курсу, а по действительной стоимости иены и советского червонного
рубля. И так как русский рубль в то время котировался на пограничной  полосе
приблизительно в два американских цента, то жизнь в  России  стоила  японцам
очень дешево. Многие профессора, служащие, имевшие дело  с  русским  языком,
ездили и в Москву  и  за  гроши  скупали  ценные  старинные  русские  книги,
учебники, классиков.  Но  советское  правительство  пронюхало  об  операциях
японского банка и закрыло его. Японцам, жившим  в  России,  пришлось  менять
иену по правительственному курсу, и  жизнь  стала  так  дорога,  что  многие
японцы должны были вернуться на родину. Я это знала, но мне ужасно  хотелось
подразнить Такэ-сан.
   - Ну и сидели бы в своей советской России, а я поживу в капиталистической
Японии, мне здесь гораздо больше нравится.  Зачем  приехали,  коли  тут  вам
плохо?
   - Да, это правда, - отвечала она с серьезной  искренностью,  -  там  люди
ищут новых форм, движутся куда-то, а здесь... Но мне нельзя  больше  жить  в
России.
   - Почему же?
   - Кушать нечего.
   - Как так кушать нечего! Все делается для бедных людей, для пролетариата,
и вдруг кушать нечего!
   - Да, для бедных, - повторила  она  убежденно,  -  но  временно  немножко
трудно, риса нет, то есть, конечно, можно достать, но очень дорого.
   - Ну, и без риса можно революции помогать. Русские рабочие не только  без
риса, но и без хлеба сидят. А наши старые революционеры  -  Фигнер,  бабушка
русской революции, Морозов и другие жизнью жертвовали,  по  двадцать  лет  в
одиночном заключении сидели за идею, а вы боитесь без риса остаться!
   - Да, это правда, - сказала она.
   - Плохой вы  революционер,  Такэ-сан,  -  сказала  я.  Она  была  слишком
бесхитростна, наивна и искренна, и желание дразнить ее постепенно пропадало.
- Замуж вам надо, Такэ-сан, детей рожать и воспитывать.
   - Мне надо замуж? - И она вдруг расхохоталась надтреснутым тенорком,  как
хохочут мальчики-подростки, у которых ломаются голоса. - Ха, ха, ха!  Замуж,
мне? Никак нельзя!
   - Почему нельзя?
   - Никто не захочет меня! - И она законфузилась. - Очень не-кра-си-ва-я.
   Когда она приходила к нам, соседи глазели на нее. Профессорская Ока-сан с
Кадзу-чан за спиной выглядывали из дома, Суми-чан, вытирая на  ходу  красные
руки и расправляя подвязанные рукава кимоно, выбегала на улицу и кричала:
   - Смотрите, смотрите, какой хорошенький мальчик!
   Японки смеялись, закрывая рты широкими рукавами кимоно, перешептывались и
с жадной откровенностью  рассматривали  мальчика-японку.  А  она,  в  черном
костюме, мужской шляпе и желтых башмаках на низких  каблуках,  с  портфелем,
быстро и деловито шагала по улицам, ни на кого  не  глядя.  Она  привыкла  к
насмешкам.
   Такэ-сан часто с восторгом говорила нам о своей приятельнице, передовой и
очень популярной  среди  молодежи  писательнице,  которая  тоже  сочувствует
большевикам.
   - Она очень умная, - говорила Такэ-сан, - не такая, как я.
   Но мне показалось не так. Разговаривая с писательницей, я  несколько  раз
вспоминала одно из  любимых  сравнений  моего  отца  -  человека  с  дробью.
Числитель - качество человека, говорил он, знаменатель - его  самомнение.  У
Такэ-сан был небольшой знаменатель, у писательницы - громадный.
   - Здравствуйте, - сказала писательница и, не дожидаясь, пока Такэ-сан нас
познакомит, это была излишняя  формальность,  протянула  мне  руку,  немного
выворачивая локоть. - Давно из России? - Она бойко говорила по-русски.
   - Да, уже скоро год.
   - Когда же думаете возвращаться?
   - Да при большевиках возвращаться не думаю.
   - Вот как!
