ас, черный хлеб я получил, но я не могу его есть.
   Иностранцы выходили гулять на станциях, смотрели по сторонам в брезгливом
недоумении. Здесь были прекрасно одетые дамы, все в шелковых чулках,  немцы,
американцы, толстый, очень большой японец и с ним японка  и  две  девочки  в
европейских платьях - посол с семьей. Почти все они ехали в мягких  вагонах,
курили душистые сигары, держались замкнуто и смотрели на все  с  презрением,
свысока.
   На пристани во Владивостоке один иностранец пренебрежительно ткнул  ногой
разорванный  мешок,  из  которого  посыпалась  фасоль.   Должно   быть,   ее
приготовили к погрузке.
   - Кому нужна эта  дрянь!  -  сказал  он  своему  спутнику  с  насмешливым
презрением.
   "Господи, зачем отняли и за гроши продают, когда своим  есть  нечего?"  -
подумала я с тоской.
   Эти сытые, чистые, бритые и самоуверенные люди казались чуждыми,  чужими,
а вот на станциях, в порту - рваные, грязные, с  привычной  покорностью  все
переносящие - были свои.
   Куда ж я еду?

   * * *
   Во Владивостоке все гостиницы были заняты.
   - Где же ночевать?
   Советские представители пожимали плечами.
   - Ничего не можем сделать, товарищи, переночуйте на станции.
   - Но как же это можно? Мы страшно устали от путешествия, 9 дней в вагоне,
и... с нами девочка*. Дайте хоть какой-нибудь номер.
   Но все свободные комнаты были предоставлены иностранцам, частных гостиниц
не было, все национализированы, и мы не знали, что нам делать.
   Наконец, после  того  как  я  несколько  раз  показывала  наши  служебные
командировки, грозила товарищам Кремлем и всеми московскими комиссарами, нам
отвели крошечный грязный номер с двумя кроватями, испорченным  умывальником,
у которого не действовала педаль, и... с клопами.
   Найти еду было еще труднее. О русских не  заботились.  Валюты  у  нас  не
было, а что стоили  бумажные  червонцы?  Здесь  на  границе  они  нелегально
продавались по 2 американских цента за рубль. В довоенное время рубль  стоил
50 японских центов.
   Но за двенадцать лет мы прошли хорошую школу. Как опытный  охотник  чует,
где водится дичь или  рыба,  так  и  мы  сразу  отыскали  на  главной  улице
кондитерскую, где нам подали кофе и булочки. Булочки были  очень  маленькие,
мы попросили еще. Но оказалось, что с каждой чашкой кофе  полагалась  только
одна булочка.
   - Так дайте нам шесть чашек кофе.
   Обед мы получили по карточкам. Пытались  есть,  но  все  трое  сейчас  же
заболели, и те двое с половиной суток, пока мы ждали парохода, мы  охотились
за едой. В одном месте нашли яйца, по рублю  за  штуку,  в  другом  копченые
селедки, которые трудно было есть без хлеба.
   Опять шел дождь. Мое новое непромокаемое пальто, в котором я  чувствовала
себя   такой   элегантной,   полиняло.   Краски    потускнели,    растеклись
зеленовато-лиловыми, оранжевыми разводами.
   - Ужасная пища в гостинице, - говорил нам при  встрече  англичанин,  -  я
совсем болен.
   - А  ведь  вы  получаете  самое  лучшее,  -  хотела  я  ему  сказать,  но
сдержалась. Он был чужой, и вся эта огромная страна, которую он  только  что
проехал с запада на восток, - казалась  ему  последней,  грязной,  нищей.  А
разве я могла объяснить ему и разве он поверил бы мне, что когда-то она была
другой?

   * * *
   Наши вещи почти не смотрели. Советский агент был очень занят. Он искал на
пароходе русских беглецов.
   Маленькие, черненькие,  очень  ловкие  матросы  помогли  перенести  вещи.
Пробежал повар в белом колпаке, резко оттенявшем его серо-бронзовое лицо. Он
скалил зубы и ужасно был похож на провожавшую нас японочку.
   - Неужели уедем?
   Я не верила, что мы уедем, до последней минуты.  Мне  все  казалось,  что
кто-нибудь задержит, арестует.
   Нас провели в третий класс. Возвышение, покрытое циновками. Ни  коек,  ни
столов, ни стульев, ничего - гладкий, чистый пол. В углу на полу, поджав под
себя ноги, сидел японец. Мы хотели войти, но матрос знаками показал нам, что
надо разуться. Мы разулись.  Сложили  вещи,  где  была  уже  навалена  груда
хороших кожаных чемоданов, и, подумав, тоже сели на пол. Все  это  было  так
необыкновенно, так заинтересовало нас, что мы и не  заметили,  как  тронулся
пароход. Я спохватилась, когда пристань была уже далеко.

