ниями  с  Чертковым,  и  ему,
по-видимому, и в голову не приходит, что можно чего-нибудь бояться.
   Помню, не раз отец высказывал мысль, что сумасшествие есть не  что  иное,
как крайний эгоизм, - когда человек все мысли, все интересы  сосредоточивает
на себе самом.
   - Чем больше смотрю на них, тем больше убеждаюсь, что в сущности все люди
ненормальные, - весь вопрос только в степени сумасшествия.  Человек  истинно
религиозный, имеющий основу жизни, никогда не сойдет с ума, - говорил он,  и
один из постоянных вопросов, который он задавал больным, был:
   - Верите ли вы в Бога?
   - Бог злой, - отвечали некоторые, - если бы Он был добрым, Он не допустил
бы, чтобы меня так мучили.
   - Мой Бог - наука, - важно ответил один из больных.
   Неприятной стороной этих посещений  были  торжественные  приемы,  которые
устраивались  администрацией  больниц:  встречи  и   проводы   с   букетами,
фотографами.
   В сущности, пребывание в Мещерском было последним радостным периодом  для
отца. Он отдыхал, ничто его не мучило, кроме мысли  о  возвращении  в  Ясную
Поляну. Он даже  написал  здесь  два  рассказа:  "Нечаянно"  и  "Разговор  с
крестьянином". Давно не работал он с таким увлечением  и  не  радовался  так
написанному.
   - Саша, - закричал он, весело помахивая рукописью, -
   Сочинитель сочинял,
   А в углу сундук стоял.
   Сочинитель не видал,
   Спотыкнулся и упал!
   на вот, перепиши!
   - Урра, пап?! Вот это  уж  я  вам  не  дам  переписывать,  -  крикнула  я
Булгакову и вместе с рукописью полезла вниз, в окно по приставной лестнице.
   - Ну, это и я полезу, - сказал отец, - чем я хуже тебя?
   - Тебе нельзя, - ответила я, спускаясь, - тебе не по возрасту...
   - А я все-таки полезу, - задорно прокричал он мне вслед, но, должно быть,
устыдился Ильи Васильевича, который был тут же, и пошел вниз обычным ходом.
   По приставной лестнице обычно лазили, когда Анна Константиновна отдыхала,
чтобы не тревожить ее беготней по дому.
   Радостное настроение  увеличилось  еще  известием  о  том,  что  Черткову
разрешается вернуться в Тульскую губернию.
   Но... недаром говорится, что много радости перед большим горем.
   22 июня* в пять часов дня, когда  отец  собирался  отдыхать,  я  получила
телеграмму: "Сильное нервное расстройство, бессонница,  плачет,  пульс  сто,
просит телеграфировать. Варя"**.
   Когда  отец  проснулся,  я  понесла  ему  телеграмму,  он   сильно   было
встревожился, но я обратила его внимание на слова: "просит телеграфировать".
Очевидно, Варвара  Михайловна  приписала  эти  слова,  чтобы  показать,  что
положение не очень опасно. Так это на самом  деле  и  оказалось.  Телеграмма
была  написана  матерью,  которая  просила   Варвару   Михайловну   за   нее
подписаться. Мы долго совещались и решили послать телеграмму  с  запросом  о
здоровье, на что получили уже ответ от мам?: "Умоляю приехать 23-го, скорее.
Толстая".
   Но в этот день отец не  мог  уехать.  Он  ждал  приезда  В.А.Молочникова,
недавно сидевшего в тюрьме за  его  сочинения.  Кроме  того  ждали  Эрденко.
Уверенный в том, что серьезной болезни у матери не было, а что снова  у  нее
начался приступ  истерии,  отец  послал  еще  одну  телеграмму  с  запросом,
необходим ли его приезд. На это он получил  срочную  телеграмму  с  подписью
Варвары Михайловны: "Думаю, необходимо".  (Эта  телеграмма  так  же,  как  и
предыдущая, была послана матерью).
   После этого отец решил не откладывать. В  этот  же  день  в  шесть  часов
вечера мы выехали домой.
   Не осталось  и  следа  нашего  радостного  настроения.  В  вагоне  больше
молчали, каждый про себя думал о том, что предстоит.  Только  один  Булгаков
был как всегда беспечен.
   В Туле отец вышел на вокзал, чтобы написать Тане письмо, но ему  не  дали
этого сделать.  Кругом  него  столпились  гимназисты,  гимназистки,  дамы  и
барышни и стали просить автографов. Сначала робко подошел один, и когда отец
согласился ему подписать, подошел  второй,  третий  -  его  окружили  тесным
кольцом. Не оставалось уже портретов отца в  вокзальном  киоске,  посыпались
виды, головки декольтированных дам. Отец отказался на них  давать  автограф,
встал и пошел в вагон. Его опять окружили, и он едва протиснулся  к  поезду.
