходил  по  тротуарам  -  было  слишком
скользко. Под  водосточными  трубами,  когда  на  солнце  оттаивали  ледяные
сосульки и под вечер вода замерзала, - был сплошной  лед.  В  башмаках  ноги
разъезжались во все стороны. Было бы лучше в галошах с резиновыми подошвами,
но они исчезли на рынке, как многое другое, и купить их было невозможно.
   Люди шли по мостовой, таща  за  собой  санки,  или  несли  мешки,  сумки,
прозванные "авоськами"  -  авось  что-нибудь  раздобудут  -  кусочек  масла,
конины, сухую воблу или селедку.
   Особенно жалко было стариков. Почему-то я запомнила одну старушку. На ней
было старое, протертое, черное барашковое пальто и такая же муфта -  остатки
прежнего  величия.  Она  тащила  маленькие  санки,  не  замечая,   как   они
раскатывались по льду, мотались во все стороны, подшибая прохожих.
   Был март месяц. Я чувствовала себя так,  как,  вероятно,  чувствует  себя
скотина, когда после долгой холодной зимы истощился  корм.  Лохматые  коровы
исхудали, ослабели и с  нетерпением  ждут  весны.  Было  ощущение  противной
пустоты в голове и желудке, внутри все дрожало от голода и слабости.
   Небольшую краюшку хлеба, которая у меня оставалась до получки, надо  было
распределить на несколько дней.
   - Как жалко, что мы не обрастаем  шерстью,  как  животные.  Я  все  время
зябну, - говорила мне моя знакомая, княжна  Мышецкая,  -  по  крайней  мере,
тепло было бы.
   Их было две сестры, и они жили вдвоем в  одной  комнате  у  моих  друзей.
"Осколки старого режима", как говорил один мой  приятель.  Высокие,  прямые,
прекрасно говорящие по-французски,  которым  они  пересыпали  русскую  речь.
Последние, как они уверяли, в роду Мышецких. Эти старушки  вызывали  жалость
своей полной беспомощностью. Чтобы как-то согреться, они днем и  ночью  жгли
керосиновую печку. Печка коптила. Седые волосы старушек почернели, почернели
лица, руки, покрытые копотью.
   Всюду,  куда  ни  пойдешь,   темы   разговоров   были   об   арестах,   о
продовольствии,  где  что  можно  достать,  о  дровах,  которые   были   так
необходимы, чтобы не замерзнуть в нетопленых домах.
   Тяжело было слушать разговоры об арестах, когда я как-то ранней весной  в
марте зашла в книгоиздательство  "Задруга".  Обыски,  аресты,  каждую  почти
ночь. Сегодня арестовали одного, завтра другого, возможно,  что  послезавтра
арестуют меня... Гораздо интереснее было  то,  что  в  "Задруге"  выдавались
членам правления дрова.
   Сухие березовые дрова были аккуратно сложены  во  дворе!  Какая  красота!
Какое богатство! У меня глаза разгорелись.
   Писатели, профессора, ученые, сотрудники "Задруги" уже  разбирали  дрова,
укладывали их  на  санки.  Спешили  увозить,  пока  еще  оставался  снег  на
мостовой.
   Со  мной  были  только  маленькие  санки.  Восьмушку  дров,  которые  мне
полагались, я не могла поднять.
   - Пожалуйста, - попросила я сторожа, - отложите мои дрова в сторону, я за
ними приду.
   - Куда я их сложу? Видите, весь двор завален?..
   Делать было нечего. Я попросила нашу молодую машинистку  из  Толстовского
товарищества помочь. Мы взяли двое саней,  погрузили  дрова,  увязали  их  и
повезли. Мягкий, смешанный с навозом снег  месился  под  полозьями.  Местами
полозья скрипели по оголенным булыжникам.  Я  тащила  свои  сани  с  трудом.
Усиленно билось сердце, подкашивались ноги. Тошнило. Когда  я  вспоминала  о
нескольких лепешках на  какаовом  масле,  которые  надо  было  растянуть  на
несколько дней, - тошнота усиливалась.
