й. Где  бы  ни
появлялся,  сейчас  закипали  жизнь  и  веселье.  Помню  первое  мое  с  ним
знакомство.  У  нас  были  гости  -  девочки  и   мальчики,   мы   пели,   я
аккомпанировала на фортепиано. Суллер подошел к нам в стареньком пиджачке  и
матросских, с раструбами книзу брюках. Мои гости с недоумением покосились на
него.
   - Малороссийскую песню "Чоботы" знаете?
   - Да.
   - А ну-ка!
   Суллер стал недалеко от фортепиано и запел  со  второй  же  ноты  высоким
тенором, заливаясь куда-то вверх:
   - Шла-а на речку, чоботы хлопали!
   Все невольно заулыбались, и когда Суллер, дирижируя руками и подпрыгивая,
перешел к перепеву, мы дружно подхватили. Все были в восторге. Я привыкла  к
нему и полюбила.
   - Суллер, изобразите слона, пожалуйста! - приставали мы  к  нему,  и  он,
прикрываясь своим  обтерханным  пиджачком  и  спуская  руку  как-то  сверху,
начинал помахивать ею из стороны в сторону совсем как хоботом.
   - Суллер, - кричали мы вне себя от восторга, - а рыбу, рыбу в аквариуме!
   Суллер вытаращивал глаза, устремлял  их  в  одну  точку,  выворачивал  из
подмышек руки, изображая плавники, и мерно открывал и  закрывал  рот.  Потом
рыба неожиданно всплескивалась, ныряла и исчезала.
   Суллер, взъерошенный, лохматый, вылезал из-под стола.  Отец,  схватившись
за бока, покатывался со смеху, о нас и говорить нечего.
   Пустяки  ли,  серьезное  ли   дело,   Суллер   ко   всему   относился   с
воодушевлением. Все, что он делал, он делал вовсю и всегда легко и  играючи,
напевая песенку.
   И вот случилось непонятное: Суллер попал в тюрьму. Когда я думала о  том,
что он сидит за решеткой, мне представлялась большая, красивая птица. Она не
может петь в неволе и только с утра до вечера в  отчаянье  бьется  грудью  о
решетку.
   Говорили, что Суллера посадили за то, что он не пошел в солдаты, а  когда
его выпустили и он пришел к нам немножко сконфуженный  в  военной  форме,  я
была ужасно рада.
   Все  эти  аресты,  преследования  мучили  меня  только   периодически   и
неглубоко. Было нечто, что мучило меня не переставая, разъедало душу  злобой
и ненавистью, мешало спать, жить, радоваться... Я не могу проследить,  когда
именно это началось.
   Первое время я любила Танеева, любила его игру  на  фортепиано,  особенно
когда он играл не свое,  а  Бетховена,  Моцарта,  сюиту  Аренского  на  двух
фортепиано с  Гольденвейзером.  Я  любила  играть  с  Сергеем  Ивановичем  в
теннис-лаун, причем мы одинаково увлекались игрой и смеялись во все горло. Я
любила его кроткую, уютную нянюшку Пелагею Васильевну.
   Постепенно   все   изменилось.   Чем   больше   я   замечала   особенное,
преувеличенно-любовное отношение мам? к Танееву, тем больше я его не любила.
Когда Сергей Иванович приходил, я демонстративно уходила в свою комнату. Его
грузная фигура, бабий смех, покрасневший кончик небольшого аккуратного  носа
- все раздражало меня.
   Бывало, толстый  Емельяныч,  подрагивая  натянутыми  вожжами,  подавал  к
подъезду сани с обшитой мехом полостью, запряженные  темно-серой  красавицей
Лирой,  и  мам?  в  бархатной  шубе  и  котиковой  шапочке  отправлялась  за
покупками.
   - Разве кто-нибудь у нас сегодня будет? - спрашивала я, отлично зная, что
придет Танеев.
   - Да не знаю, - говорила мам?, - может быть, Сергей Иванович зайдет.
   А вечером, конфузливо смеясь и потирая руки, появлялся Танеев.  Он  сидел
весь вечер, иногда играя и с удовольствием поглощая зернистую икру и конфеты
от Альберта.
   Бывало, возвращались  мы  из  пассажа  или  от  Мюра  и  Мерилиза;  мам?,
перегнувшись вперед, постукивала Емельяныча черепаховым лорнетом по  широкой
ватной спине:
   - Заезжай в Мертвый!
   И, обращаясь ко мне, говорила:
   - Надо нянюшку Сергея Ивановича проведать.