Когда  он  вошел  в  вагон,  за  ним  следом  ринулись  несколько   особенно
настойчивых девиц.
   Мы приехали домой в 11 часов.
   Дневники
   Мам? лежала в постели и громко стонала. В  этих  стонах  было  что-то  до
такой степени преувеличенное,  деланное,  что  я  с  трудом  заставила  себя
ласково поздороваться с ней, осведомиться об ее здоровье. Но не  успел  отец
войти в комнату, как стоны превратились в сплошные вопли.
   - Нет в тебе жалости, - кричала ему мать, - у тебя  каменное  сердце,  ты
никого не любишь, кроме Черткова. Я убью себя, вот увидишь, отравлюсь!
   Она упрекала отца за то, что он слишком долго пробыл у Черткова.
   Отец тихо, ласковым, дрожащим  голосом  просил  ее  успокоиться.  Но  чем
больше он умолял, тем больше она стонала и причитала.
   Невольно вспоминалась мне учительница  в  Мещерском,  которая  жаловалась
отцу на жестокость докторов.
   Я тоже старалась успокоить мать. Напоминала ей о здоровье отца,  говорила
о том, как он устал дорогой, как измучили его любопытные!
   - Да, - истерически кричала она, - он выше всего, выше всех, а  я  никому
не нужна! Все важнее меня!
   - Уйди, - тихо сказал мне отец, - уйди!
   Я вышла. Несколько раз ко мне в комнату прибегала Афанасьевна*.
   - Да подите же, Александра Львовна, графиня замучила  графа!  -  говорила
она.
   И так продолжалось до 4 часов утра! Но я не решилась войти к родителям.
   Потянулись тяжелые дни. Отец ни днем, ни ночью не знал покоя. Если мать и
затихала, то все мы знали, что это лишь затишье перед бурей. Достаточно было
малейшего повода, чтобы снова вызвать слезы, жалобы  и  упреки.  Мы  боялись
говорить, боялись шутить, смеяться, я боялась заходить к отцу в комнату.
   Как ни сдержан был отец, но иногда он  терял  терпение  и  искал  во  мне
поддержки.
   Как-то утром я писала в "ремингтонной". В 12 часов он вышел  из  кабинета
бледный, как полотно.
   - Опять она бог  знает  что  говорит,  -  сказал  он,  морщась  точно  от
невыносимой боли. - Ужасно, ужасно! - и махнув  рукой,  круто  повернулся  и
вышел из комнаты.
   Я продолжала писать. Вдруг из залы с страшным криком: "Кто там? Кто там?"
- выскочила мам?. Она шла  как-то  неестественно,  задерживая  шаги,  тяжело
дыша. Я пошла в залу.
   - Никого нет, - сказала я спокойно, - никого, это тебе показалось.
   Вошел отец, мать упала на пол. Он что-то  сказал  ей.  Она  с  воплями  и
стонами побежала по всем комнатам.
   - Куда она, куда? - в ужасе закричал отец. И мы все: отец, Душан Петрович
и я, бросились за ней. Ее нигде не было. Наконец отец увидал ее. Она  лежала
на полу за шкафами в библиотеке, ползала со склянкой опия в руке и кричала:
   - Только один глоточек, только один.
   Она водила склянку с опием около  рта,  но  не  пила.  Сначала  я  хотела
вырвать пузырек из ее рук, но вдруг мне стало противно, гадко.
   - Знаешь, мам?, - сказала я ей. - Нам слишком трудно с  отцом.  Мы  не  в
состоянии с тобой справиться. Я сейчас же пошлю телеграмму  Сереже  и  Тане,
чтобы они приехали. Пусть они, как старшие, что-нибудь сделают для  спасения
отца.
   Мои  слова  произвели  сильное  впечатление.  Мам?  встала,  очень  скоро
успокоилась и даже попросила кофе.
   Через пять минут, когда снова я сидела за машинкой, мать пришла ко мне  и
сказала:
   - Ради Бога не посылай телеграммы Сереже и Тане. Я здорова, я  больше  не
буду... А если Сережа и Таня приедут, они так же зло будут смотреть на меня,
как и ты, за то, что я мучаю отца, - сказала она как-то по-детски  жалостно.
Мне было бесконечно жалко ее, и я поверила, что она  возьмет  себя  в  руки,
перестанет мучить себя, отца, всех нас...