   Не было ни сожаления, ни сомнения в душе, когда я взглянула последний раз
на то, что было моей родиной.
   Качка
   Нас позвали завтракать.
   - Как? Все это нам? - спросила Туся.
   Здесь были и суп, и рыба, и овощи,  какое-то  сладкое,  фрукты,  кофе  и,
главное, сколько угодно хлеба и сахара.
   Неужели это пища третьего класса?  А  может  быть,  нам  капитан  прислал
завтрак второго? Должно быть, так, потому что рядом с нами сидящий японец ел
палочками рис.
   Я вынула из чемоданчика корку сухого сыра,  который  приехал  с  нами  из
Москвы, открыла люк и запустила ее в море.
   - Рыбам, - сказала Туся. Неприятно все-таки было выбрасывать пищу.
   Капитан прислал сказать, что очень жалеет, что на пароходе нет ни  одного
места второго класса. Он с радостью предложил бы их нам.
   Но нам даже нравилась наша гладкая и чистая  платформа,  мягкие  циновки,
тихий, но полный достоинства японец в углу со своим  рисом  и  палочками.  В
первом и втором классах было тесно и душно. Когда стемнело, мы  постелили  и
улеглись спать.
   Качало. Но  немного.  Ощущение  блаженства  освобождения  было  настолько
радостно и полно,  что  затушевало  все  остальное:  мысли  о  необходимости
заработка, о 150 долларах, составляющих все наше богатство, о плохой одежде,
а главное, о том, что осталось позади.
   Я скоро уснула и проснулась от страшного ощущения, что лечу куда-то вниз.
Я уцепилась за что-то, но сейчас же почувствовала,  что  качусь  в  обратную
сторону. Я докатилась до какого-то твердого предмета, стала  шарить  руками,
но, не  найдя  ничего,  за  что  можно  было  удержаться,  тотчас  же  опять
устремилась в бездну. Спутница моя, видимо, давно уже проснулась  и  строила
баррикады из чемоданов. Ползая на коленях, отгородились  тяжелыми  связками,
корзинами,  собрали  подушки,  одеяла  и   улеглись.   Но   вдруг   чемоданы
заколебались, закачались и покатились вниз, а с чемоданами покатились и  мы.
Пароход скрипел, накреняясь то на одну, то на другую сторону,  все  звенело,
трещало. Из второго класса слышались стоны, крики, boy1  балансировал  между
койками со стаканами содовой воды, тазами, лимонами.
   Наши чемоданы  и  связки  перепутались  с  чемоданами  иностранцев.  Все,
догоняя друг друга, скатывалось под гору,  неслось  куда-то  и,  ударяясь  о
стены, стремительно кувыркалось обратно. Большой кожаный чемодан ударил меня
по лбу. Я ухватилась  за  него,  думая  удержаться,  но  чемодан  дрогнул  и
устремился вниз, а я за ним. Наконец я забилась за какой-то выступ.  Страшно
ломило голову. Что-то брызнуло мне в лицо,  запахло  одеколоном.  Надо  мной
стоял японец.
   - Тонем? - спросила я слабо.
   - Нет, нет, никакой опасности, - ответил он бодро на  ломаном  английском
языке. - Very solly2. - Японцы выговаривают иногда р как л.
   Нас бросало двое суток. День и ночь  слились  в  одно.  От  неперестающей
борьбы и напряжения мускулов болело тело, казалось, что в голове не осталось
живого места - все избилось, перевернулось.
   Мы больше не радовались  хлебу  и  сахару,  boy  приносил  и  уносил  еду
нетронутой.
   Под утро второй ночи стало тише, и мы уснули.
   Начало сказки
   Сияло прозрачное утро. От искрившейся  тысячами  серебристо-перламутровых
блесток воды слепило глаза. Пароход уверенно и спокойно стоял на якоре, и не
верилось, что несколько часов назад море било и швыряло его по  волнам,  как
спичечную коробку. Сновали взад  и  вперед  сердито  фыркающие  и  плюющиеся
суетливые катера, в мутной дымке уходящего моря застыли  белые  трехмачтовые
паруса. На море не  хотелось  смотреть,  хотелось  туда,  на  этот  высокий,
зеленый, крутой берег, где шла новая для нас, незнакомая жизнь чуждых людей.