   Она пристально посмотрела мне в глаза, я не отвела своих. И  как  иногда,
неизвестно почему, в людях мгновенно вспыхивает любовь, так здесь  вспыхнула
враждебность.  Я  не  столько  увидала  это  по  тени,  пробежавшей  по   ее
бледно-серому, нездоровому, ожиревшему лицу, сколько почувствовала. Она  мне
тоже не понравилась. Я любила японских женщин, в  писательнице  же  не  было
ничего ни женственного,  ни  японского.  Ее  развязность,  непринужденность,
мужеподобная одежда, манера, с которой она не переставая курила, опираясь на
правый локоть, держа папиросу между двумя пальцами и тонкой струей пуская  в
потолок дым, - все показывало,  что  она  давно  уже  переросла  ненужную  и
глупую, с ее  точки  зрения,  нежную  скромность  и  застенчивость  японской
женщины.
   - Я думала, вы сочувствуете большевикам, вы столько лет работали с  ними.
Разве ваш отец не сочувствовал бы освобождению народа из-под гнета царизма?
   - А что общего между большевиками и освобождением рабочего класса? - "Ох,
не надо было бы спорить", - думала я.
   - Что,  что  такое?  Не  понимаю...  -  Писательница  вся  насторожилась,
готовясь броситься в бой; короткая рука с папиросой  замерла  в  воздухе.  -
Большевики же раскрепостили рабочий народ.
   И я не сдержалась, начался глупый, ненужный  спор.  Мы  обе  кричали,  не
слушая друг друга, недоброе  чувство  разгоралось  все  сильнее  и  сильнее.
Писательница спорила так  же,  как  я,  то  есть  несдержанно  и  грубовато.
Минутами я забывала, что  она  японка,  мне  казалось,  что  передо  мной  -
большевистская агитаторша.
   - Вы говорите,  что  крестьян  ссылают?  -  кричала  она.  -  Ссылают  не
крестьян, а кулаков! И хорошо делают!  Надо  в  порошок  стереть  всех  тех,
которые мешают советской власти! - Пухлый кулачок сжался и с силой опустился
на стол. - Может быть, вы скажете, что надо и буржуазию по головке  гладить?
Пускай опять царя сажают...
   - Но почему вы думаете, что именно вы, ваша партия  имеют  право  карать?
Почему именно вы знаете, что лучше народу?
   Она не слушала меня.
   - Ах, ну что вы можете мне сказать, вы, у которой революция отняла все?..
   - Революция дала мне все: научила  меня  работать,  дала  мне  положение,
хорошее жалованье...  Но  не  во  мне  дело,  дело  в  миллионах  рабочих  и
крестьян...
   - Крестьян? Мелкая буржуазия, собственники,  мещане,  не  могущие  понять
своих же собственных интересов...
   - Вот вы их и учите ссылками, разорением, расстрелами!
   - Да, да, да! - кричала она в исступлении. - И надо  расстреливать,  если
они мешают нам...
   Наступило неловкое молчание.
   Ольга Петровна и Такэ-сан, не принимавшие  никакого  участия  в  споре  и
тщетно старавшиеся нас остановить, перевели разговор на другое.
   Она не приходила больше, и я  была  рада.  И  я  рада,  что  таких  мало.
Хорошие, честные, спокойные женщины борются за свои права  в  Японии  другим
путем.
   Отказ вернуться в СССР
   3 февраля 1931 года, после почти полутора  лет  пребывания  в  Японии,  я
получила следующее отношение:

   "3 февраля 1931 г.
   Г. Александре Львовне Толстой.
   Настоящим прошу вас прийти в мою контору в пятницу 6-го сего месяца в  12
ч. дня по вопросу, связанному с вашим пребыванием за границей.
   Генеральный консул СССР в Токио
   Подольский".

   Перед этим  я  только  что  написала  письмо  замнаркому  по  просвещению
Эпштейну, прося его продлить мою командировку, так как я в  настоящее  время
пишу книгу об отце и хочу ее здесь, в Японии, закончить. Кроме того, я прошу
его дать мне обещание, что школа и музей будут вестись на тех  началах,  как
это было при  Ленине,  то  есть  не  будет  в  них  никакой  антирелигиозной
пропаганды. На это мое письмо Эпштейн мне ответил, что хотя работы много, но
все же они разрешают мне продлить командировку до сентября, а  что  касается
принципиальной  установки  толстовских  учреждений,  сговоримся,  когда   вы
вернетесь. Получив  бумагу  от  заместителя  наркома,  я  сразу  же  приняла
решение: порву окончательно с советским правительством и не вернусь больше в
Россию, если власть не переменится. И я написала следующее:

   В НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПРОСВЕЩЕНИЯ
   от Александры Львовны Толстой

   Заявление
   3-го сего февраля мною  получено  отношение  от  советского  генерального
консула в Токио с просьбой явиться для выяснения вопроса о моей задержке  за
границей.