   Через несколько дней повторилось то же самое. Это было в шестом  часу,  в
час отцовского отдыха. Отец позвонил, я вошла к нему. Он не мог  спать,  был
очень расстроен. Мам? находилась опять в том же возбужденном  состоянии.  На
этот раз она спрашивала его, где находятся дневники, и требовала,  чтобы  он
их отдал ей. Отец ответил, что они находятся у  Черткова.  Тогда  она  стала
допытываться, где Чертков их хранит. Отец ответил, что не знает. Мам?  стала
упрекать его во лжи и требовать последний дневник.
   - Дай я прочту, что ты там писал про меня!
   И когда отец дал ей прочитать и она  увидала  фразу:  "Соня  опять  очень
возбуждена и истерична, решил бороться с ней любовью", она почему-то  ужасно
рассердилась, выбежала из дома, ходила час по парку  под  проливным  дождем,
промокла и, не переодеваясь, села писать дневник.
   Я почувствовала полную беспомощность. Надо было что-то предпринимать.  На
моих глазах уходили последние силы отца, а я не знала, что мне делать.
   "Отец решил бороться с ней  любовью,  надо  брать  с  него  пример,  надо
терпеливо, добро относиться к ней, как к больной", - думала я.
   Мам? меня не оставляла в покое. Когда она не могла говорить с отцом,  она
приходила ко  мне.  Все  дрожало  во  мне,  когда  мать,  нервно  постукивая
каблуком, говорила.
   - У Льва Николаевича сердца нет, он  никого  не  любит,  он  холоден  как
лед... когда ты уезжала в Крым, он и по тебе не скучал, такой веселый был...
   Я умоляла ее замолчать.
   - Что значит бороться со мной любовью? - продолжала она, не слушая  меня.
- С чем бороться? Прочтут его дневники и скажут про меня, что я злодейка!  А
что я ему сделала?
   Я старалась, как могла, успокоить ее,  старалась  доказать  ей,  что  она
мучает отца и что несправедливо обиделась на него. Я  рассказывала  ей,  как
отец вспоминал ее в Мещерском, как он радовался свиданию с ней и как  тяжело
ему было получать настойчивые телеграммы с требованием приезда и еще тяжелее
слушать незаслуженные упреки.
   Уговоры мои не действовали, и я с ужасом увидала, что она снова  побежала
к отцу. Через несколько минут и отец и мать пришли ко мне в "ремингтонную".
   - Саша, - сказал отец, - ты знаешь, где дневники, - скажи мам?!
   - Нет, я не знаю.
   - А! - закричала мать. - А! Чертков их украл, хитростью  увез!  Где  они,
где?
   - Я не знаю, Соня, это ведь совсем неважно.
   - Мне неважно, а Черткову важно! - вскрикнула мать. - Почему  мне,  жене,
это менее важно, чем этому дьяволу Черткову?
   - Потому что он всю жизнь посвятил мне,  занимается  моими  писаниями,  и
потому, что он самый близкий мне человек! - и отец пошел из комнаты.
   - Убей меня, дай мне опия, - кричала она.
   Отец остановился.
   - Соня, - сказал он со слезами в  голосе,  -  я  всячески  стараюсь  быть
добрым с тобой, записал в дневнике, что хочу любовью бороться с тобой, и  ты
в этих словах видишь что-то дурное, осуждаешь всех, все, и мы живем с  тобой
совершенно розно...
   - Но ведь я страдаю, мучаюсь.
   - Я готов на коленях со слезами просить тебя,  чтобы  ты  успокоилась.  -
Рыдания подступили ему к горлу. - Больше я ничего не скажу тебе,  не  сделаю
ни одного упрека, - добавил он и ушел к себе.
   "Должно быть, она больна", - думала я, придя к себе  в  комнату  вечером,
снова и снова обдумывая создавшееся положение.
   А мам? долго ходила по аллеям  и  пришла  к  новому  решению.  Если  отец
попрекает ее, что она живет в роскоши, она согласна уйти  с  ним  в  простую
избу. Черткова она не пустит. Чертков дьявол, говорила она, разлучивший ее с
отцом. Надо позвать  священника,  с  водосвятием  отслужить  молебен,  чтобы
изгнать дьявольский дух, который вселил Чертков в Льва Николаевича.
   "Как тяжело было! Но что же это? Что?" - задавала я себе вопрос. С  одной
стороны, как будто болезненная ревность  к  Черткову,  с  другой  -  желание
оправдаться перед будущим поколением, постоянный разговор  о  том,  в  каком
ужасном свете она постарается выставить отца, Черткова, и, наконец, забота о
материальном: о рукописях, об издательских правах. У меня голова шла  кругом
Я не могла одна справиться с создавшимся положением и умоляла  отца  вызвать
сестру Таню. Мы послали ей срочную телеграмму.