   Я молчала, стиснув зубы. Нянюшка  Пелагея  Васильевна  с  ее  веснушчатым
добродушным лицом  и  раскачивающейся  походкой  делалась  мне  ненавистной.
Иногда мы неожиданно  заставали  дома  Сергея  Ивановича.  Он  обычно  играл
что-нибудь или сидел в своей крошечной столовой и пил чай. Танеев торопливо,
неуклюже вскакивал, он не умел быть  гостеприимным.  Выручала  нянюшка.  Она
приглашала садиться и угощала чаем. Я пряталась  в  темный  угол,  внутренне
сжималась, из меня нельзя было вытянуть ни одного слова.
   Теперь я всячески старалась отговориться от квартетных  четвергов:  то  у
меня было много уроков, то болела голова. Да и мам?,  видя  мое  настроение,
брала меня с собой гораздо реже.
   Весной ездили за город с Танеевым.
   - Саша, в воскресенье поедем на Воробьевы горы!
   - С кем? - насторожившись, спрашивала я.
   - Поедут Масловы, Сергей Иванович...
   - Не поеду, - говорила я грубо.
   - Почему? Непременно поедешь, нечего тебе с уличными мальчишками играть!
   Наступало  воскресенье.  Мам?  была  ласкова,  весела,  нарядна.  Но  чем
оживленнее была мам?, тем я делалась мрачнее.  Я  надувалась  и  всю  дорогу
молчала.
   Ничто не могло развеселить меня.
   О, как на склоне наших лет
   Нежней мы любим и суеверней...
   Это  стихотворение  почему-то  связалось  у  меня  с  Танеевым,   я   его
возненавидела и ужасно обрадовалась, когда узнала,  что  пап?  его  тоже  не
любит.
   - Отвратительное стихотворение, -  говорил  он,  -  воспевает  старческую
слюнявую любовь!
   В этот мучительный период моей жизни  я  узнала,  что  такое  бессонница.
Придешь к себе в комнату измученная злыми, туманными переживаниями,  хочется
скорее забыться, заснуть.  Одним  движением  сбрасываешь  с  себя  одежду  и
залезаешь под теплое, связанное мам? одеяло. Что-то бормочет  во  сне  няня,
поворачиваясь на другой бок. Глаза слипаются, я задремываю.
   - Хор... фиюю, хор... фиюю! - храпит няня.
   "Не засну, - думаю я, - ни за что не засну! Вкусные сегодня были вафли  с
фисташковой начинкой. Почему она мне не дает, а Танееву дает, он сегодня все
съел! А противная эта "Песня без слов" Мендельсона - не люблю".
   - Хоор... фиюю! Хор... фиюю...
   "Господи, не засну! Что мам?, старая или не старая? Ей  не  хочется  быть
старой!" Я вспоминаю ее оживленное лицо,  и  вдруг  поднимается  тоска.  "Не
думать, не думать, заснуть!"
   - Няня, голубушка, няня!
   Няня поднимает голову.
   - Чего еще?
   - Нянюшка, милая, пожалуйста, не храпи!..
   - Спи, спи! Одно знай! Выдумает тоже... храплю...
   "Почему, когда он приходит, она надевает самое  лучшее  платье?  Господи,
заснуть бы скорее, пока няня еще не храпит!"
   Кровать под няней скрипит, она ворочается и вздыхает.
   "Пап? и Маша тоже не любят Танеева..."
   Сначала робко, потом все сильнее,  бесстыднее  раздается  нянин  храп.  Я
всхлипываю. Надо заткнуть уши! Тихонько  встаю,  достаю  вату  из  комода  и
затыкаю уши. Делается страшно и невольно прислушиваюсь опять к храпу: хор...
фиюю - слышится в отдалении. У меня начинает болеть голова. Я выкидываю вату
из ушей, сажусь на подушку. За стеной разговор, о  чем-то  спорят  родители.
Слышится нервный голос мам?, отец  тихо  уговаривает.  Пап?  громко,  в  три
колена зевает: ох, ох, ох! Голоса  смолкают,  в  столовой  два  раза  кукует
кукушка. "Господи, Господи, какая несчастная,  никто  меня  не  любит,  мам?
мучает. Всем все равно". Мне делается жалко себя, я плачу, плачу и в  слезах
засыпаю.
   Один раз я рассказала Маше,  как  я  ненавижу  Танеева,  как  я  мучаюсь.
Сначала говорить было страшно, но, взглянув на нее, я вдруг поняла, что Маша
знает и мучается так же, как я. Тогда слова полились сами собой, я не  могла
остановиться, надо было все выложить, что наболело...
   Маша даже испугалась. Она старалась успокоить  меня,  говорила,  что  нет
ничего дурного в том, что мам? любит Танеева.