   Это порт Цуруга. На палубе  появились  важные,  точно  надутые,  японские
военные в мундирах цвета хаки, туго перетянутые  ремнями,  толпились,  мешая
матросам работать, иностранцы с фотографическими аппаратами и биноклями.
   Все люди эти - и моряки, и военные, и иностранные пассажиры, хотя и очень
разные - все  принадлежали  к  определенным  разрядам  людей,  признанных  и
приличных, так или иначе принимающих участие  в  жизни,  но  как  только  мы
попытались присоединиться к людям на палубе,  я  почувствовала,  что  мы  не
принадлежим ни к одной из этих групп, мы вне жизни, как будто мы только  что
вышли из тюрьмы или из сумасшедшего дома. Люди с удивлением осматривали  мое
полинявшее всеми  цветами  радуги  непромокаемое  пальто,  мужские  башмаки,
круглую "поганку" на голове. Я была для них неприемлема.  Они  же  были  мне
чужды потому, что они не знали того, что знала я.
   Это было давно, в 1929 году, но чувство это  хотя  и  сгладилось,  но  не
прошло и, пожалуй, навсегда оставит во мне следы.
   Вопросительное недоумение на лицах увеличилось, когда  вдруг  у  парохода
зафыркал катер, капитан  подошел  к  нам  и  указал  на  японцев  в  светлых
костюмах, улыбающихся и приветливо машущих нам шляпами.
   - Это к вам от газет "Токио Ничи-Ничи" и "Осака  Майничи".  Курода-сан  и
другие журналисты и фотографы, - сказал капитан.
   Защелкали аппараты, посыпались вопросы:
   - Вы надолго в Японию? Где и о чем вы намерены читать лекции? Кто  это  с
вами? Ваш друг? Она вам родственница? Нет? А  эта  хорошенькая  девочка,  ее
дочка? А можно их тоже снять?
   Нас провели в кают-компанию  первого  класса,  угощали  содовой  водой  и
фруктами. Тут же, сидя за столом, мы давали вежливому японцу подписку в том,
что не будем распространять коммунистическую пропаганду. Немец, даривший нас
несколько раз высокомерно-презрительными взглядами, вдруг подошел к нам:
   - Простите, я, собственно, не знаю, почему  вас  снимают  и  кто  вы,  но
разрешите и мне снять с вас фотографию. - Затвор щелкнул:  "Данке  зер"1,  и
немец пошел узнавать, кто мы такие.
   На  пристани,  среди  толпы  японских  корреспондентов,   лениво   шмыгая
калошами, с портфелем под мышкой, к нам подошел  человек,  в  котором  я,  к
ужасу своему, сразу узнала "своего".
   - Я здешний представитель полпредства, - сказал  он,  -  мне  сообщили  о
вашем приезде.
   Но, к счастью, он скоро отстал, а мы сели в такси и поехали.
   Автомобиль медленно двигался по узким улицам, уступая  дорогу  пешеходам,
женщинам с привязанными на спинах детьми, ребятам, играющим  посреди  улицы,
велосипедистам-мальчикам в  синих  бумажных  пиджаках  с  громадными  белыми
иероглифами на спинах, обтянутых штанах и белых, живописно завязанных  слева
повязках на головах, которые везли большие  поклажи  в  колясочках.  Кричали
разносчики, стучали по камням деревянные сандалии: "цока, цока, цока, цока".
Кружилась голова от непривычного пряного запаха;  глаза  разбегались.  Улица
была больше похожа на фантастическую картину, на театр. Я никогда не думала,
что Япония до сих пор такая характерно японская. Фигуры  женщин  с  высокими
прическами, в шелковых, со странными рисунками кимоно, сужающихся вниз,  как
вазы на тонких ножках, с бантами на спинах, в белых чулочках и сандалиях,  с
плоскими разноцветными шелковыми зонтиками в руках; мужчины в темных  кимоно
и круглых  канотье;  фонарики:  большие,  маленькие,  круглые,  овальные,  с
иероглифами, разноцветные; бесконечные лавочки, изобилие  товаров,  шелка...
Много-много  детей  в  кимоно,  ярких,  цветистых,  с  бритыми  затылочками,
черненьких, как жучки... Болела голова.
   - Простите, вы что-то спрашивали у меня?
   - Да, чем вы, Толстая-сан, занимались в России?
   - В России? Я организовывала школы, музеи... А скажите,  почему  вон  тот
человек в широкополой соломенной шляпе идет по самой середине улицы и  дудит
в дудочку?