   Мы двигались медленно, то и дело останавливались, чтобы передохнуть.  Так
было жарко, что я расстегнула свою кожаную куртку. Пот валил с меня  градом,
застилая глаза.
   - Будь она проклята, эта жизнь!
   Сил не было. Хотелось сесть прямо в этот грязный снег и горько заплакать,
как в детстве.
   На Никитской улице, по которой  мы  поднимались,  играли  дети.  Им  было
весело.  Они  кричали,  смеялись,   перебрасывались   снежками.   Маленький,
толстенький, краснощекий мальчуган ручонками в зеленых варежках ухватился за
мои санки.
   - Пусти! - закричала я сердито. - Тяжело и без тебя!
   Но он не отпускал веревку и, крепко ухватившись за нее,  пошел  рядом  со
мной. Остальные дети побежали за ним.
   Маленькая девочка в грязном белом капоре подбежала к нам.
   - Мы вам поможем! - и, повернувшись к другим детям, возмущенно закричала:
- Ну, чего же вы стоите?
   Дети с минуту колебались, а затем всей гурьбой бросились к санкам.
   - Ну, давайте все вместе!
   И вдруг санки покатились: дети толкали сзади, с боков, тянули за веревку.
Веревка, несколько секунд  назад  резавшая  мне  плечи,  ослабела.  Пришлось
ускорить шаг, я уже почти бежала.
   - Стойте, стойте! - кричу.
   На перекрестке санки подкатились к большой луже,
   - Остоложней, остоложней! - кричала девочка в белом капоре. Щечки  у  нее
разгорелись. Глаза сверкали из-под белого капора. Она  чувствовала  себя  во
главе всей этой детворы. Но  дети  ее  уже  не  слышали.  Они  были  слишком
увлечены.
   - Мы не лазбилаем, - кричали зеленые рукавички, - тяни!.. Раз!..
   Веревка на моих плечах совсем ослабела, санки  дернулись  и  ударились  о
край водомоины. Плеск - и весь наш драгоценный груз оказался в воде.
   Дети окружили санки. На несколько минут наступило молчание.
   - Вот тебе и лаз! - воскликнула, разводя  руками,  совсем  как  взрослая,
девочка в белом капоре.
   - Чего стоите, только время тратите! - крикнул мальчик,  который  казался
старше других. - Раз, два, три!
   - Мишка! Черт! Ногу мне отдавил!
   - Не беда! До свадьбы заживет!
   Не успела я ухватиться за край санок, как послышался второй всплеск  -  и
санки стали на место. Еще общее усилие, и мы вытащили санки из воды.  Вторые
санки перевезли через лужу с большой осторожностью.
   - Дети! - сказала я. - Спасибо вам, идите теперь домой, а то заблудитесь.
   - Вот еще что выдумали, -  презрительно  фыркнула  белый  капор,  ухватив
крошечными ручонками грубую веревку и зашагав рядом со мной, - что выдумали!
Я одна каждой день в детский сад хожу!
   - А я один в лавку хожу!
   - А я к тетке, я знаю, где она живет!
   - Мы вам дрова до места довезем, - сказал старший мальчик.
   - И лазглузим, - добавил мальчик в зеленых рукавичках.
   - Конечно, лазглузим, - поспешно подтвердил белый капор.
   И они, играя, вывезли санки в гору до самых Никитских ворот и  не  хотели
уходить домой, пока дрова не были разгружены и убраны  в  сарай.  А  кончив,
они, сидя на дровах, с громадным аппетитом поедали мои лепешки  на  какаовом
масле. Я смотрела на них, и давно не испытанное  чувство  радости  наполняло
мою душу. Я была счастлива, я чувствовала весну.
   Тюрьма
   В конце марта 1920 года  я  возвращалась  в  Москву  из  Ясной  Поляны  в
скотском вагоне. Я простояла около суток  в  страшной  давке.  Ноги  болели,
плечи резало от тяжелого мешка с мукой, белье липло к грязному  телу,  и  по
мне ползали вши, горели глаза, и хотелось спать. Я предвкушала ванну, сон, и
казалось, сил хватит ровно настолько, чтобы втащить вещи на второй этаж.
