трудно.
   Потребности свои мы довели до минимума. Жили в крошечном, в две  комнатки
домике, ели рыбу,  куриные  и  телячьи  почки  и  печенки  (японцы  не  едят
внутренностей животных и продают их за гроши), рис, фрукты "на  тарелочках".
Этого я нигде раньше не видела. Если  яблоки,  груши,  бананы  хоть  немного
помяты, с пятнами, они откладываются на тарелочки и продаются  по  счету  за
гроши. Очень часто эти фрукты даже вкуснее, потому что они спелее,  чем  те,
которые дороже. Долларов на сорок мы не только ухитрялись втроем жить, но  и
платили за Тусину американскую школу.
   Но и сорок долларов временами нам трудно было заработать.  Предприимчивый
японец  открыл  русские  курсы  против  наших,  через   улицу.   Он   широко
рекламировал их и брал со студентов не пять иен, а три иены  в  месяц.  Наши
ученики постепенно стали перебегать к японцу, и у  нас  осталось  лишь  семь
верных учеников. Пришлось закрыть курсы, а семь студентов стали ходить к нам
на дом. Наше финансовое положение заколебалось.
   Как на грех, я заболела. Началось с жабы, болезнь перекинулась на  десны.
Температура  поднялась  до  41  градуса.  Я  металась  на  своем  футоне   в
полубредовом состоянии, мучила Ольгу  Петровну,  почему-то  составляла  свое
духовное завещание, хотя завещать мне было совершенно нечего. Ольга Петровна
настаивала на докторе, я, как всегда, протестовала, тем более что пять  иен,
которые надо было заплатить доктору, составляли весь наш капитал.
   Было довольно неприятно. Хотелось пить, а утолить  жажду  нельзя  было  -
больно глотать, татами были слишком жесткие и слишком тонок  был  футон,  из
низкого раздвижного окна страшно дуло, меня раздражало, что стакан с  водой,
градусник,  часы  находятся  на  той  же  плоскости,  что  и  ночные  туфли,
беспокоили мысли о завтрашнем дне...
   Наконец мне пришлось уступить. Решено было позвать  доктора.  Но  какого?
Русских докторов в Токио не было. Американца? Но  единственный  американский
доктор, о котором мы слышали, был специалист по нервным болезням.
   - Я приглашу  к  вам  нашего  доктора,  -  решительно  сказал  наш  сосед
профессор. - Он много лет уже лечит нашу семью,  он  добросовестный,  добрый
человек и берет дешево.
   Действительно, доктор был добродушный. Толстенький, кругленький, в  сером
европейском  костюмчике,  с  цепочкой  в  жилетном  кармане,  от   холодного
прикосновения к которой мороз пробегал по телу. Он  подтянул  штаны  кверху,
сел на пятки и стал меня осматривать. Несколько раз он выпрямился:
   - Са-а-а-а!
   Долго мучил меня. Я открывала рот, закрывала, снова открывала.
   - Са-а-а-а!
   Он позвал профессора. Сидя передо  мной  на  полу,  они  долго  о  чем-то
толковали, по-видимому, он советовался с  профессором  литературы,  все-таки
профессор чаще имел дело с европейцами и  лучше  понимал  их...  Они  качали
головами, и доктор прописал мне порошки, должно быть, аспирин.
   Мне не стало лучше. Утром повторилось то же самое.
   Он пришел,  опять  вздернул  европейские  штаны,  опять  уселся  на  полу
по-японски. Штаны натянулись, и я думала: лопнут или не лопнут.
   - Са-а-а! - глубокомысленно тянул доктор. - Вакаримасэн! Не понимаю!
   Он больше не приходил.
   - Доктор сказал, - сообщил нам профессор, - что приходить ему бесполезно.
Он все равно не может помочь, он не понимает, что у Толстой-сан за болезнь!
   Но он действительно оказался добросовестным,  как  говорил  профессор,  и
дешевым, в конце месяца я получила счет на одну иену.
   Что было делать? Профессор сказал, что у него  есть  приятель  -  молодой
доктор, очень талантливый, ему  предсказывают  блестящую  будущность.  Он  с
удовольствием придет, денег ему не надо.  Всякий  более  или  менее  сложный
медицинский случай интересует его с научной  точки  зрения,  он  даже  будет
очень  благодарен,  если  Торусутая-сан  позволит  ему  исследовать   ее   и
попытаться поставить диагноз.