   - Вон тот? Это  массажир  (массажист).  У  нас  в  Японии  слепые  всегда
избирают эту профессию. Он дудит - предлагает свои услуги.
   - А он не боится, что его задавят?
   - О нет, это невозможно, у нас  автомобили  ездят  очень  осторожно...  А
сколько же учеников было в вашей школе в Ясной Поляне?
   - Около шестисот... А скажите, что везет этот мальчик на велосипеде?
   - Обеды. Это подносы один на другом, иногда десять подносов: суп, рис...
   - Как же он может везти все это на одной руке?
   - О, это очень трудно, мальчики платят за  эту  науку  сто  иен.  Видите,
левую он закидывает назад и держит обеды, а правой управляет велосипедом.
   Автомобиль остановился около маленького  деревянного  дома.  Раздвинулась
бумажная стена, и  мы  вошли.  Женщина  с  высокой  прической,  в  кимоно  и
беленьких чулках, стояла на возвышении, кланялась и улыбалась, и от всего ее
существа веяло добродушной лаской и уютом. Мы сняли обувь и  вошли,  оставив
башмаки внизу на полированном полу. Женщина, беззвучно ступая  по  татами  -
соломенным матам, вышла из комнаты и сейчас же вернулась обратно с  подносом
- крошечные чашечки с зеленым чаем и пронзительно яркими пирожными из бобов.
От всего этого шел тот самый пряный запах, который  нас  поразил  на  улице.
Курода писал, изредка задавая мне вопросы.  Он  посылал  телеграмму  в  свою
газету о нашем приезде.

   * * *
   Я никогда не забуду этот первый  день  в  Японии.  Мне  казалось,  что  я
перенеслась в иной, фантастический мир; так бывало, когда в детстве няня  на
ночь рассказывала сказки и,  заснув,  я  во  сне  продолжала  жить  теми  же
волшебными видениями тридевятого царства,  ковров-самолетов,  волшебников  и
фей, всем тем, чего в настоящей, скучной жизни - нет.
   Я была зачарована. Чем? Что потрясло меня так? Красота,  яркость  красок?
Своеобразие людей, их одежды,  богатство,  обилие  товаров  в  лавках  после
нищеты советской России. Меня поразила быстрота мчавшего  нас  в  Токио,  на
другое  утро,  европейски  оборудованного  поезда;  мальчик  в   наморднике,
предохраняющем его легкие от пыли, в то время  как  он  мел  вагоны.  Я,  не
отрываясь, смотрела в окно: превосходно обработанные, удобренные  поля,  где
использован каждый крошечный кусочек в несколько футов.  Фруктовые  деревья,
виноградные лозы, обремененные плодами; живописность деревень с  соломенными
крышами и бумажными стенами, храмы с красиво изогнутой линией крыш и  ворот,
приютившиеся в парках среди темной  густой  зелени  и  ярко-красных,  желтых
кленов;  рисовые  поля,   изрезанные   на   четырехугольники   оросительными
канавками. Сквозь туман мутящей головной боли я, не  отрываясь,  смотрела  в
окно.
   - О бенто! О бенто!* - кричали мальчики на станциях.
   Курода-сан купил нам три коробочки. В них были рис, кусочки мяса, рыбы  и
овощей, палочки и между палочками зубочистка. Неуклюже  действуя  палочками,
мы пытались есть, но не могли. Мясо и  рыба  были  не  соленые,  а  сладкие,
фрукты кислые или горькие, от розового кусочка,  который  я  разжевала,  рот
стал гореть огнем, как от хрена. Рис был без соли, холодный.
   - Вам не нравится? - спросил Курода, ловко заправляя палочками рис в  рот
и заедая какими-то кусочками. - Хотите чаю?
   Чай оказался без сахара, зеленый, но нас поразило, что чай продавался  по
5 центов** вместе с прехорошенькой глиняной кружечкой.
   - Мне можно взять такую чашечку? - спросила Туся.
   - Да, конечно, но она так грубо сделана...
   В Осаке Курода отвез нас в гостиницу. Здесь было чисто, уютно, можно было
отдохнуть после нашего двухнедельного путешествия, но мы не могли усидеть на
месте, нас тянуло опять туда, в этот мир фантазии, в узенькие переулочки  со
странными людьми, красивыми изделиями, богатством товаров, красок, жизни...
   Мы бессовестно глазели на проходящих японок в  ярких  кимоно  с  высокими
прическами: "Наверное, гейша", говорили мы друг другу;  "А  вон  тот  японец
похож на римлянина в тоге".