   - Посмотри на отца, как он кроток, терпелив,  несмотря  на  то,  что  так
страдает...
   Я знала, что "дурного" не было в  чувстве  мам?  к  Танееву,  но  как  же
сделать так, чтобы это не мучило? Но этого Маша мне рассказать не умела.
   Эх, Маша! Скоро она сама поступила так, что понять ее было невозможно.
   Жил у нас родственник, внук тетушки Марии Николаевны - Колаша Оболенский.
Он кончал в то время университет, и мам? предложила ему  поселиться  у  нас.
Колаша жил да жил, никто не обращал на него  особого  внимания.  Вставал  он
поздно, в университет ходил редко, читал романы, курил папиросы. И  вдруг  я
узнала, что Маша выходит за него замуж. Сперва я не поверила. Ну  что  могло
быть общего между Машей и  этим  красивым  молодым  человеком  с  врожденной
барской  ленью  во  всем  существе,  с  медленной  подпрыгивающей  походкой,
плавной, грассирующей речью? Колаша был так далек от ореола,  окружающего  в
моем воображении сестру. Я не могла допустить  мысли,  что  ради  него  Маша
оставит отца. Но она полюбила Колю и решила  выйти  за  него  замуж.  Помню,
трудно ей было с церковными формальностями. То священник  не  хотел  венчать
родственников, то требовал свидетельства об исповеди и причастии, которого у
Маши не было. Тяжел ей был и сам обряд венчания. Она постаралась сделать все
как можно проще. Жених и невеста в домашних платьях  пошли  в  церковь,  где
было только несколько  человек  родственников.  Но  все  это  было  ничто  в
сравнении с тем компромиссом, на который Маша  решилась  в  связи  со  своим
замужеством. Она хворала, денег не было,  служить  Коля  не  хотел,  и  Маша
попросила отдать ей часть имущества, от которого она прежде отказалась.
   Не знаю, что труднее  было  вынести:  полное  любви  и  снисходительности
молчание отца или упреки матери?
   Отец  был  окружен  близкими,  но  одинок.  Одни   угнетали   его   своим
бескорыстием и преданностью, другие требовали дорогой платы  за  принесенные
жертвы, третьи подавляли его своим восхищением,  четвертые  огорчали  полным
пренебрежением к его мыслям. И  только  одна  Маша  любила  его  беззаветно,
ничего от него не требуя, и сама давала  ему  то,  что  было  нужнее  всего:
заботу, нежность и чуткое понимание. Маша  уехала,  но  отец  не  переставал
думать о ней, писал ей письма. Часто Маша и Коля жили у нас, или отец  ездил
к ним в Пирогово.
   Помню, бывало, отец увидит Машу, просияет весь и непременно спросит:
   - Ну что? Как? Неужели вы с Колей все разговариваете?
   - Да, пап?, - отвечает Маша, смеясь.
   - Ну о чем же можно целые дни разговаривать?
   Он удивлялся и радовался, что Маша счастлива.
   "Воскресение". Замужество Тани. Отлучение
   В 1898 году отец неожиданно  взялся  за  художественную  работу  -  начал
писать "Воскресение". Против обыкновения  отец  был  заинтересован  размером
гонорара. Вырученные деньги нужны были  отцу  для  переселения  духоборов  в
Канаду. Правительство продолжало их преследовать за отказ от военной службы,
и они решились эмигрировать в Канаду.
   Право первого напечатания  "Воскресения"  было  продано  издателю  "Нивы"
Марксу по тысяче рублей за лист.
   Внизу в столовой московского дома весь  стол  был  завален  рукописями  и
корректурами. Переписывали все: Таня, мам?, гости. Отец изредка спускался из
своего кабинета вниз и делал указания.
   Я смотрела на всех с завистью, мне тоже хотелось принять участие в  общей
работе.  Таня,  должно  быть,  почувствовала  это,  пожалела  меня  и   дала
копировать на прессе  письма  отца.  Я  старалась  изо  всех  сил.  Напрягая
мускулы, обливаясь потом, я зажимала пресс с такой силой, что стол  под  ним
трещал. Сознание, что я делаю что-то  для  него,  для  отца,  наполняло  мое
сердце счастливой гордостью.
   Помню, отец уже совсем закончил  роман  и  Маркс  прислал  ему  последние
корректуры. Он их взял наверх посмотреть и  снова  все  переделал!  Полетели
телеграммы с просьбой задержать издание. Тем не менее вновь сделанные  отцом
поправки не успели попасть в заграничное издание,  русское  же  было  сильно
исковеркано цензурой. Таким образом, полного,  точно  установленного  текста
"Воскресения" в печати не было.