   Главная причина моей задержки - невозможность продолжать работу в  память
моего отца на родине.
   Еще перед своим отъездом в Японию я не раз подавала письменные  и  устные
заявления с просьбой об отставке  от  заведования  опытной  станцией  "Ясная
Поляна" Главсоцвоса. Я хотела уйти, потому что школа постепенно  переставала
быть исключением из рядовых советских школ, и я, как дочь  своего  отца,  не
могла возглавлять учреждение, противное его учению.  В  данное  время  школа
совсем перестала считаться с тем, что она является "памятником"  Толстому  -
введена военизация, антирелигиозная пропаганда и пр.
   Если это неизбежно, то я не могу  возглавлять  "памятник"  отцу,  который
проповедует диаметрально противоположные его учению  взгляды  и  учит  ребят
обращаться с оружием.
   Еще до моего отъезда за границу в Толстовском музее поднимался вопрос  об
антирелигиозной пропаганде. Теперь же в газетах пишут и о полной  военизации
его работников.
   Правительство прекрасно знает, что,  пока  оно  стояло  на  точке  зрения
исключения в смысле идеологии для толстовских  учреждений,  бережно  охраняя
их, я работала не покладая рук. Теперь же,  когда  товарищ  Эпштейн  на  мое
письмо  отвечает:  "Приезжайте,  сговоримся",  а  на  деле  все  толстовские
учреждения не только превратились в рядовые советские учреждения,  но  имеют
как бы главную цель - распространение антитолстовского учения, я,  как  дочь
Толстого, работать в них не могу и потому в данное время от  возвращения  на
Родину воздерживаюсь.
   4-го февраля 1931 г.
   Александра Толстая.

   7 апреля появилась заметка в "Последних новостях":
   "Нью-Йорк.  Сюда  сообщают  из   Токио:   Александра   Львовна   Толстая,
добивающаяся визы в Канаду, получила  распоряжение  из  Москвы  вернуться  в
СССР. А.Л.Толстая заявила, что приказа не исполнит и в Россию не поедет".

   В Японии мы прожили  20  месяцев,  многое  видели,  со  многими  японцами
подружились, но чувствовали, что  пора  было  выбираться  и  устраиваться  в
другой стране на постоянное жительство, где мы могли бы обосноваться  и  где
Ольга могла бы дать своей дочери хорошее образование.
   Но выбраться из Японии было нелегко. К кому только  я  не  обращалась:  к
бывшему русскому послу в Токио Абрикосову, к влиятельным американцам - нашим
друзьям квакерам, чтобы они переговорили с американским консулом. Писала я и
духоборам в Канаду. Мне казалось, что духоборы могли бы помочь мне в  память
отца, который отдал им весь гонорар с первого напечатания  "Воскресения",  а
брат мой Сергей помог им переселиться в Канаду, сопровождая их на пароходе и
проводив их до  самой  Саскачевани,  где  они  и  поселились  на  постоянное
жительство. Но от них я получила неудовлетворительный ответ. Они писали, что
эмиграционные власти за последнее время стали очень строги и никого к себе в
Канаду не впускают.
   Хотя, судя  по  газетам,  в  Соединенных  Штатах  тоже  было  тревожно  -
коммунисты и там производили беспорядки -  Голодный  марш  в  столице  штата
Нью-Йорк - Олбани, депрессия, недовольство, рост числа безработных, дошедший
до пяти миллионов, - я все же наивно верила, что я как дочь  Толстого  легко
найду себе заработок, читая лекции о России и о своем отце.
   В  Японии  становилось  тревожно.  Война  с  Китаем,  захват  Маньчжурии,
бедность, отсутствие заработков. Но особенно тяжело было еще и потому,  что,
как только японцы, особенно либеральная интеллигенция, узнали о том, что  мы
порвали с советской властью и отказались от возвращения на родину, положение
наше резко изменилось, интерес  к  нам  пропал  и  сменился  снисходительной
жалостью. Из "полноправных"  граждан  советской  России  мы  превратились  в
"беженцев". Мы оказались "беспаспортными", бесправными.
