городах...
   Я вернулась из Петербурга с тетенькой Татьяной Андреевной и с ее  старшей
дочерью. Мы привезли много новостей, рассказывали про  то,  что  делалось  в
Москве и Петербурге. Отец с интересом, но с видимым страданием нас слушал.
   Накануне, четвертого февраля, когда я была в Москве, послышался  страшный
взрыв.  Все  бросились  к  Кремлю.  Говорили,   что   бомбой   убит   Сергей
Александрович. Взрыв был  настолько  сильный,  что  не  могли  собрать  тела
великого князя, оно было разорвано на мелкие куски.
   - Какой ужас! Какой ужас! - повторял  отец,  морщась  от  боли,  когда  я
рассказывала, как в вагоне  по  дороге  из  Москвы  студенты  говорили,  что
убийство Сергея Александровича первый сигнал к  началу  революции.  "Здорово
сделано, чисто! Собаке собачья смерть!"
   - Ах, Боже мой! -  застонал  отец.  -  Ну  как  не  понять,  что  злобой,
жестокостью они вызовут еще большие жестокости и конца этому не будет.
   Тетенька с возмущением говорила о беспорядках на заводах, о  забастовках,
а отец делался все мрачнее и мрачнее.
   Я рассказала, как Саша Берс* во время этих событий должен был  вместе  со
своим Преображенским полком охранять  мосты.  Курсистка  подошла  к  нему  и
начала его ругать. Она называла его палачом, жандармом, царским  опричником.
Саша терпеливо молчал. Тогда она плюнула в него. Не желая  ее  арестовывать,
он нагнулся, приподнял ее на седло и отшлепал. Мне это казалось смешным.
   - Ах, как можно, как можно смеяться, - сказал отец,  нахмурившись,  -  ну
что может быть ужаснее, чем эта взаимная злоба, рознь людей?
   Говорили о том, как Лева был у царя, как царь  был  растроган  депутацией
рабочих.
   - А кто уполномочил этих рабочих идти к царю? - спросил отец.  -  Они  не
имели никакого права говорить от лица многомиллионного народа.
   А когда я добавила, что Лева хочет написать царю письмо  и  считает,  что
оно будет иметь важное значение, отец сказал:
   - Как они все любят учить, как любят учить, а сами ничего не знают, своей
жизни устроить не умеют! Лева воображает, что он напишет письмо  царю  и  от
этого судьба России изменится...
   Все чаще и чаще запрашивали мнение  отца  о  революции,  задавая  пустые,
непродуманные вопросы. Не  потрудившись  познакомиться  с  его  взглядами  и
схватив налету то, что им было на руку - отрицательное отношение к церкви  и
государству,  -  некоторые  революционеры  делали  быстрое  заключение,  что
Толстой человек их лагеря, и наивно ждали от него сочувствия.
   Были и такие, которые, хорошо зная взгляды отца, затушевывали то, что  им
было не по сердцу и,  желая  употребить  влияние  Толстого  в  свою  пользу,
распространяли некоторые его произведения: "Мне неприятно, - говорил отец, -
что продается на улицах моя солдатская памятка. Я желал бы, чтобы мои  мысли
были приняты всецело, а не пользовались бы частью их для целей мне чуждых"*.
   Когда отец старался оставаться в стороне - его осуждали.
   "Меня причисляют к лагерю Каткова. В это время испытания  надо  сохранить
свое я. Я за Бога и не за правительство, не за либералов. Люди  пренебрегают
той вещью, в которой одной  они  свободны:  внутренней  жизнью.  Все  делают
планы, как осчастливить других, а про свою духовную жизнь забывают. Я живу в
счастливых условиях  отдаленности  от  этой  борьбы  и  продолжаю  именно  в
интересах освобождения людей  сохранять  и  развивать  свои  мысли,  которые
позже, когда наступит время, будут полезны"**.
   В  мае  было  получено  известие  о   поражении   нашего   флота.   Много
родственников и знакомых погибло. Тетенька Татьяна Андреевна уже  оплакивала
своего сына Васю, но он уцелел. Он продержался на воде около  восьми  часов.
Японцы его выловили, и он несколько месяцев пробыл у них в плену.
   В октябре пришло известие о бунте в Кронштадте. Затем  вдруг  смолкли  на
железной  дороге  свистки,  точно  в  волшебной  сказке  сразу  прекратилось
движение, все поезда - товарные, пассажирские - остановились, и было в  этом
что-то жуткое и волнующее. Растерянные пассажиры бродили около Козловки*.  К
станции  потянулись  вереницы   баб   с   узелками,   смекнув,   что   можно
воспользоваться случаем, они втридорога продавали молоко, масло, яйца.