   Сережа уехал в Англию хлопотать об отправке духоборов,  и  он,  Ефросинья
Дмитриевна Хирьякова и Леопольд Антонович  Суллержицкий  сопровождали  их  в
Канаду.
   О Сереже беспокоились, ему писали, ждали от него  известий,  и  когда  он
вернулся, и привез оттуда большую меховую канадскую шапку, и рассказывал про
свою поездку, он приобрел в моих глазах еще большее значение.
   В этом же году вышла замуж Таня. Ей было уже тридцать  пять  лет.  Михаил
Сергеевич Сухотин - ее будущий муж - был много старше ее. От первой  жены  у
него осталось шесть человек детей, двое из них старше меня.
   Она долго колебалась.
   - Ну как ты, Сашка, думаешь, - спросила она меня, -  выходить  мне  замуж
или нет?
   Я ничего не ответила. Уткнувшись в подушку  дивана,  я  громко  заревела.
Сестра засмеялась, а потом и сама заплакала.
   Не было человека в доме, который сочувствовал бы Таниному замужеству. Все
были против. Мам? всегда мечтала о блестящей партии для своей  любимицы.  Ей
хотелось, чтобы Таня вышла замуж за Михаила Александровича Стаховича или  за
графа Олсуфьева, у Тани не было недостатка в женихах. И  вдруг  она  выходит
замуж за вдовца с шестью детьми! Даже старая прислуга ворчала:
   - И что это с Татьяной Львовной сделалось? На таких детей идти!
   В церкви я не могла удержаться от слез, хотя и боялась, что Таня  заметит
и обидится. Отец тоже плакал.
   Я  конфузилась,  когда  после  свадьбы  Михаил  Сергеевич  предлагал  мне
называть его на "ты".
   - Говори мне  "ты  Михаил  Сергеевич".  Это  будет  и  по-родственному  и
почтительно, - уговаривал он меня.
   А я смотрела на седого,  почтенного  старичка  с  круглым  брюшком  и  не
решалась. Только много позднее я привыкла к  нему  и  стала  называть  дядей
Мишей.
   С течением времени все полюбили Михаила Сергеевича. Веселый,  остроумный,
с прекрасным характером, он всегда вносил оживление. Отец любил  говорить  с
ним, играть в шахматы. Мы подружились и с его семьей. Ближе всех я сошлась с
Наташей и моим ровесником Мишей.
   Таня хворала, у нее постоянно был насморк и  головные  боли.  Болезнь  то
улучшалась, то снова ухудшалась, наконец головная боль настолько  усилилась,
что она лежала сутками не в силах двигаться и говорить.  Доктора  определили
нагноение в  лобной  пазухе,  так  называемый  фронтит.  Надо  было  сделать
трепанацию черепа.
   Операцию делал профессор фон Штейн в клинике. В  это  время  у  меня  был
урок. Учитель истории ни за что не соглашался отпустить меня. Но я не  могла
заниматься, я ежеминутно смотрела на часы, елозила на стуле, не слушала его,
и он понял, что толка от меня все равно не будет.
   Я пустилась со всех ног по переулку и вдруг вспомнила, что в клинику меня
не пустят. Я осталась ждать на улице. Мимо  меня  поспешно  прошел  отец.  А
вечером мам? с возмущением рассказывала про профессора. Отец сидел  рядом  с
операционной и ждал. Вдруг дверь отворилась  и  с  засученными  рукавами,  в
белом халате вышел фон Штейн.
   - Лев Николаевич, хотите посмотреть на операцию?
   На столе захлороформированная, без  сознания  лежала  Таня,  бледная  как
смерть. Кожа на лбу была разворочена,  череп  пробит,  лицо  в  крови.  Отец
побледнел и зашатался. Его подхватили под руки.
   Операция кончилась благополучно, Таня выздоровела. Некоторое время на лбу
был заметен некрасивый шрам, но затем выбритая бровь отросла и осталась чуть
заметная складка, похожая на морщинку.
   Тане так же, как и Маше, предстояло пережить много тяжелого в связи с  их
семейной жизнью. С мужьями они были счастливы, но обе страдали одной  и  той
же необъяснимой болезнью. Они донашивали детей до  семи,  иногда  до  восьми
месяцев и рожали мертвых.
   Не только сами сестры, их мужья, но и все мы мучительно  ждали  конца  их
беременности. Об этом боялись говорить, боялись спрашивать. По отчаянью,  по
безнадежной тоске на лицах сестер  мы  догадывались,  что  движения  ребенка
становились слабее, а затем и совсем прекращались. Тогда  страх  за  ребенка
сменялся беспокойством за  сестер,  ужасом  перед  предстоящими  бесплодными
страданиями, связанными с опасностью для жизни.
