ругих отделов для подписи. Секретарь был всегда  занят.
Только один раз мне пришлось с ним быть наедине несколько минут.
   - Я хотел бы поговорить с вами, - сказал мне юноша.
   - Очень рада, только боюсь, не могу сегодня: я уезжаю  в  деревню,  но  я
опять приеду через неделю.
   Я думала о нем по дороге домой, и мне жалко было, что мне не  пришлось  с
ним поговорить. Мне казалось, по выражению  его  лица,  его  грустных  глаз,
дрожащему голосу, что ему было тяжело и что что-то тяжким бременем лежало на
его душе. Но мне не суждено было узнать его тайну.
   Десять дней спустя, когда я снова пришла в наркомпрос,  дверь  в  комнату
комсомольца-секретаря была закрыта. Слышно было, что в комнате шло движение,
точно передвигали мебель, несколько человек стояли в коридоре и рассказывали
что-то друг  другу  взволнованным  шепотом.  Я  постояла  в  нерешительности
несколько секунд и постучала в дверь. Никто не ответил. Я спросила чиновника
в соседней комнате, что случилось.
   - Комнату чистят. Наведайтесь через часок.
   Проходя по коридору, я встретила знакомую девушку.
   - Вы знаете,  что  случилось?  -  спросила  она,  видимо,  горя  желанием
поделиться со мной сенсационной новостью.
   - Нет, не знаю.
   - Товарищ Павел, секретарь Эпштейна, застрелился!
   - Что?!!
   - Да. Пять минут тому назад. В висок. Нашли его сидящим за столом, голова
рукой подперта, а бумага вся залита кровью. Сейчас убирают...
   Она продолжала болтать... Но я ее больше не слушала...
   Я думала о страдающем, задумчивом юноше  с  грустными,  прямо  смотрящими
глазами. Эти глаза, казалось мне, просили помощи, сочувствия.
   "Зачем, зачем ты это сделал?" - мысленно спрашивала я его, вспоминая  его
крестьянское чистое лицо, непослушный хохол на голове, сильные  крестьянские
руки.
   - Почему он это сделал? - сказала я громко.
   - Никто не знает, - ответила девушка, - коммунисты говорят, что  работник
он был хороший, но партиец был плохой, несознательный.

   * * *
   Трудно было просить этому гордому  юноше,  сыну  губернатора.  Опускались
глаза с длинными  черными  ресницами,  низко  склонялась  смуглая  голова  с
коротко остриженными волосами.
   - Они говорят, что меня исключили за то, что я не объявил, что  мой  отец
был губернатором. А почему я должен был "им" об этом говорить? "Они" меня не
спрашивали. Если бы спросили - я  бы  "им"  ответил  правду.  Я  не  мог  бы
солгать, я не стыжусь...
   Юноша гордо поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.
   - Вы думаете, есть надежда? "Они" допустят меня окончить университет?
   Он грассировал - университет - и в продолжение всего разговора говорил  о
коммунистах не иначе, как "они".
   - Профессора дали мне блестящий отзыв, говорят, что я  могу  со  временем
принести пользу... Надо доучиться, вы понимаете, я  говорю  вам  это  не  из
хвастовства, ведь мне осталось еще один год, только один год, и я...
   Он вдруг сразу осекся, замолчал, кровь прилила к тонкой шее, к  лицу,  он
густо покраснел.
   - Вы меня понимаете! Неужели я не буду допущен в университет?
   Мне было его жалко. Я бегала от  одного  заведующего  втузами,  вузами  к
другому - ничего не помогало.
   Иногда  в  глазах  одного  из  этих  власть  имущих  я  улавливала   тень
сочувствия, человеческую нотку в голосе, подобие ласковой улыбки на  жестком
лице, и я спешила воспользоваться моментом.
   -  Товарищ,  пожалуйста,  сделайте  исключение!  Этот  юноша,  по  мнению
профессоров, обещает  сделаться  выдающимся  ученым  по  химии.  Пожалуйста,
сделайте исключение! Он может со временем принести пользу Советскому Союзу.
   - Невозможно, товарищ Толстая. Он сын губернатора, наш классовый враг.  И
он злостно скрыл от нас свое происхождение. Мы не можем таким  людям  давать
привилегии. Это нечестно по отношению к пролетариату!