   В это время к нам заехал брат Миша. Его жена должна  была  родить,  и  он
спешил в Москву. Не дожидаясь конца  железнодорожной  забастовки,  он  нанял
лошадей и поехал. Из Серпухова он позвонил в Москву. В Москве шла  стрельба,
строились баррикады.
   - Лина что? - спросил брат.
   - Дуплет! - ответил ему товарищ.
   - Лина, жена что? - допытывался брат, думая, что тот говорит о стрельбе.
   - Ведь я ж тебе говорю - дуплет! Понимаешь? Двойня, двойня!  Благополучно
родились под аккомпанемент выстрелов - мальчик и девочка...
   Я была в Туле в день объявления конституции. По  Киевской**  нельзя  было
проехать, она была заполнена народом. Шли бесконечные толпы, слышались крики
ура, усиленные наряды полиции поддерживали порядок, и непонятно было, то  ли
радуются дарованной конституции, то ли вот-вот вспыхнут беспорядки...
   Весной начались выборы в Государственную думу. Неожиданно  для  всех  был
выбран  Михаил  Сергеевич  Сухотин.  Несколько  лет  тому   назад   он   был
предводителем дворянства в Новосильском уезде, но затем совершенно отошел от
общественной деятельности, и казалось непонятным, почему выбрали именно его.
   Таня с дочкой жила у нас, и мы все с нетерпением ждали  приездов  Михаила
Сергеевича из Петербурга.
   Никто не умел так рассказывать, как он,  -  живо,  интересно,  остроумно.
Черносотенные типы, представители рабочей партии в расшитых косоворотках,  с
их непримиримостью, наглостью, как живые вставали перед нами...
   - Какой отвратительный тип образуется из рабочего, -  с  грустью  говорил
отец, слушая эти рассказы, и все больше утверждаясь в мнении,  что  из  Думы
ничего не выйдет, - какое безумие, какой ужасный грех словоговорения!  И  на
эти бесполезные пререкания, шутовство,  злобные  выкрики  тратятся  миллионы
народных денег!
   Михаил Сергеевич не возражал, только добродушно  посмеивался,  в  глубине
души соглашаясь с отцом. Но брат Сергей всегда с ним  спорил,  убежденный  в
том, что от перемены  правительства  зависит  благоденствие  России.  Иногда
споры между отцом и братом доходили до обоюдного раздражения.
   -  Ты  вот  говоришь  конституция,  N.N.  за   неограниченную   монархию,
революционеры - за социализм, и вы все думаете, что можете  устроить  судьбу
народа. А я уверяю тебя,  что  только  тогда,  когда  каждый  человек  будет
стремиться сам жить хорошо, не вмешиваясь  в  жизнь  другого,  только  тогда
жизнь людей улучшится.
   - Но ведь надо же как-то ограничить власть. Ведь сам  же  ты  ужасаешься,
что правительство сажает в тюрьмы, расстреливает...
   - И будет продолжать то же делать. Дело не в форме...
   Один раз Михаил Сергеевич рассказывал, как  во  время  перерыва  депутаты
собрались в Таврическом саду. Сторожа косили траву. Несколько человек  левых
взяли у них косы.
   - Ну, давайте, кто кого! - крикнул Стахович, сбрасывая пиджак и берясь за
косу.
   И как пошел Стахович махать, ни  один  социалист  за  ним  не  поспевает,
вспотели, запарились, а остальные депутаты и сторожа смеются:
   - Ну куда им, они ведь представители от крестьян!
   - Ведь это поразительно, - сквозь смех воскликнул отец,  -  поразительно!
Ну разве это крестьяне? Ведь это случайно попавший  сброд,  который  берется
решать судьбу русского народа.  Ни  один  настоящий,  порядочный  крестьянин
никогда не будет заниматься политикой - это ему чуждо, противно!
   Иногда отец  читал  газеты,  следя  за  политическими  событиями,  иногда
месяцами не прикасался к ним. "Газеты хуже дурмана,  хуже  папирос,  вот  на
газетах ясно виден вред цивилизации, - говорил он. - Каждый  день  громадные
листы бумаги  заполняются  всякой  чепухой.  Печатают  ненужную,  преступную
болтовню в Думе, шутовские  выкрики,  злобные  речи  левых,  друг  на  друга
нападают, оправдывают преступления, убийства".