   С минуты на минуту ждали приезда Черткова. Мам? волновалась и все  хотела
увезти куда-нибудь отца, чтобы Чертков не застал его  в  Ясной  Поляне.  Она
долго умоляла отца поехать с ней к брату  Сергею  в  Никольское-Вяземское  и
наконец отец согласился. Таня почему-то не  приехала,  задержалась.  Вечером
27-го пришел Булгаков из Телятинок и наивно,  не  подозревая,  какой  эффект
получится от его слов, сообщил, что приехал Чертков.
   И сейчас же мам? стала  лихорадочно  собираться  к  брату,  укладывалась,
отдавала распоряжения.
   - Велите садовнику дыню с парников принести. Семену Николаевичу напечь на
дорогу пирожков.
   Я решила тоже поехать с родителями.
   - Нечего тебе ездить, - сказала мам?, - и Сережа не  рад  тебе  будет,  и
лошадей за тобой не вышлют на станцию.
   Но я настояла. Со мной поехал Николай  Николаевич  Ге,  гостивший  в  это
время в Ясной Поляне.
   Тяжелая была поездка. Началось с того, что  для  меня  не  было  места  в
экипаже. В поезде она всем  была  недовольна,  говорила,  что  на  нее  мало
обращают внимания. Если уходили из купе,  жаловалась,  что  ее  бросили  как
собаку.
   В вагоне отец позвал меня и продиктовал мне следующую мысль:
   "Как странно, что люди стыдятся своей нечистоплотности, трусости, низкого
звания,  но  гнева  не  только  не  стыдятся,  но  радуются  сами  за  себя,
подхлестывают себя, усиливают его, считая его чем-то хорошим".
   Не рассчитывая  на  то,  что  за  нами  вышлют  лошадей,  мы  с  Николаем
Николаевичем вышли на предыдущей станции, где можно было нанять  тележку,  и
уехали к Сереже. Родители проехали до следующей остановки. Когда мы приехали
в Никольское, оказалось, что телеграммы брат не получил и старики  сидят  на
станции Бастыево и ждут. За ними  тотчас  же  были  посланы  лошади,  но  им
пришлось ждать около пяти часов. Отец не скучал. Он  съел  овсянки,  которую
согрела  ему  мать,  и  пошел  гулять.  По   дороге   он   встретил   партию
железнодорожных рабочих и с двенадцати до  половины  третьего  проговорил  с
ними. В два часа  рабочим  надо  было  идти  на  работу,  но  они  не  могли
оторваться и все говорили с отцом, забыв про свой послеобеденный отдых.
   Пока мы ждали родителей в Никольском, я Тане и жене  брата  рассказывала,
что у нас происходит дома. Я просила их  помощи,  говорила  о  том,  что  мы
вдвоем с отцом несем непосильный крест и что старший брат  и  сестра  должны
помочь нам.
   Таня советовала мне любить и прощать мать. И  я  в  первый  раз  в  жизни
рассказала ей про свое тяжелое детство, про то, как невыносимо трудно мне  с
матерью.
   Таня была на двадцать лет старше меня и помнила мать  другой  -  молодой,
спокойной.
   Когда приехали родители, Таня долго говорила с  матерью,  но  уговоры  ее
действовали плохо. Мам? оправдывала себя, обвиняла отца и  всех  окружающих.
Отец измучился за эту поездку, да по правде сказать  и  я  чувствовала  себя
совершенно разбитой. Но с матерью отец был по-прежнему кроток и терпелив.
   За день до  нашей  поездки  он  потребовал,  чтобы  я  принесла  ему  его
последний рассказ, где героиня была выставлена в плохом свете. Он описал  ее
энергичной брюнеткой с черными глазами. Когда  он  вернул  мне  рассказ*,  я
заметила,  что  слово  "брюнетка"  зачеркнуто,  а  вместо   него   написано:
"блондинка с голубыми глазами".
   - А то мам? еще на свой счет примет! - сказал он.
   27 июля отец записал у себя в дневнике: "Сумасшедшие  всегда  лучше,  чем
здоровые, достигают своих целей. Происходит это  оттого,  что  для  них  нет
никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни  даже
страха".
   Я очень надеялась на поездку к брату, я думала, что он вместе  с  сестрой
помогут нам. Но мы с отцом  возвращались  в  Ясную  Поляну  опять  такие  же
беспомощные и одинокие.