   Я помню ощущение физической боли, когда я представляла себе роды.  "Чтобы
я когда-нибудь вышла замуж, - думала я, содрогаясь, - ни за что, ни  за  что
на свете!"
   С замужеством Тани мы осиротели еще  больше.  В  сущности,  теперь  семья
состояла из отца, матери, Миши  и  меня.  Но  и  Миша,  отслужив  свой  срок
вольноопределяющимся в  Сумском  полку  (учебного  заведения  он  так  и  не
окончил), вскоре женился на Глебовой, прекрасной девушке, которую  он  любил
чуть ли не с одиннадцати лет.
   Но дом не пустовал. Такая же шла сутолока, прислуга не убавлялась.
   Обычно люди по своему вкусу выбирают себе  друзей  и  знакомых.  В  нашей
семье это было не так. Благодаря имени отца  часто  тщеславные  пустые  люди
стремились попасть в наш дом. Семья наша отличалась большой  покладистостью.
Появляется человек раз, два. Он мало всем симпатичен, но в массе народа  его
не замечают. Он упорно  продолжает  приходить,  старается  оказывать  мелкие
услуги,  постепенно  к  нему  привыкают,   перестают   стесняться,   иногда,
забывшись, говорят при нем о личных, семейных делах. Он считает  себя  своим
человеком. Через несколько лет оказывается, что он был близким другом семьи,
а иногда и самого Толстого и написал мемуары.
   Я знаю, что некоторые люди имели серьезные вопросы к отцу,  интересные  и
для него, но по деликатности боялись его потревожить.
   Много лет спустя после смерти отца мне пришлось работать над его  архивом
в Румянцевском музее. Вместе со мной работал  один  литератор.  Он  часто  с
интересом и любовью расспрашивал меня об  отце  и  сокрушался,  что  ему  не
удалось поговорить с ним по ряду мучивших его вопросов.
   - Почему же вы не приехали в Ясную Поляну? - спросила я.
   - Был, - ответил он, - вошел в усадьбу через въездные ворота,  свернул  в
парк, сел на скамеечку, просидел несколько часов  в  страшных  колебаниях  и
уехал. Не решился. Когда поезд уносил меня из Ясной Поляны - я плакал.
   Среди "друзей" была барышня, одна из тех, которые,  оставаясь  в  глубине
души равнодушными решительно ко всему - к музыке, литературе, политике, даже
любви, - изо всех сил стараются показать, как сильно они  все  воспринимают.
При этом они неизбежно теряют чувство меры -  смех  выходит  неестественным,
выражения восторга преувеличенными, шумными, в их обществе делается душно.
   Девица имела  пристрастие  к  богатству  в  титулам.  Мам?  она  называла
графиня-мать, сестру Таню - графиня-дочь. Скоро  она  сделалась  необходимой
моей матери. Ездила с ней к портнихам, за покупками, помогала в  расчетах  с
артельщиками, разбирала бумаги.
   - Нет, вы и представить себе не можете, графиня-мать, как вы моложавы!  -
говорила она часто, усвоив с  матерью  фамильярный  тон,  от  которого  меня
коробило. - В вашем возрасте ни одной морщины, ни одного седого волоса!
   Девица прекрасно знала, что мам? употребляла hair restore1, от которого у
нее чернели волосы.
   - Да что вы?! - говорила мам?, радостно улыбаясь и принимая комплимент за
чистую монету.
   - Честное слово! А это платье вам особенно идет!
   Мам? искренне  ей  верила.  Когда  приходил  Танеев,  барышня  вносила  в
разговор оживление. Крикливо, возбужденно она говорила  о  любви  и,  слегка
задевая Сергея Ивановича, мило с ним кокетничала.
   Мне часто  хотелось  сказать  матери,  что  она  подлизывается,  что  она
фальшивая, но мам? так сердечно к ней относилась, что я не  решалась.  Да  и
все равно она не поверила бы мне. Я молчала и остро ненавидела эту барышню.
   Только много позднее, узнав про ее бесчестный поступок, мам? убедилась  в
том, что я уже давно знала.
   Тяжелую повинность - хождение по симфоническим и квартетным концертам - я
больше не несла. Девица уверяла мать, что музыка - самая большая ее  страсть
и что Танеев величайший в мире композитор!
   Так же случайно застряла в нашем доме Юлия Ивановна Игумнова. Но это  был
совершенно