   Теперь  часто  приходилось  испытывать  это  чувство.  Думаешь:   вот-вот
упадешь, силы иссякли, но напрягаешь волю, еще немного, и  оказывалось,  что
силы есть. Нет предела терпению - все можно вынести, ко всему привыкнуть!
   На дверях квартиры была печать ВЧК.
   Что это могло значить?
   Я свалила  вещи  и  пошла  к  соседям  звонить  по  телефону...  "Кремль!
Секретаря ВЦИКа! Говорит комиссар Ясной Поляны!"
   Я знала секретаря ВЦИКа Енукидзе лично и начала  с  возмущением  говорить
ему, что я  только  что  приехала  из  Ясной  Поляны,  устала  и  прошу  его
распорядиться, чтобы ВЧК немедленно сделало у меня обыск  и  распечатало  бы
квартиру.
   Политикой я не занималась, ничего запрещенного у меня не было, и  я  была
уверена, что это ошибка.
   - Подождите, сейчас наведу справки и позвоню!
   Он вызвал меня минут через пятнадцать:
   - Сотрудники ВЧК сейчас у вас будут.
   - Да? Но почему же все-таки запечатана квартира? В чем дело?
   - Не знаю. Говорят, что имеют на это серьезные основания.
   Меня поразила сухость в тоне любезного  грузина.  Я  села  на  чемодан  у
дверей квартиры и стала ждать.
   Чекисты приехали минут через двадцать: двое в военной форме, а  третий  -
тщедушный молодой человек в  бархатной  куртке,  с  бледным  лицом,  томными
глазами и каштановыми, вьющимися по плечам длинными  волосами.  Было  что-то
нездоровое, ненормальное в облике этого человека...
   - Вы...
   - С ними, - кивнул он головой на военных, - художник-футурист.
   - И... чекист?
   - Да, и сотрудник ЧК.
   -  Пожалуйста,  делайте  поскорей  обыск,  -  сказала  я,   отпирая   все
шифоньерки, письменный стол, комоды, шкафы, - ищите!
   Они искали долго, но ничего не нашли.
   - Собирайте вещи!
   - Зачем?
   - Вы арестованы.
   - Арестована?! За что? Ведь вы же ничего не нашли!
   - Есть ордер на ваш арест.
   - Не может быть! - воскликнула я. - За что меня арестовывать! Я  комиссар
Ясной Поляны! Я не принимала участия в политике! Это недоразумение!
   - Потрудитесь собирать вещи!
   - Ни за что! Это нелепость какая-то. Никуда я не поеду.  Справьтесь!  Это
ошибка!
   Чекисты заколебались и, оставив меня под присмотром  художника-футуриста,
пошли говорить с начальством по телефону.
   - Вас приказано немедленно арестовать, - сказали они, вернувшись.
   - Но у меня на руках казенные деньги, отчеты, документы. Я же  должна  их
сдать, привести все в порядок. Дайте мне три часа, раньше я не поеду.
   Снова чекисты ушли разговаривать с начальством.
   - Делайте, что вам нужно, только скорее!
   Мои друзья и  племянница,  пришедшие  меня  встретить,  развели  самовар.
Художник-футурист с наслаждением уплетал  мои  яснополянские  припасы:  мед,
белый хлеб, масло, варенье.
   Прошло около двух часов. Я приняла ванну, надела  чистое  белье,  собрала
вещи, сдала бумаги и деньги племяннице, напилась чаю.
   Было уже десять, когда меня привезли на Лубянку, 2 и ввели в комендатуру.
Мелькала передо мной громадная фигура рыжего коменданта Попова. Я сидела  на
стуле и клевала носом. В первом часу ночи допросили,  и  я  узнала,  за  что
арестована.
   Больше года тому назад  друзья  просили  меня  предоставить  им  квартиру
Толстовского товарищества для совещаний, что я охотно сделала. Я знала,  что
совещания эти были политического характера, но  не  знала,  что  у  меня  на
квартире собиралась головка Тактического центра.