   Везде ответ был один и  тот  же.  Юноша  меня  провожал  и  ждал  меня  в
коридорах, пока я говорила с власть имущими. Он  выделялся  среди  ожидающей
толпы своим умением носить свой старенький опрятный, ловко  сидящий  на  нем
пиджак и своей красивой, высоко  поднятой  головой.  На  него  оглядывались,
девушки смотрели на него с интересом. Но "они" - коммунисты  -  косились  на
него.
   - Опять отказ? - спрашивал он меня.
   - Да.
   - Вы думаете, безнадежно?
   - Посмотрим, я хочу еще раз пройти к замнаркому.
   - Спасибо. Знаете что? Я еще хожу в университет.  Если  меня  примут,  то
фактически у меня нет пропусков. Как вы думаете, это хорошо? Да, я забыл вам
сказать. Мои родители вам так благодарны.
   - Как они?
   - Плохо. Отец не ходит; нога его не лучше. Мам? ничего, спасибо! Но вчера
она была очень расстроена: продуктовые карточки отняли. Не знаю, как  теперь
мы будем доставать продовольствие. Вы знаете, как дорого все на базаре, да и
достать трудно. Теперь они грозят, что выгонят нас из квартиры.  Ах,  только
бы мне университет окончить, тогда все будет хорошо.
   Прошло три недели, пока  я  добилась  замнаркома  по  просвещению.  Юноша
несколько раз приходил ко мне узнать, что мне  удалось  сделать.  Он  сильно
похудел, побледнел, пропала его обычная бодрость.
   Да и я чувствовала, что положение безнадежное. Мой разговор с замнаркомом
был краткий. Когда я стала излагать ему мою просьбу, он резко меня оборвал:
   - Зря тратите время, гражданка. Мы  не  можем  его  принять.  Неужели  вы
думаете, что одной рукой мы будем уничтожать наших врагов, а другой будем им
предоставлять привилегии: возможность учиться и  занимать  хорошие  места  в
ущерб товарищам из рабочих и крестьян?
   - Но это совершенно  исключительный  случай.  Выдающийся  талант.  Вы  же
нуждаетесь в научных работниках...
   - Простите, товарищ Толстая! Вы знаете  поговорку:  "Лес  рубят  -  щепки
летят". У нас достаточно талантов среди пролетариата...
   Вечером Федя пришел ко мне.
   - Мой профессор мне сказал, что если бы  Горький  согласился  просить  за
меня...
   - Федя, - сказала я, делая страшное усилие, чтобы  решиться  сказать  ему
правду, - я была у замнаркома сегодня, надежды нет.
   Сердце разрывалось на части. Я взглянула на  юношу.  В  глазах  его  было
отчаяние.
   - Никакой... надежды?..
   - Нет, в настоящее время никакой, я думаю...
   - Боже мой... что же мы, я...
   Слова застряли в горле. Он не то поперхнулся, не то закашлялся и  выбежал
из комнаты.
   Я ходатай по политическим делам. ГПУ
   Когда я приезжала в Москву, телефон звонил с утра до  вечера.  По  ошибке
арестовали профессора; земский врач находился под угрозой  ссылки;  схватили
заведующего   музеем   из   аристократов;   разгоняли   бывший    монастырь,
превратившийся  в  трудовую  коммуну;  ссылали  кого-то  за  сатиру   против
советской  власти;  священнику  грозили  расстрелом   за   слишком   сильное
воздействие на паству; собирались снести церковь, где венчался Пушкин...
   В памяти был длинный лист всех тех дел, о которых надо было  хлопотать  в
промежутках между своими прямыми обязанностями:  найти  хоть  один  или  два
микроскопа для школы, что было нелегкой  задачей,  и  найти  их  можно  было
только у старьевщиков, просить наркомпрос об  увеличении  ссуды  на  учебные
пособия; просить музейный  отдел  об  увеличении  сметы  на  ремонт  крыш  в
усадьбе; отыскать преподавателей, которых всегда не хватало в  Яснополянской
школе; присутствовать на конференции; посмотреть работу по  дальтон-плану  в
14-й школе Моно и прочее и т.п.
   Заранее надо было обдумать, в каком учреждении и у кого хлопотать по тому
или иному делу.
   О сохранении церкви, в которой венчался Пушкин,  надо  было  хлопотать  у
Смидовича, заместителя Калинина. Он интеллигент  и  скорее  поможет  в  этом
деле. И действительно, Смидович помогал.  Выслушивал  просьбы  спокойно,  не
перебивая, долго и  обстоятельно  расспрашивал,  думал,  мечтательно  подняв
кверху добрые голубые глаза.