   Меня поразило,  когда  наш  приятель  профессор  Ионекава,  захлебываясь,
рассказывал  мне  о  предстоящем  съезде  писателей  в  Японии,  куда  будут
приглашены все советские писатели: Шолохов, Федин, Романов и др., и  на  мой
вопрос, будут ли приглашены такие писатели, как Бунин, Зайцев, Куприн и др.,
он с кривой усмешкой сказал:
   - О нет, эти нас не интересуют, они эмигранты.
   - Почему вы не возвращаетесь домой?  -  спрашивали  нас  японцы.  Они  не
верили, что это опасно, что нас  могут  сослать  куда-нибудь  в  Сибирь  или
сгноить в тюрьме, может быть, даже расстрелять.
   Часть японской интеллигенции была против своего  микадо,  против  военной
партии, охраняющей японский монархический строй,  и,  как  бы  в  противовес
консерваторам,  видела  спасение  в  коммунизме.   Они   считали   коммунизм
интереснейшим экспериментом русских людей и восхищались им, считая,  что  он
освободил русский народ от деспотизма царского правительства и открыл путь к
свободе и благополучию.
   Мы были в отчаянии. Казалось,  что  нам  никогда  не  удастся  уехать  из
Японии.  Но  неожиданно  мы  все  трое  получили   приглашение   обедать   у
американского посла.
   Прощай, волшебная страна - Япония
   За 12 лет жизни в советской России я отвыкла от цивилизации. В России  мы
одевались бог знает во  что,  только  бы  прикрыться,  мерзли  с  маленькими
железными печками-лилипутками, которые  топили  дровами,  жили  без  горячей
воды, без ванн. А теперь, в  Японии,  мы  жили  в  крошечном  домике  в  три
комнаты, в одной из которых, побольше,  жила  Ольга  с  дочерью,  в  другой,
поменьше, я, а в третьей, кухне, мы и готовили, и ели. Мыться  мы  ходили  в
баню, где прислуживал мужчина-банщик, ходили в доме без башмаков  в  таби  -
подобие японских носков с одним большим пальцем, спали на полу, как  японцы,
потому что кроватей не было; во всей  квартире  был  только  один  стол,  за
которым обедали, писали  и  Мария  готовила  уроки,  и  три  стула,  которые
переставляли из одной комнаты в другую.
   Как мы ни старались получше причесаться и одеться для посольского  обеда,
но каким странным казалось,  вероятно,  мое  чересчур  длинное,  с  длинными
рукавами и высоким  воротом  черное  шелковое  платье,  которое  я  называла
"лекционным", мои "лаковые" мужские башмаки, единственные, которые  я  могла
достать на свою ногу в Японии, весь наш облик, потому  что,  как  ты  ее  ни
прикрывай, нищета всегда кладет на людей свою печать.
   Посол и его жена прекрасно нас приняли, стараясь сделать  все  возможное,
чтобы мы хорошо и просто себя чувствовали. Но...  мы  были  люди  из  разных
миров. Они жили  в  мире  порядочности,  уважения  к  личности,  довольства,
уверенности в себе, а мы пришли из мира  насилия,  бесправия,  нищеты...  Мы
отвыкли от салфеток, роняли их и ныряли за ними под стол (в советской России
из салфеток шили белье), я не знала, зачем после сладкого подали  чашечки  с
теплой водой. У нас в доме в старое время подавали чашечки  со  стаканчиками
теплой воды и мятой, чтобы полоскать рот после обеда. Я следила за другими и
увидала, что они ополаскивают руки  после  сладкого  и  указательным  мокрым
пальцем утирают себе губы, и я, хотя смысла в этом  действии  не  уразумела,
сделала то же... Кроме того,  я  заметила,  что  американцы,  отрезав  мясо,
перекладывают вилку в правую руку, кладут мясо  в  рот,  затем  снова  вилка
переходит в левую, нож в правую. Нас в детстве гувернантки так  не  учили...
Ужасная канитель, особенно если есть хочется, но и эту  премудрость  я  тоже
скоро усвоила. Надо же было цивилизоваться!
   За обедом посол меня много расспрашивал о советской России  и  с  большим
интересом слушал мои рассказы. А после кофе посол встал и, сказав,  что  ему
необходимо со мной весьма конфиденциально переговорить, попросил меня в свой
кабинет.
   Я испугалась. Что это могло быть?  Может  быть,  что-нибудь  связанное  с
Советами? Может быть, они требуют, чтобы нам не выдавали виз  в  Соединенные
Штаты? Разные лезли в голову глупые мысли, мысли,  которые  только  и  могут
лезть в  голову  потерявшего  уверенность  советского  человека,  психология
которого так отличается от психологии людей, живущих в свободной стране.