   И молодой доктор пришел. Это был очень юный человек.  По-мальчишески  ему
хотелось блеснуть своими  знаниями.  Но  при  первых  же  нелепых  вопросах,
переведенных мне с некоторыми ужимками профессором, о моей наследственности,
я, несмотря  на  свое  болезненное  состояние,  чуть  не  выпроводила  этого
ученого. Он расспрашивал меня о здоровье моих  родителей,  о  здоровье  моих
дедов и бабок, ему надо было знать, сколько детей у моей матери,  сколько  у
бабки, почему я не вышла замуж... Он смотрел горло, нажимая язык  деревянной
лопаточкой, смотрел без  лопаточки,  взял  мокроту  для  анализа.  Порой  он
замолкал и сидел на татами в чисто классической японской позе  с  руками  на
коленях, совершенно неподвижно - думал. Наконец он спросил:
   - А у ваших родителей, Торусутая-сан, сифилис был?
   Я хотела его  выгнать.  Наконец  он  сказал  "инфекция"  и  дал  перекись
водорода для полоскания, как раз то, что мы старались купить, но  не  могли,
потому что не знали, как спросить по-японски.
   И не знаю, от докторских ли вопросов, от  полосканья  ли,  но  мне  стало
лучше - я стала поправляться.
   Доктору мы уплатили последние 5 иен, и  не  осталось  ни  одной  иены  на
приобретение еды.
   Я собралась с силами и, узнав про  бывшего  посла  в  Японии  Абрикосова,
попросила у него взаймы несколько иен.
   Абрикосов отказал. Помогли японцы, а затем, позднее, охотно  дала  взаймы
большая приятельница моей старшей сестры Татьяны.
   И это было спасение. На эти деньги мы через несколько месяцев переехали в
Америку.
   Сакура - цветущая вишня
   Воздух напоен благоуханием. Бегут облака на  темном  фоне  реки.  Свисают
безлистные  тяжелые  цветы.  Еще  раннее   утро,   только   что   проснулись
разноцветные маленькие и большие птицы, названий которых я не знаю, но слышу
их  ликующее  властное  щебетание.  Здесь  по  берегам  цветет  сакура.  Уже
некоторые  бело-розовые  лепестки  опадают,  оседают  на  воде  и   медленно
исчезают, но одни сменяются другими, и весь  апрель  вся  Япония  похожа  на
благоухающий сад. Тяжелая махровая нежно-розовая сакура зацветает последней.
   Сакура везде: на дорогах, вдоль заборов, в парках, на  опушке  леса.  Она
заполняет все дороги, поля, берега озер и рек, она украшает дворцы богатых и
хаты бедных, шинтоистские,  буддийские,  таоистские  храмы.  Везде  гулянья,
всеобщее празднество:  празднуют  старики,  празднуют  дети,  взрослые.  Все
нарядные и веселые, как на Новый год. В Японии  сейчас  большой  праздник  -
цветет сакура!
   Наш сосед, профессор, предложил  нам  поехать  на  велосипедах  верст  за
тридцать в парк, где много сакуры. В  Японии  приличные  люди  не  ездят  на
велосипедах,  и  нужна  смелость  для  того,  чтобы   почтенному   японскому
профессору пуститься на такую авантюру и спуститься до мальчиков, развозящих
товары из лавочек  на  велосипедах,  но  наш  друг  профессор  -  передовой,
культурный человек, он не  обращает  внимания  на  условности.  Несмотря  на
недоумевающие, может быть, косые взгляды Оки-сан, профессор вывел  из  сарая
свой новенький блестящий велосипед, и мы поехали.
   Погода чудесная, на солнце жарко, узенькие проселочные дорожки только что
просохли, и пыли нет. Велосипеды катятся легко и быстро. Мы едем около  двух
часов и вот наконец доезжаем до широкой,  полноводной  реки.  Нас  перевозит
паром. За рекой на многие версты прозрачное  бело-розовое  поле,  конца  ему
нет, оно сливается с горизонтом. Это сакура! И мы торопимся к ней, нам  надо
почувствовать ее ближе, насладиться ею, ощутить ее аромат!
   Людей все больше и больше.  Ехать  дальше  нельзя,  мы  слезаем  и  ведем
велосипеды. По дороге, подымая  пыль,  тянутся  бесконечные  автомобили.  По
истоптанной  тысячами  башмаков  и  гэта,  пыльной,  засоренной   бумажками,
мандаринными  корками,  окурками  аллее  тянутся  люди.  Они  идут  большими
группами, семействами, с детьми, идут парочками, в одиночку, они  веселятся,
потому что сегодня праздник - цветет сакура!