   Иногда, выходя в залу,  он  заставал  разговоры  о  политике  и  невольно
принимал в них участие, но спохватывался и быстро уходил к себе.
   Думой отец заинтересовался гораздо позднее и на короткое время, когда ему
пришла в голову мысль о проведении системы  единого  налога  Генри  Джорджа.
Отец обратился по этому поводу к В.А.Маклакову.
   - Вчера вечером говорил с Маклаковым, - сказал он, - о проведении системы
Генри Джорджа через Государственную думу.
   - Ну и что же?
   - Да он мне ответил так неопределенно, я думаю,  что  ничего  не  выйдет.
Главное, что он сам в это не верит...
   Действительно, Маклаков сказал отцу, что этой реформы провести нельзя.
   В другой раз отец говорил об этом с  депутатом  Думы  Челышевым,  который
приезжал  поговорить  с  отцом  о  борьбе  против  пьянства.  Но  и  Челышев
подтвердил мнение Маклакова. Этим кончился интерес отца к Думе.
   Он писал свою статью "Единое  на  потребу".  Он  призывал  к  прекращению
насилия, убийства и злобы, но какое могли иметь значение его слова?
   Люди были заняты крупными политическими и общественными делами, устраивая
судьбы русского народа. Какими наивными казались мечты о проведении закона о
едином налоге, с какой иронией они относились к  идее  о  непротивлении  злу
насилием!
   Я  часто  спрашиваю  себя,  сдерживал  ли   тогда   отец   хоть   отчасти
разыгрывающиеся  кровавые   события   своими   постоянными   обращениями   к
правительству и к революционерам? И имел ли бы его  голос  значение  теперь,
когда в России пролилось и продолжает проливаться столько невинной крови?
   Рождение Танечки. Моя школа. Душан Петрович
   В ноябре 1905 года у  нас  в  семье  произошло  важное  событие.  У  Тани
родилась дочь. Сестра только что вернулась из Швейцарии, где она лечилась  в
санатории, и, может, поэтому ребенок родился живым.
   Утром я зашла в девичью. У окна  сидела  и  шила  няня,  многозначительно
поджав губы, а по комнате взад и вперед  ходила  сестра.  Лицо  у  нее  было
сосредоточенное, возбужденное, изредка около рта пробегала легкая судорога.
   - Таня! - воскликнула я. - Началось?
   И не успела кончить, как поняла, что не надо было спрашивать.
   Таня с упреком посмотрела на меня.
   Из своей комнаты я слышала, как она ушла к себе "под своды"*, как  следом
за ней прошла акушерка. В доме все сосредоточенно и молчаливо ждали.  Прошел
час, может быть, полтора, я вертелась внизу  у  дверей  Таниной  комнаты,  и
вдруг кто-то сказал:
   - У Татьяны Львовны дочка родилась!
   Я побежала к отцу, а он, точно почувствовав, уже  спускался  с  лестницы.
Ему не работалось в этот день.
   - Пап?, у Тани дочь родилась!
   - Чего же ты, глупая, плачешь? - сказал он и пошел обратно,  сморкаясь  и
утирая слезы.
   А вечером, когда я доставала ему с полки книги, он вдруг сказал:
   - Почему Мария?
   - Что?
   - Почему они Марией хотят назвать? Мария, Мария Михайловна, - первая жена
Михаила Сергеевича. Уж пусть лучше назовут Татьяной...
   Началась новая забота. Танечка была плохенькая,  худенькая  девочка,  как
цыпленок-позднышек, чуть ли не с самого рождения страдала поносами,  и  было
так жутко за эту едва теплившуюся жизнь, появившуюся  на  свет  Божий  после
стольких  лет  бесплодного,  мучительного  ожидания.  Маленькое,  сморщенное
существо сразу заняло большое место в нашем доме.  Бабушка  проводила  много
времени с ней. Низко,  низко  склонившись  над  внучкой,  она  беспокойными,
близорукими глазами подолгу смотрела на нее.
   Таня зимой жила у нас в Ясной Поляне. Михаилу Сергеевичу было  предписано
на самые холодные, зимние месяцы уезжать в теплые края.
   На этот раз я поехала с ним и с Оболенским  в  Рим.  И  как  ни  странно,
больше всех побуждал меня к этой поездке отец. Он, должно быть, видел, что я
временами тосковала, что все, кроме работы для него, казалось мне  постылым,
скучным. Но и заграница мне не помогла, недаром отец всегда говорил, что  от
себя не убежишь. Скучно, тоскливо - ищи причины в самом себе.