   Я не принимала участия в совещаниях. Раза два ставила самовар и поила  их
чаем. Иногда меня вызывали по телефону, и, когда я входила  в  комнату,  все
замолкали. Об этих собраниях я  давно  забыла,  но  теперь,  узнав,  за  что
арестована, поняла, что мое дело серьезно.
   Меня привели в камеру около двух часов ночи. Мучила жажда.
   - Товарищ! Дайте воды, пожалуйста, - попросила я надзирателя.
   - Не полагается.
   Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Камера маленькая, узкая. Я едва успела
постелить постель, как электричество погасло.
   Когда я была моложе, у меня было счастливое  свойство.  После  несчастий,
сильных волнений наступала реакция, и  я  могла  заснуть  немедленно,  лежа,
сидя, а когда была  на  войне,  ухитрялась  спать  даже  верхом  на  лошади.
Накануне я совсем не спала, глаза  слипались.  Я  легла  на  койку,  закрыла
глаза, но тотчас же вскочила: в батареях что-то зашуршало. Я замерла.  Шорох
повторился, зашуршало по стене и мягко шлепнулось на пол, один раз,  другой,
третий... "Крысы!" Я постучала о  край  койки.  Шум  прекратился,  но  через
несколько секунд возобновился, послышался топот. Животные  пищали,  догоняли
друг друга, казалось, вся камера была полна крысами.
   "Только бы  на  койку  не  влезли",  -  подумала  я  и  в  ту  же  минуту
почувствовала, как крыса карабкается по пледу.
   Я в ужасе дернула конец, животное  оборвалось  и  шлепнулось  на  пол.  Я
подоткнула плед так, чтобы он не висел, но крысы карабкались  по  стене,  по
ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и
вне себя от ужаса махала ею в темноте.
   -  Что  за  шум,  гражданка?  В  карцер  захотели?  -  крикнул  в  волчок
надзиратель.
   - Зажгите огонь, пожалуйста! Камера полна крыс!
   - Не полагается! - Он захлопнул волчок. Я слышала, как шаги его удалялись
по коридору.
   Опять на секунду все затихло. Мучительно хотелось спать. Но не  успела  я
сомкнуть глаз, как снова ожила  камера.  Крысы  лезли  со  всех  сторон,  не
стесняясь моим присутствием, наглея все больше  и  больше.  Они  были  здесь
хозяевами.
   В ужасе, не помня себя, я бросилась  к  двери,  сотрясая  ее  в  припадке
безумия, и вдруг ясно представила себе, что заперта, заперта одна, в темноте
с этими чудовищами. Волосы зашевелились на  голове.  Я  вскочила  на  койку,
встала на колени и стала биться головой об стену.
   Удары  были  бесшумные,  глухие.  Но  в  самом   движении   было   что-то
успокоительное, и крысы не лезли на койку. И вдруг, может быть потому, что я
стояла на коленях, на кровати, как в  далеком  детстве,  помимо  воли  стали
выговариваться знакомые, чудесные слова. "Отче наш", и я стукнулась  головой
об стену, "иже еси  на  небесех",  опять  удар,  "да  святится..."  и  когда
кончила, начала снова.
   Крысы дрались, бесчинствовали,  нахальничали...  Я  не  обращала  на  них
внимания: "И остави нам долги наши..." Вероятно, я как-то заснула.
   Просыпаясь, я с силой отшвырнула с груди что-то мягкое.  Крыса  ударилась
об  пол  и  побежала.  Сквозь  решетки   матового   окна   чуть   пробивался
голубовато-серый свет наступающего утра.

   * * *
   Утром повели в уборную. Только начала мыться - стучат.
   - Гражданка! Кончайте! Уступайте место другим!
   Делать нечего. У меня был с  собой  эмалированный  тазик.  Наполнила  его
водой и решила окончить умывание в камере.