   А я смотрела на него и думала:  "Как  он  может?  Как  он  может  с  ними
работать, не понимает? Не видит?"
   - Ах, как я устал, - говорил он  иногда,  -  как  хотел  бы  я  сейчас  в
деревню, жаворонков послушать! - И страшная тоска слышалась в голосе.
   Я бывала у него часто и каждый раз поражалась,  как  он  быстро  дряхлел:
покрывалась сединами голова и короткая  бородка,  появлялось  все  больше  и
больше морщин на измученном широком лице.
   С некоторыми просьбами я обращалась к добродушному и  недалекому  грузину
Енукидзе - секретарю ВЦИКа. Он всегда добродушно улыбался и редко отказывал,
и мне удалось, благодаря ему, многих вытащить из тюрьмы.
   Но чаще всего я обращалась к Менжинскому и Калинину.
   Один раз я ездила к Менжинскому с Верой Николаевной Фигнер.
   Насколько я помню, мы хлопотали  за  арестованных  членов  кооперативного
издательства  "Задруга".  "Задругу",  как  и  другие  культурные   начинания
частного характера, разгромили, и  бывшие  члены  ее  преследовались.  Может
быть, их арестовывали в связи  с  отъездом  бывшего  председателя  "Задруги"
историка С.П.Мельгунова, написавшего уже зарубежом книги  "Красный  террор",
"Колчак" и другие.
   Никогда не забуду лица Веры Николаевны Фигнер, когда мы с ней  входили  в
кабинет   Менжинского.   Сколько   гордости,   достоинства   было    в    ее
аристократическом, когда-то, должно быть,  очень  красивом  лице,  когда  мы
получали пропуск в комендатуру ГПУ. Годы одиночного заключения не согнули ее
гордую голову.
   Нам пришлось подняться на третий этаж. Красноармеец почтительно показывал
нам дорогу. В конце длинного коридора открылась дверь, раздвинулись  тяжелые
портьеры. Менжинский стоял на пороге.
   - Очень рад, что имею удовольствие видеть вас у себя!
   Вера Николаевна не склонила головы, не ответила.
   - Ведь  было  время,  когда  мы  вместе  работали  с  вами,  -  продолжал
Менжинский, - помните...
   - Да, вы тогда писали...
   - Да, я был писателем тогда...
   - А теперь?.. К сожалению, вы переменили свою деятельность, -  продолжала
Вера Николаевна, не замечая протянутой руки, - и... мы уж больше с  вами  не
товарищи...
   На секунду протянутая рука повисла в  воздухе,  тень  пробежала  по  лицу
чекиста, но он не убрал протянутой руки, а сделал вид,  что  указывал  ею  в
глубь комнаты.
   Бесшумно ступая по густым коврам, мы вошли в комнату.
   - Пожалуйста, садитесь!
   Возможно,  что  Менжинский  обиделся  на  обращение  с  ним   В.Н.Фигнер;
сотрудники "Задруги" были освобождены гораздо позднее.
   Следующую мою просьбу Менжинский исполнил.
   Ко мне пришел писатель, я знала его по работе на фронте в Земском  Союзе.
Он только что приехал из  Сибири.  Работал  у  Колчака,  потом  скрывался  в
Москве.
   - Я хочу легализироваться, - сказал он, - не можете ли вы помочь мне?
   Я задумалась.
   - А вы согласны рисковать?
   - Я думаю, что без этого нельзя.
   И  вот  я  опять  в  кабинете  заместителя  председателя  ОГПУ  Вячеслава
Рудольфовича Менжинского. Он всегда был со мною  любезен.  Почему?  До  сего
времени мне это непонятно. Я не верю, чтобы у него было уважение к  Толстому
и что поэтому он относился ко мне снисходительно, желая себя уверить, что  и
они уважают культурные ценности России - русских  писателей,  художников.  А
может быть, этих, у власти стоящих людей, могущих  каждую  минуту  раздавить
меня, забавляла моя откровенность, граничащая с дерзостью,  которой  я  сама
себя тешила, разговаривая с ними.
   Помню, как однажды, войдя в кабинет к Менжинскому, я начала свою  просьбу
словами:
   - Долго ли вы будете продолжать заниматься этим грязным делом? Казнить ни
в чем не повинных людей? Ведь должен же наступить конец  этой  бессмысленной
жестокости?
   Любезная улыбка застыла, и взгляд хитрых  маленьких  глаз  из-под  пенсне
сделался острым, жестким.
   - ГПУ перестанет существовать, как только мы уничтожим контрреволюционные
элементы в стране!