   Наконец, измученные, мы лежали в  мягких  европейских  постелях.  Сна  не
было.
   С улицы доносились странные гортанные звуки, где-то протяжно и непривычно
ныла на трех нотах струна, мучил тот же пряный, острый запах...
   "Цока, цока, цока, цока!" - стучали деревянные сандалии.
   "Сыщики"
   Когда мы приехали, два японца - один повыше, другой пониже - вошли вместе
с нами в переднюю гостиницы. Я покосилась на них. "Корреспонденты"?  Но  они
не подошли к нам, а молча сели, один направо, другой налево.
   Они, вероятно, сидели здесь все время, пока мы устраивались в номере.  Но
как только мы вышли из гостиницы, они молча  встали  и  пошли  за  нами.  Мы
покупали фрукты, они стояли тут же и улыбались, мы зашли в  аптеку,  они  за
нами. Мы вернулись в гостиницу и пошли обедать в столовую. Японцы  проводили
нас взглядами и снова уселись на свои стулья в разных концах передней,  один
направо, другой налево.
   Что им нужно?
   Обед был  европейский,  порции  казались  маленькими,  но  мы  ели  много
пушистого белого  хлеба.  Мне  все  казалось,  что  вся  эта  обстановка:  и
подкрахмаленные  салфетки,  от  которых  я  давно  уже   успела   отвыкнуть,
сползающие с  колен  на  пол,  начищенное  серебро,  тарелки  в  подавляющем
количестве, слишком чистая  скатерть,  неизвестно  зачем  поданные  чашки  с
теплой водой - все это было для тех  признанных,  "порядочных",  которых  мы
видели в поезде и на пароходе, не для нас... Нам это досталось по ошибке.
   Мы вышли на улицу другим ходом, прямо из столовой, шутили  и  радовались,
что так ловко обманули  присосавшихся  к  нам  японских  человечков.  Быстро
удирая,  мы  свернули  в  первый  попавшийся  переулок,  сделали   еще   два
поворота... "Теперь не найдут", - и пошли  тише,  разглядывая  великолепные,
выставленные в витринах изделия из точеной слоновой  кости:  корабли,  дома,
животные.
   - Это возмутительно! - воскликнула я невольно. - Что они к нам пристали?
   Японцы стояли рядом с нами и улыбались.
   - Простите, может быть, мы могли бы вам помочь? - спросил один из них  на
чистейшем русском языке, любезно наклоняя  вперед  корпус.  Не  отвечая,  мы
пошли дальше. Я никогда не видала таких нахалов. Мы искали почту и открытки,
но спрашивать у этих нахалов мы не хотели.
   - Не можете ли вы указать нам, где почта? - обратились мы  к  проходящему
мимо японцу в европейской одежде.
   - Почта! - подскочил к нам один из наших преследователей.  -  Пожалуйста,
сюда! - И он пошел рядом с нами. Теперь они оба подошли к нам, похохатывали,
кивали, очень довольные, что могут оказать нам услугу.
   - Вам нужны открытки? Мы зайдем сейчас, тут есть хороший магазин.
   - Пожалуйста, оставьте нас в покое, - сказала я сердито.
   - Вот здесь, вправо, виды Токио, снимки со знаменитых японских картин...
   Теперь мы ходили по улице впятером. Большие, европеизированные улицы  нас
не  интересовали,  мы  забирались  в  узкие,  типично  японские  переулочки,
любовались на горевшие цветами бумажные  фонарики,  на  лавочки,  заваленные
поражающим обилием и разнообразием товаров, на  странных  невиданных  людей.
Человечки следовали за нами. Они отстали, только когда  мы  ушли  к  себе  в
номер.
   - Кто эти два человека, которые преследуют нас, как тени? - спросила я на
другой день у Куроды-сан*.
   - Полицейские агенты. Таков  обычай  в  Японии.  Они  приставлены,  чтобы
охранять вас.
   - Охранять? От кого? Сыщики? Значит, нам не доверяют и  следят  за  нами!
Это ужасно неприятно!
   - Да... Но это всегда так, полиция особенно тщательно охраняет приехавших
из советской России.
   - Но неужели правительство может нас  заподозрить?  Мы  же  не  советские
агенты... Может быть, можно попросить снять это наблюдение? - Я возмущалась.
   - Нет, это бесполезно, -  спокойно  возразил  Курода.  -  Они  перестанут
следить, когда сами убедятся в вашей благонадежности. Но это будет не скоро.
Вам придется с этим примириться.
   На другой день я подписала договор с газетами "Осака  Майничи"  и  "Токио
Нич