   Полутьма, ни книг, ни бумаги, ни карандаша нет. Отняли. Делать нечего. За
стеной скребутся крысы. Днем я их не боюсь, но с ужасом думаю о ночи.
   - Собирайте вещи, - и на мой вопросительный взгляд: - переводят в общую.
   В одной руке понесла вещи, в другой таз с водой, боясь расплескать.
   Надзиратель отпер угловую камеру, в  конце  коридора.  За  столом  сидела
компания женщин. Увидели меня с тазом - и рассмеялись.
   - Вы - Толстая? - спросила меня  одна  из  них,  постарше,  с  маленькими
острыми глазками и нервным, чуть дергающимся лицом.
   - Да.
   Странно, почему она знает?
   - А мы вот карты делаем из папиросных коробок, - сказала она мне,  -  вот
тут устраивайтесь, - и указала мне пустую койку у дверей.
   Комната была длинная и неправильная, суживающаяся в конце. С двух  сторон
- по окну с решетками и матовыми стеклами. Койки стояли  почти  вплотную  по
стенам. Слева у окна тяжелый ломберный стол, два стула, вот и все.
   - Я доктор медицины, Петровская, - сказала  мне  пожилая  женщина.  -  По
Петербургскому делу, - сейчас же добавила она, - Юденича ждали...
   - Madame parle fran?ais, n'est ce pas?1 - обратилась ко  мне  соседка  по
койке. И по великолепному произношению, по тонкому гриму на лице  и  особому
шику в одежде, свойственному только парижанкам и не утерянному даже здесь, я
сразу определила ее национальность.
   - Oh! Mademoiselle la princesse parle aussi2, - кивнула  она  на  высокую
девушку лет восемнадцати с тонким аристократическим лицом.
   - Ее арестовали в связи с делом брата,  -  кивнула  на  княжну  белокурая
красивая женщина лет под тридцать.
   - А зачем вам таз с водой? - спросила девица с большими томными  глазами.
- Очень это смешно!
   - Мыться. А крысы у вас есть?
   - Есть, но немного.
   Мне хотелось спать. И  я  стала  стелить  постель.  Койка  -  три  сбитые
неотесанные доски. Между каждой тесиной  три-четыре  пальца.  Жидко  набитый
стружками тюфяк провалился в щели, и тесины краями  врезывались  в  тело.  Я
подложила под бок сумочку, под голову пальто, закрылась пледом и заснула как
убитая.
   Проснулась я только на следующее утро.
   - Будет вам курить, доктор! Всю камеру прокурили, дышать нечем! - ворчала
белокурая флегматичная девица, по профессии машинистка, лениво ворочаясь  на
кровати. - И что вы ходите взад и вперед, как маятник!
   - Не сердитесь, голубушка! Сил нет! Места себе не найду!
   - Господи! И чего волноваться. Этим не поможешь. Ведь вот не волнуюсь  же
я.
   - Вам-то чего волноваться? Ведь в деле же не участвовали?
   Машинистка промолчала.
   - Ах, да разве я за себя! У меня сын, дочь, муж! Моя  жизнь  кончена.  Вы
представьте себе только, можно  ли  быть  спокойной,  когда  их  всех  могут
расстрелять из-за меня, всех, всех!
   - Да ведь вы говорите, что сына вашего помиловали...
   - Боже мой! Да разве можно  кому-нибудь  верить!  Сегодня  помиловали,  а
завтра расстреляют, - и докторша хваталась  дрожащими  руками  за  книжечку,
отрывала  листочек  папиросной  бумаги,  крутила  папиросы  и  снова  нервно
закуривала.
   - Знаете, -  вступила  француженка,  -  вы,  когда  следователь  говорит,
немножко с ним coqquette1, немножко руж2,  немножко  blanc3,  я  смеюсь,  он
смеюсь...
   - А вы смеялись, помните, когда вас ночью с вещами потребовали?
   - Oh! Mon Dieu4 - ниет, не смеял, а плакайть,  плакайть.  Я  думал,  меня
стрелять!
   - Да, жуткое было время, - начала Петровская, - то  и  дело  на  расстрел
выводил