   На этот раз в моих руках прямая ответственность за жизнь хорошего  умного
человека, известного писателя, и я должна быть очень осторожна.
   - Чем могу служить? Говорите, только не задерживайте.  Пришлось  работать
всю ночь - устал, - бросает он вскользь.
   Менжинский не похож на чекиста. Интеллигентский  клок  волос  свисает  на
лоб, лицо подвижное, скорее красивое, но чем-то напоминает лису.
   -  Вячеслав  Рудольфович,  -  говорю  я,  -  трудно  верить   заместителю
председателя ГПУ, когда вопрос касается политических,  но  я  пришла  к  вам
сегодня с полным доверием, и я верю, что вы мне ответите тем же.
   - Гм... Почему же это нам трудно верить?
   Глаза мои встретились с маленькими хитрыми глазками поляка.
   - А что если бы я просила вас помиловать человека, участвовавшего в белом
движении?
   - Многое зависит от того, кто он, где он сейчас, чем занимается!
   Жесткие глаза кололи, гипнотизировали.
   - Представьте себе, что этот человек далеко, скрывается под чужим именем,
но хочет легализироваться...
   - Весьма возможно, что мы пойдем ему навстречу... если он надежный,  если
мы  узнаем,  что  он   искренне   раскаялся   в   своей   контрреволюционной
деятельности. Но ведь для этого я должен знать!
   И чем сильнее сверлили острые  глаза,  стараясь  внушить,  напугать,  тем
сильнее росло во мне внутреннее противодействие. Напряжение дошло до крайних
пределов.
   - Я вам ничего не скажу, даже если бы вы арестовали, пытали меня, пока вы
не дадите мне честное слово, что вы этого человека не тронете, если я назову
его вам.
   - А чем он занимается? Где он сейчас?
   Я молчала. Допрос продолжался около часа.
   Наконец я встала, собираясь уходить.
   - Подождите!
   Менжинский с минуту колебался.
   - Он активно участвовал, сражался против Красной Армии?
   - Нет.
   - Извольте, я даю вам слово, что я его не трону.
   - Не посадите в тюрьму, не сошлете, не казните?
   - Нет.
   Я назвала фамилию писателя. Менжинский эту фамилию знал.
   - Где он?
   - В Москве.
   - Скажите ему, чтобы он завтра ко мне явился.
   - Хорошо.
   Он написал пропуск и подал мне.
   Менжинский сдержал слово. Писатель получил бумаги, остался жить в  Москве
и стал заниматься своей литературной деятельностью.
   "Религия - опиум для народа"
   Мы все - дети, музейные работники,  учителя,  крестьяне  -  жили  двойной
жизнью годами. Одна жизнь - официальная, в  угоду  правительству,  другая  -
своя, которая попиралась и которую мы скрывали в  глубине  своего  существа.
Даже дети научились фальшивить.
   Учитель обществоведения, по долгу своей службы, на собраниях в совете,  в
школе, на митингах, днем громил религию, кощунствовал, а ночью пел молитвы.
   Чтобы забыться, заглушить в себе голос,  подсознательно  поющий  молитвы,
учитель  все  с  большим  и  большим  жаром  отдается  работе  и  в  горячке
деятельности сам не замечает того, что он все больше и больше  подлаживается
и теряет то свое настоящее, что было в нем.  Он  с  подобострастной  улыбкой
встречает ничтожного комсомольца или члена партии, лебезит перед  ним,  и  в
своей угодливости,  в  безумном  страхе  перед  возможностью  преследования,
потери должности он все больше и больше становится ничтожеством.
   В первой ступени ребятам не хочется петь "Интернационал", и они  упрекают
учительницу за то, что она заставила их это делать. Во  второй  ступени,  на
вопрос заместителя наркома по просвещению Эпштейна, ходят ли они в  церковь,
ребята разражаются бурным смехом, а вместе с тем я почти уверена, что многие
из них ходили в церковь и изводили учителей вопросами о вере, Боге и т. п.
   В школе были убежденные атеисты, но  были  и  верующие.  Каким-то  чутьем
ребята угадывали, кто из них верит в Бога, и они нередко ставили учителей  в
трудные положения.
   Помню, однажды, во время одного из  своих  посещений  телятеньской  школы
первой ступени, я услыхала страшный шум в третьей  группе.  Я  вошла.  Среди
класса стоял совершенно растерянный учитель, Петр Николаевич Галкин. Ученики
же кричали, требовали...