   Но где же сакура? Я уже больше не вижу ее,  не  ощущаю,  не  чувствую  ее
аромата, не вижу ее лепестков, падая, они смешиваются с пылью...
   Я вижу бойких торговцев.  Воспользовавшись  праздником,  вдоль  аллей  из
старых вишневых деревьев они развернули временные лавочки,  я  вижу  кабаки,
они бойко продают сакэ, лотки торгуют орехами, бобовыми пирожными,  жареными
каштанами и  игрушками,  полупьяные  торговки,  хватая  людей  и  выкрикивая
что-то, зазывают к себе в палатки. Я вижу женщин, которых не видела  прежде,
в ярких кимоно и высоких прическах, они нескромно визжат, жесты их развязны,
одна из них - пьяная, ухватив детей, заставляет их делать неприличные жесты.
Публика отвратительно, пьяно  гогочет.  Пьяные,  надевши  маски  с  длинными
косами, кривляются, громко орут. Я вижу студента и  девушку.  Студент  ведет
ее, бережно поддерживая под руку. Девушка,  по  скромности  своей  одежды  и
облику похожая на курсистку, виновато, бессмысленно улыбается,  раскачиваясь
во все стороны. О, Господи! - она пьяна...
   Японцы празднуют. Пусть человек не пьет целый год, но  сейчас  он  должен
напиться до потери сознания и, если даже он не может пить,  он  должен  хоть
притвориться пьяным. Какое же может быть веселье, если люди не пьяные?
   Мы остановились, чтобы снять эту дикую толпу, но нас немедленно окружили,
что-то кричали, хватали, и мы поспешили уехать.
   Мы поехали домой другой дорогой. Нам пришлось несколько верст  лавировать
между пьяными, нас обгоняли бесчисленные такси. Но вот наконец мы выехали на
проселок,  вдоль  тихо   струящегося   канала,   обсаженного   сакурой.   Мы
остановились и сели отдохнуть.
   Кругом божественная тишина, воздух  напоен  нежным,  горьковатым  запахом
сакуры. Осыпаясь,  она  роняет  лепестки.  Лепестки  трепещут  в  воздухе  и
беззвучно осаживаются на прозрачной воде.
   Эта
   Японцы не любят говорить об эта. Кто они? Откуда? Чем они  отличаются  от
других людей?
   В наших глазах они  были  такие  же,  как  и  все  остальные,  но  японцы
утверждали, что они всегда могут узнать эта, что  у  эта  совершенно  особый
тип, другие глаза, волосы,  сложение.  Они  уверяют,  что  от  них  нехорошо
пахнет.
   Кто  же  эти  люди,  эти  парии  японского  народа,  всеми   презираемые,
отделенные в особую касту?
   В VIII и IX веках, когда буддизм имел такое громадное влияние  в  Японии,
свято  соблюдался  буддийский  закон,  воспрещающий   есть   мясо.   Позднее
религиозное чувство ослабело, но японский народ привык к растительной  пище.
Они могли убивать, но есть животных - это вызывало в них страшное отвращение
и брезгливость. После X века,  когда  вспыхнули  междоусобные  войны  и  для
военных целей - седел, сапог, ремней - понадобилась  кожа,  никто  не  хотел
убивать  животных,  и  те,  которые   соглашались   это   делать,   вызывали
брезгливость и отвращение. С  ними  не  желали  общаться,  их  презирали,  и
постепенно люди эти выделились в особую  касту,  они  селились  в  отдельных
поселках, не принимались в японское общество, не смешивались с ним,  молодые
люди не женились, девушки не выходили замуж за эта.
   О существовании эта мы узнали от одного русского, прожившего много лет  в
Японии.
   - Смотрите, - предупреждал он нас, - громко не произносите это  слово  на
улице, это ругательное слово. Если вас услышит эта, он  может  броситься  на
вас, избить.
   Эта долго были лишены всех гражданских прав. У них было свое  управление,
свой уголовный кодекс, их не принимали на государственную  службу,  дети  не
желали учиться в школах, где были дети эта. В  1865  году,  после  воцарения
династии Меджи, они  были  восстановлены  в  правах.  Но  за  ними  остались
навсегда некоторые профессии: кожевников, мясников, кузнецов и самые  низкие
санитарные должности  в  госпиталях,  на  кладбищах.  Еще  позднее  им  была
предоставлена еще одна специальность. В Кобе был мор. Весь  город  вымер  от
голода, опустел маленький, очень старинный шинтоистский храм, некому было за
ним ухаживать. И  только  эта  из  ближайшего  поселка  приходили,  убирали,
чистили вокруг храма и приносили цветы.  После  этого  за  ними  закрепилось
право быть цветоводами.