   По дороге отец выходил на станциях погулять, мать шла за ним.
   - Нет уж, - говорила она, - я с тобой,  я  каждый  раз  буду  выходить  с
тобой, а то ты на станции возьмешь да нарочно и останешься.
   - Ах, Соня, - с горечью говорил отец, - ведь это стеснительно.
   - Нет, нет, я только буду следить за тобой, куда ты, туда и я.
   В Скуратове, где поезд стоял десять минут, отец вышел, мать за ним. Вдруг
она хватилась, что с ней нет мешка.
   - Украли, украли мешок, - нервно вскрикнула она. - Нарочно сдавили нас  и
украли.
   На платформе  было  много  публики,  столпившейся,  чтобы  посмотреть  на
Толстого. Все с недоумением оглядывались на мать. Мешок оказался в поезде, в
купе.
   Мы приехали в Ясную Поляну в час ночи, во втором часу отец  заснул.  Мать
вошла к нему в спальню и разбудила его. Около  пяти  часов  утра  он  заснул
вторично. Утром она опять разбудила его.
   - Мам?, что ты делаешь, - сказала я ей, узнав от отца, что она не  давала
ему спать, - ты погубишь его!
   Она сконфузилась.
   - Да, - сказала она, - я сама огорчилась, я не думала, что он спал.
   От свидания с Таней у матери осталось тяжелое впечатление, она боялась ее
приезда, говорила о том, что в Ясной Поляне опасные желудочные  заболевания,
что нельзя сюда привозить маленькую Танечку.
   - А как бедная Танечка поглупела, - говорила мам? Варваре  Михайловне.  -
От ее разговоров у меня осталось кошмарное впечатление.
   Так шел день за днем. Сначала как будто требования и упреки  матери  были
довольно  расплывчаты,  затем  они  сделались  более  определенными.  Первое
требование ее было, чтобы отец отдал ей дневники; второе, чтобы он  перестал
видеться с Чертковым.
   С дневниками положение было тяжелое. После  того,  как  отец  подписал  в
Крекшине завещание, по которому он  отдавал  все  свои  сочинения  на  общее
пользование, он отметил это событие у себя в дневнике,  совершенно  забыв  о
том, что его может прочитать мать.  Теперь,  получив  дневники,  она  бы  не
успокоилась, а снова начала бы мучить отца просьбой уничтожить завещание. Мы
с Чертковым очень боялись, что отец согласится дать матери дневники.
   Второго июля, как только отец пришел к завтраку, мать  принесла  показать
ему письмо, которое она написала Черткову с  просьбой  отдать  ей  дневники.
"Сделайте это, - писала она, - чтобы Лев Николаевич мог спокойно жить".
   - Хорошо я написала, Левочка?
   - Нет, очень плохо.
   - Почему же плохо?
   - Потому что ты просишь у Черткова  дневники,  которые  я  отдал  ему  по
собственному желанию.
   - Ах, Саша, - вдруг резко повернулась ко мне мать,  -  уйди,  когда  я  с
отцом серьезно разговариваю.
   Я вышла. В шесть часов отец позвонил. Я вошла к нему.
   - Как себя чувствуешь?
   - Плохо, стеснения в груди, не спал. Доконает она меня! Кроме  того  меня
мучает, что я обещал показать ей дневники.
   Я ахнула.
   - Да, да, и теперь не знаю, как быть, вероятно, я ей скажу,  что  ошибся,
что я не могу этого сделать, что есть вещи, которые я  не  хочу,  чтобы  она
знала. Но ты только представь себе, что из этого выйдет!
   Я ясно это представляла. Если отец скажет матери, что ошибся, будет такая
буря, что отец не выдержит. Если показать ей дневники и она  прочтет  в  них
про завещание - будет еще хуже!
   Вечером, когда приехал Чертков, я пошла к отцу в кабинет, и мы совещались
о том, что нам делать с дневниками. Во время разговора мне показалось, что я
слышу шаги в гостиной. Я подошла и туго  затворила  дверь.  Через  несколько
минут я услышала шорох  за  балконной  дверью.  Я  выскочила.  Вытянув  шею,
прислонившись к косяку на балконе, в одних чулках, стояла моя мать.
   Сердце забилось, дыханье прервалось. Я не  сразу  ответила  отцу  на  его
вопрос: кто там?
   - Мать! - сказала я наконец.
   - Я все слышала! - крикнула она, убегая.
   Через минуту она быстро вошла в комнату, с горящими  глазами  и  красными
пятнами на лице.
   - Владимир Григорье