   Приступы тоски повторялись. В такие минуты мне  всегда  хотелось  музыки.
Уйдешь в свою комнату, затворишься и поешь песни под гитару, и кажется,  что
душа твоя оголилась, услышит кто-нибудь - станет стыдно. Иногда я играла  на
фортепиано, но редко. Концерты в четыре  руки  навсегда  отвратили  меня  от
дилетантского исполнения классиков. Было только две прелюдии Шопена, которые
я знала.
   Помню, раз после обеда все ушли гулять. Наверху никого не  было.  Окна  в
зале были отворены, и слышно было, как, кружась со  свистом,  под  карнизами
пролетали ласточки и стрижи. Я вошла  в  залу  и,  по  сохранившейся  еще  с
детства привычке, как на коньках разогналась по скользкому паркету к  желтой
этажерке в углу, достала ноты в рябеньком переплете и села за фортепиано.
   Было  ощущение  блаженства  в  одиночестве,  в   звуках   фортепиано,   я
чувствовала, как пела у меня мелодия в  левой  руке  и  неясные,  заманчивые
мечты рождались в голове.
   - Ах, это ты, Саша? А я шел и думал, кто это так славно Шопена играет.
   Я вздрогнула, почему-то ужасно смутилась и покраснела.
   - Тебе бы надо учиться, - сказал отец, - у тебя  большие  способности.  Я
поговорю с Гольденвейзером.
   Я начала учиться музыке. Первое время  добросовестно,  часами  барабанила
гаммы,  экзерсисы,  аккуратно  ездила  брать  уроки   к   Гольденвейзеру   в
Телятинки*, а зимой  два  раза  в  месяц  в  Москву,  но  постепенно  музыка
превратилась для меня во что-то необычайно скучное и нудное. Я  чувствовала,
как своими руками убивала разучиваемые  мною  незначительные  вещи  Моцарта,
Грига, Баха. Внимание моего учителя сосредоточивалось на технике и  точности
исполнения. Выученные мною вещи погибали для  меня  навеки,  я  начинала  их
ненавидеть. Кроме того, от усиленных упражнений и работы на машинке  у  меня
стали болеть и пухнуть руки. Я бросила музыку. Другие занятия отвлекли меня.
   В Ясной Поляне была очень плохая церковно-приходская школа. В  1891  году
сестры учили ребят в так называемой каменке - сторожке рядом  со  старинными
въездными воротами. Еще  семилетней  девочкой  я  бегала  туда  учиться.  Но
Тульский губернатор Зиновьев предупредил сестер, что, если они не перестанут
учить крестьянских детей, ему придется по долгу  службы  официально  закрыть
эту школу.
   И вот, точно в противовес влиянию Толстого, в нашем уезде  открыли  целый
ряд церковно-приходских школ, очень плохих как в смысле помещения, так  и  в
смысле преподавания.  В  Ясной  Поляне  было  построено  маленькое,  в  одну
комнату, училище с нелепо торчащей посредине унтермарковской печью,  низкими
потолками  и  маленькими  окнами.  Комната  эта  вмещала  с  большим  трудом
тридцать, сорок человек, и  крестьяне  в  первую  очередь  посылали  учиться
мальчиков, считая, что грамота  им  нужнее,  чем  девочкам,  да  кроме  того
окончание училища давало льготу при отбывании воинской повинности.
   Учитель обычно был духовного звания, окончивший четырехклассное  училище.
Крестьяне жаловались, что школа плохая, что ребят  бьют,  на  горох  в  угол
ставят, а толку ничего нет - ни читать, ни писать, ни считать как следует не
умеют. И вот, у меня возникла мысль самой учить девочек. Я устроила школу  в
бывшей мастерской сестры, где она когда-то вместе с "дедушкой Ге" и  Репиным
занимались живописью.
   У меня набралось 20-25 девочек. Широкими планами  я  не  задавалась.  Мне
хотелось их выучить чтению, письму и счету. В то время у нас почти все  бабы
были неграмотные.
   Встанешь рано утром, напьешься кофе и  бежишь.  Девочки  меня  уже  ждут.
Затапливаем печку и садимся заниматься.
   Один раз я иду в школу, а навстречу мне отец.
   - Ты куда?
   - В школу.
   - А бывает так, что  тебе  трудно  рано  встать,  трудно  заставить  себя
заниматься, не хочется, надоело?
   - Нет, - не подумав, ответила я. Но в следующую минуту его мысль дошла до
моего сознания. - Да, иногда не хочется, приходится себя заставлять...