   Но хотя формально эта и были восстановлены во всех гражданских  правах  -
все продолжали  их  чуждаться.  Напрасно  либералы  и  либеральные  министры
произносили речи о том, что эта такие же люди, как и все, что  надо  уважать
их, - никто не хотел иметь с ними дела.
   - Неужели и теперь существует это предубеждение? - спросили мы  у  одного
своего друга, либерального, передового японца.
   - Да нет... - неуверенно сказал он,  вызывая  в  нас  желание  проникнуть
глубже в сущность вопроса.
   - Ну как бы поступил ваш сын, если бы ему пришлось в школе сидеть рядом с
эта?
   - Са-а-а-а! - Либеральному японцу наш вопрос был явно неприятен. -  Да...
Пожалуй, ему было бы неприятно. Откровенно говоря, всем неприятно. Когда эта
приносит мясо, никто не желает пускать его в дом...
   - Ну, а образованного, культурного эта вы пригласили бы к себе в дом?
   - Приглашают, - ловко уклонился от прямого ответа либеральный  японец.  -
Но в большинстве случаев приглашают, если не знают,  кто  он  такой.  Да,  к
сожалению, предрассудок этот еще существует. По правде сказать, и до сих пор
эта  редко  утверждают  на  государственную  службу,  это  всегда   вызывает
недовольство у остальных служащих...
   - Но почему же? Ведь сейчас все японцы едят мясо? -  допытывались  мы.  -
Что они, грязные? Бедные?
   - Нет, есть  среди  эта  очень  богатые  люди,  у  них  прекрасные  дома,
служащие, автомобили...  Трудно  сказать,  почему  ими  брезгуют.  Некоторые
японцы думают, что это совершенно чуждая нам, пришлая раса.
   - Вы их тоже не любите? - спросила я.
   - Ну как вам сказать?
   Вдруг глаза либерала сузились, лицо сморщилось, и он  стал  хохотать.  Мы
смотрели на него с недоумением, но он так заразительно  хохотал,  что  и  мы
невольно заулыбались.
   - Ox, - наконец с трудом выговорил он сквозь смех. - Ох, я вспомнил  одну
историю, которая случилась с моим соседом.  Он  очень  хороший  человек,  из
очень хорошей семьи, но очень бедный. И вот один раз он пришел домой пьяный.
Я слышу, он кричит, жена кричит, сыновья ругаются... Я бегу к ним... Ха, ха,
ха! - опять закатился японец. - Они все били, били его, больно били...
   - Потому что пришел пьяный?
   - Нет, нет! За то, что эта напоил его и пил с ним!  Ох,  как  та  женщина
ненавидит эта, она говорит, что узнает их по запаху, что от них воняет...
   Передовые женщины
   - Что такое? Вы говорите, что в Японии больше свободы, чем  в  СССР.  Для
кого? - И над громадными, в темной оправе круглыми очками поднялись,  углами
заострились  узкие  брови,  тонкие  пальцы  изнеженной  руки   быстро-быстро
завертели карандаш. - Вы просто  не  знаете.  Женщины,  например.  В  Японии
женщины - рабы.  Отцы  продают  девушек  на  фабрики,  в...  ну  как  это...
нехорошие дома...
   - Дома терпимости?
   - Да. Вы знаете, сколько в Японии этих девушек, шоджи по-японски?..
   - Проституток?
   - Да. Да. Пятьдесят две тысячи, не говоря уже о гейшах!
   - Но ведь гейша не проститутка, это же совсем другое.
   - То же  самое.  У  гейши  всегда  есть,  ну  как  это  сказать,  богатый
человек...
   - Покровитель?
   - Да. Ну,  иногда  этот  человек  выкупает  гейшу,  но  ведь  это  та  же
проституция, только гейши  тоньше,  образованнее,  умнее,  чем  обыкновенные
шоджи. Ведь это же ужас! Детей, маленьких  девочек  воспитывают,  как  гейш,
заранее решая их судьбу. Видели их?
   Да, я много раз их видела в концертах, в театре. Девочки лет
   10-12-ти,  набеленные,  накрашенные,  в  ярких  кимоно,  в  сопровождении
скромно одетых японок в высоких прическах. Гейши всегда  скромно  одеваются,
мы никогда не отличили бы их от других женщин, но японцы безошибочно  узнают
их. На этих кукольных девочек  было  всегда  тяжело  смотреть.  Но  особенно
волновалась всегда Туся.