   Посол пропустил меня вперед, подвинул мне кресло, и мы сели за  громадный
письменный стол. Он выдвинул один из ящиков и достал письмо.
   - Это письмо адресовано на мое имя, -  сказал  он.  -  Прочтите  и  дайте
ответ. Я его содержание знаю.
   "Дорогая г-жа Толстая, - писал человек из Канады. - Газеты печатали,  что
вы в Японии и не хотите возвращаться на свою родину - Россию и что вы хотели
бы приехать в Канаду, если иммиграционные власти вам позволят  это  сделать.
Вам это удалось бы, если бы вы  вышли  замуж  или  за  американца,  имеющего
собственность в Канаде, или за канадца. Пишущий  эти  строки  -  американец,
который имеет собственность и в Канаде, и в Соединенных Штатах, что дало  бы
вам возможность  устроиться  в  любой  из  этих  стран.  Я  очень  хотел  бы
познакомиться с вами и,  если  бы  мы  не  подошли  друг  к  другу,  я,  как
супруг-приятель, мог бы выбрать вам мужа, который  подошел  бы,  так  как  я
изучаю физиономию (student of physiognomy), френологию  (phrenology),  линии
рук (palmestry) и другие науки. Дам здесь мало. Я женюсь  только  по  любви,
иначе - нет. Здесь есть люди, которые видели и знают  вас,  которые  думают,
что вы чудо. Они говорят, что вам около 30 лет. Мне - 49. Если бы мы  нашли,
после того как мы женимся, что мы сделали  ошибку,  я  сделаю  все  от  меня
зависящее, чтобы произвести дружеский развод.  Пришлите  вашу  фотографию  и
вашу биографию. Я сделаю то же самое, если бы вы захотели попробовать  новую
форму романа, как я вам предложил. Побывайте  у  американского  консула  для
дальнейшей информации, если  вы  заинтересованы,  и  этим  сделаете  большое
одолжение приглашающему вас другу. Саскачеван, Канада.
   Подпись".
   - Что вы об этом думаете? - спросил посол.
   - Как что? Напишу ему письмо с отказом и благодарностью...
   - Но вы не хотите серьезно обдумать его предложение?
   Я расхохоталась.
   - Что вы находите в этом смешного? - спросил посол с некоторой  обидой  в
голосе.
   - Простите, но мне смешна одна мысль, что  я  могу  выйти  замуж  в  моем
возрасте, мне уже 48-й год. А потом, что за странная идея - пишет совершенно
чужой человек...
   - Но я все-таки вас не понимаю? Это было бы выходом из вашего  положения,
а он же  предлагает  вам,  в  случае,  если  вы  не  подойдете  друг  другу,
немедленно дать вам развод.
   Но посол не мог убедить меня. Я взяла письмо домой  и  ответила  канадцу,
что благодарю его за предложение, но воспользоваться им не считаю возможным.
   В это же приблизительно время приехала  из  Европы  большая  приятельница
моей  сестры  Тани,  мадам  Майриш,   очень   милая,   живая,   образованная
люксембуржанка, с которой было легко и  приятно.  Она  обещала  моей  сестре
разыскать меня и узнать, чем она может мне помочь, и сразу же предложила мне
денег. Я сказала ей, что в настоящее время у нас нет визы, но что если бы ее
получили, то я очень просила бы ее дать мне тогда взаймы  достаточно  денег,
чтобы нам троим проехать в третьем классе в Америку.
   Наконец в конце апреля 1931 года нас вызвали к  американскому  консулу  и
вручили нам то, что называлось Affidavit reunavailable documents.  Это  были
документы на простой белой бумаге, которые мы должны были  подписать  и  где
было сказано, что бумаги эти выданы нам  вместо  паспортов,  которых  мы  не
имеем, так как не признаем власти, которая теперь в России, на нашей родине.
   Казалось, что трудности все превзойдены. Но  не  тут-то  было!  Когда  мы
заказали билеты третьего класса до Сан-Франциско в пароходной линии N.Y.К. -
Nippon Yusen Kaisha, то общество отказалось нам эти билеты продать.
   "Наша контора в Гонконге, - писали они мне, - получила 2 июня  1931  года
распоряжение  от  генерального  консула  США  в  Гонконге,   гласящее,   что
эмигранты, получившие визу в США, должны  иметь  до