   - Ага! Если так, то это хорошо. Это признак того, что это настоящее дело,
не баловство, не игрушки. Ну иди, иди, - улыбаясь и кивая, сказал он и пошел
дальше.
   Мне бывало иногда трудно с моими девчатами. Я не знала учительского дела,
действовала по собственному разумению, и бывали дни, когда я не могла с ними
справиться. Меня не пугали их шалости, смех, подсказывание, больше  всего  я
боялась, когда в класс закрадывалась скука. Зевнет одна, другая,  постепенно
заражаются все, грызут карандаши, болтают ногами, отвечают  глупости,  глаза
делаются сонными, тупыми...
   Один раз в такую минуту вошел отец. Он быстро окинул взглядом  девчат,  и
мне показалось, что он уловил настроение. Девочки поздоровались с ним,  сели
на места и с любопытством на него поглядывали.
   - Что у вас.
   - Арифметика.
   Я подвинула отцу задачник.
   - Это что? Задачник? Не нужно. Ну, слушайте! По Воронке*  паслось  стадо:
60 коров да 32 овцы. Стерегли стадо: пастух да два подпаска. Сколько у  всех
было ног?
   Одна задача сменялась другой.  Девочки  проснулись,  отвечали  наперебой.
Стало вдруг шумно, весело, ребята мои точно переродились.
   На прощание отец похвалил девочек:
   - Ну, молодцы! Считаете хорошо!
   Заходил он ко мне в  школу  не  раз.  Девочки  привыкли  к  нему,  а  кто
посмелее, кричали:
   - Заходи к нам, Лев Миколаич!
   На масленице он сказал:
   - Ты бы блины своим девочкам устроила. Вот, когда у меня школа  была,  мы
блины пекли, а потом запрягли лошадей да кататься поехали. Ребятам это очень
понравилось.
   Я послушалась его. Кухарка Матрена навела нам целую дежу  блинов.  Пришли
девочки,  нарядные,  в  новых  сарафанчиках,  волосы  гладко   причесаны   и
чувствовали себя совсем не так, как в школе, - конфузились, жеманничали,  от
блинов отказывались.
   В то время у нас гостил Александр Никифорович Дунаев. Мы с ним  пекли  по
очереди. Сняв пиджак, потный, красный, Никифорович ловко  орудовал  ухватом,
сажая и вынимая румяные блины из печки. Девочки чинно сидели  вокруг  стола,
на котором стояли  селедки,  сметана,  растопленное  масло.  Постепенно  они
разошлись и перестали стесняться.
   - Ну-ка мне блинка-то! - кричали  они,  протягивая  пустые  тарелки.  Ели
руками, по которым стекали масло и сметана, громко чавкая, молча и серьезно,
точно дело делали.
   На минуту зашел отец, постоял, посмотрел на них, улыбаясь, и пошел. А  мы
на нескольких санях поехали кататься.

   Зимой приезжих у нас было гораздо меньше, чем летом. Я любила это  время,
когда мы оставались одни, если не считать прижившуюся у нас Юлию Ивановну  и
доктора. После Г. к нам на некоторое время вернулся Никитин, затем он  снова
уехал, и его заменил Григорий Моисеевич Беркенгейм - милый, добрый  человек.
Но и Беркенгейм недолго пробыл в Ясной  Поляне,  и  у  нас  поселился  Душан
Петрович Маковицкий.
   У себя на родине, в Чехословакии, он, вместе со своим  другом  Шкарваном,
стоял во главе толстовского движения, переводил и издавал книги  отца  и  не
раз приезжал в Россию и в Ясную Поляну, чтобы с ним повидаться. Шкарван даже
отказывался от воинской повинности и подвергался преследованиям.
   Кажется, Маше пришла мысль попросить Душана Петровича  остаться  в  Ясной
Поляне. Он согласился. Съездил на родину, сообщил родным  о  своем  решении,
простился с ними и вернулся в Ясную Поляну, где и  остался  до  конца  жизни
отца.
   Про Душана Петровича отец говорил:
   - Душан святой. Но так как настоящих святых не бывает, то  Бог  ему  тоже
послал недостаток - ненависть к евреям.
   Действительно, доброе  лицо  Душана  Петровича  принимало  упорное,  злое
выражение, когда говорили о евреях. Он любил "Новое время" и  Меньшикова  за
то, что он бранил евреев, и старался незаметно подложить  отцу  его  статьи.
Душан Петрович никогда ничего не покупал у евреев и  осуждал  меня,  если  я
заходила в еврейские лавки.