   - Мам?, кто эти девочки? Почему они такие? - спрашивала она  с  тревожным
любопытством, точно чувствуя, что здесь крылось что-то нехорошее.
   - Но ведь сейчас проститутки в Японии свободны?
   - Ах, это  только  так  говорится.  Ну  представьте  себе,  что  родители
получили деньги за девушку, у них есть  обязательства.  Ну  как  она  уйдет?
Сейчас, правда, среди передовых людей,  особенно  женщин,  началось  сильное
движение против проституции и кое-что им удалось сделать, но что это?  Капля
в море! А вы говорите, что в советской России нет свободы.  Там  проституция
ликвидирована, женщина получила права, а здесь...
   Ее наивность начинала раздражать меня.
   - У вас все знают, что проституция существует,  и  борются  с  ней.  А  в
советской  России  она  существует  в  скрытой  форме.  Служащие   советских
учреждений, получая нищенские  жалованья,  учительницы  вынуждены  по  ночам
выходить на улицу, беспризорные девочки с восьми лет продают себя, в школах,
в университетах разврат...
   - Что разврат? Пустяки это все... Почему  разврат?  Молодежь  увлекается,
сходится, это вполне естественно, никакого разврата нет. А  если  в  церкви,
как это у вас по-русски называется, жениться, тогда не  разврат?  А  если  и
есть  что-нибудь  плохое,  то  вы  же  знаете,  какое  наследство  советское
правительство  получило  от  царя?  Как  оно   может   сразу   ликвидировать
беспризорность?..
   - При царе не было беспризорных...
   - Советское правительство бедно, оно не может сразу  увеличить  жалованье
служащим. Но разве дело в этом? Советское правительство  старается  улучшить
жизнь пролетариата, оно дало все права женщинам, организовало помощь матерям
и детям, ввело восьмичасовой  рабочий  день  на  фабриках,  а  наши  девушки
продаются на фабрики. И какие там условия! Нищенское жалованье!
   - ...А массовые расстрелы, отбор хлеба у тех, кто его производит, лишение
свобод, уничтожение тайного голосования, нищета, голод?
   - Голод? У нас крестьяне  не  могут  есть  рис,  едят  только  бобы,  нет
одежды... А у вас все это временно. Посмотрите, что  будет  через  несколько
лет! Теперь, когда капитализм, буржуазия уничтожены...
   - Вы большевичка, Такэ-сан! - Мне не хотелось больше спорить.
   - Что? Я... Нет, пожалуйста, не называйте меня так.
   - Но разве это неправда? Все, что вы говорите, я много, много раз слышала
от большевистских ораторов...
   - Да нет, но я не  состою  в  партии.  И  пожалуйста,  я  прошу  вас,  не
называйте меня так, что я сочувствую большевикам.
   Едва заметная дрожь  пробежала  от  одного  острого  плечика  к  другому,
сдвинулись  удивленные  брови.  Я  невольно  улыбнулась.  Она  поймала   мой
насмешливый взгляд.
   - Если  бы  вы  знали,  как  здесь  мучают  в  тюрьмах,  особенно  мучают
коммунистов. Бьют, больно бьют...
   - А в России коммунисты пытают людей...
   Она пропустила мое замечание мимо ушей,  она  была  так  полна  неправдой
своего правительства, так хотела верить в правду большевиков, что мои  слова
не задевали ее, не входили в нее.
   - ...стоять, лежать не позволяют, надо по-японски сидеть  целый  день.  И
так жестоко бьют, - снова повторила она. - Ах, как я боюсь. Много раз хотела
записаться в партию, но не могу. Знаю, что я нехорошая, что это плохо, очень
плохо так бояться, но я не могу, не могу...
   Раздражение во мне совсем улеглось. Такая  она  была  смешная  со  своими
выпяченными губками бантиком и таким неподходящим к губкам  широким,  умным,
важным  лбом,  приплюснутым  носом,  блестящими  узкими  глазами  и  женской
ласковостью, которая  так  и  светилась  в  ней  и  которую  скрыть  мужской
рубашкой, галстуком и мальчишеским обликом - ей никак не удавалось.
   Такэ-сан была та самая японочка,  которая  провожала  нас  на  московском
вокзале, та, которая похожа была на повара на японском пароходе. Она недавно
вернулась на родину.
   Во Владивостоке закрылся японский банк, менявший  японцам  валюту  не  по
советскому