   - Александра Львовна, как хорошо, что вы  пришли!  -  сказал  учитель.  -
Пожалуйста, скажите им, есть ли Бог или нет.
   - Ну конечно, есть, ребята! - сказала я.
   - Ну, что мы ему говорили! - загалдели вдруг ребята. - А вот он, - и один
из мальчиков указал на пионера с красной повязкой вокруг шеи, - говорит, что
Бога нет!
   И опять поднялся страшный шум.
   - Нам товарищ Ковалев все растолковал! - кричал пионер  -  Только  буржуи
верят в Бога, а попы нарочно затемняют народ и потом грабят его.
   Я вышла из класса через час.
   Ребятам все надо было знать: верю ли я по-православному?  как  верил  мой
отец? все ли попы жадные? верю ли я в будущую жизнь?
   Учитель был смущен. Он проводил меня по коридору.
   - Ничего это, Александра Львовна? Вы так смело говорили?!
   - Не знаю.
   Да по правде сказать, мне было все равно.  Ну,  закроют  школу,  выгонят.
Может быть, это и лучше. В  ушах  звенели  возбужденные  детские  голоса,  я
видела их горящие, любопытные глазенки, я  сознавала,  что  своим  трусливым
молчанием мы лишали их самого главного.
   - Так куда же заезжал Гоголь, ребята? - спросила учительница литературы у
старшей выпускной группы. - Ну, путешествовал он по Европе, а затем, куда же
он ездил?
   Молчание.
   - Он заезжал в Палестину. Вы же знаете Палестину? Чем она знаменита?
   Опять молчание.
   - Ну, кто же жил в Палестине?
   - А кто его знает, святой какой-то, как его...
   Имени Христа никто "не знал".
   Что толку в том, что у нас не  велась  антирелигиозная  пропаганда.  Весь
программный материал в школах был начинен материалистической психологией.  А
как только в беспросветной мгле этой  неудобоваримой,  затемненной  путаницы
ребята сами пробивались к свету, мы против собственных убеждений толкали  их
обратно во тьму.
   Что толку было в том, что мне удалось  не  иметь  в  нашей  школе  уголка
безбожника со всегдашним непременным атрибутом этих уголков  -  изображением
толстопузого   краснорожего   попа,    Христа    в    кощунственном    виде,
антирелигиозных, грубых и мерзких стихов Демьяна Бедного и т.п.?
   Губернский и  районный  комитеты  партии  обращали  сугубое  внимание,  в
отношении   антирелигиозной   пропаганды,   на   Ясную    Поляну.    Ставили
кощунственные, осмеивающие религию  пьесы  и  кинематографические  фильмы  в
Народном доме, читали лекции на антирелигиозные темы, вели пропаганду  через
комсомольскую ячейку.
   Сначала комсомольской ячейки не было  в  самой  школе,  и  наши  школьные
комсомольцы входили в  деревенскую  ячейку.  Но  позднее  была  организована
специальная школьная ячейка и  секретарем  ячейки  был  назначен  ученик  из
старшего класса.
   Комсомольцы   требовали   организации   уголка   безбожника   в    школе.
Комсомольцы-школьники теперь вели уже пропаганду на деревне. Под Пасху,  под
Рождество, вообще под большие  религиозные  праздники  комсомольцы-школьники
устраивали вечера в Народном доме, посвященные  антирелигиозной  пропаганде.
Крестьяне  постарше  отплевывались,  возмущались   бессовестным   кощунством
молодежи, девки же и молодые ребята рады были  всякому  зрелищу  и  посещали
Народный дом. Иногда в сочельник молодежь  гуртом  отправлялась  в  церковь,
пела кощунственные песни в ограде под окнами церкви, в то время  как  внутри
шла служба...
   И все чаще и чаще в голову закрадывалась мысль: "Хорошо ли я сделала, что
организовала школы? Не было ли все это страшной, непоправимой ошибкой?"
   Я отводила душу в музее.
   В  праздники  мы  пропускали  несколько  сот  посетителей  через   музей:
советские служащие, рабочие, красноармейцы, учащиеся.
   Пропускались посетители группами  не  более  двадцати  человек.  Шума  не
допускалось. Старик Илья Васильевич вел книгу записей.
   - Пожалуйста, товарищи, из уважения к  памяти  Льва  Николаевича  снимите
головные уборы! - говорил он.
   Это сразу же создавало какое-то особое настроение торжественности.
   Самые серьезные посетители - рабочие и красноармейцы.
   Самые пу