другой  -
душевная глубина, твердые религиозные принципы, честный,  правдивый.  Он  не
желает и не ищет перемены внешнего  строя,  а  в  том,  который  существует,
старается жить хорошо.
   - Да, это лучше, чем отрицание всего, - заметил Гольденвейзер, не  поняв,
по-видимому, мысль отца.
   - Да, да. И он много делает хорошего, - ответил отец.
   Говорили о Паскале, которым отец был занят, говорили о лошадях и собаках.
Шутили. Я так развеселилась, что когда отец и Александр  Борисович  ушли,  я
оделась и пошла в залу.
   - Вот это хорошо! - сказал отец, увидав меня.
   Все сидели за чайным столом и весело, непринужденно  разговаривали.  Мам?
принимала ванну. Я рассказала, как купец Платонов посылал в Москву лошадь  и
экипаж своей жене, чтобы с вокзала она не ехала на извозчике.
   - Это что, - сказал отец, - в Ельце есть купец, он никогда  не  ездит  на
поезде, говоря, что он не кобель, чтобы по свистку ходить!
   Все смеялись и отец больше всех. Потом влетела  летучая  мышь,  вскочили,
гоняли ее, кричали и опять смеялись. Перед сном я зашла к отцу.
   - Сердце твое как? - спросила я.
   - Это все пустяки! - ответил он мне. - Самое важное не в этом, а  в  том,
что не нынче-завтра умирать надо.
   - А я не могу быть равнодушной к этому, - сказала я.
   - Да, да, понимаю, а все-таки мне умирать пора.
   - Чертков говорит, что ты проживешь до ста лет.
   - Нет, нет, и не хочется, не хочется...
   Он так грустно это сказал, что я чуть не расплакалась.
   - Хотя, - прибавил он, помолчав, - в одном отношении  хочется.  Делаешься
хоть понемногу все лучше и лучше.
   - Ну, когда тебе хорошо и мне радостно, - сказала я.
   - Пойду свой дневник писать!

   Вызванные к матери врачи, доктор Никитин и профессор по нервным  болезням
Россолимо, приехали, когда Тани и  Михаила  Сергеевича  уже  не  было.  Лева
отнесся к их приезду скептически.
   - Я скажу докторам,  -  сказал  он,  -  что  лечить  надо  не  мать,  она
совершенно здорова, а выжившего из ума отца!
   Врачи не нашли у матери признаков душевной болезни, но  крайнюю  истерию,
"паранойю". Они советовали во что бы то ни стало разлучить отца  с  матерью.
Но как только они сообщили об этом мам?, поднялась страшная буря, она ни  за
что не хотела на это согласиться.
   Дмитрий Васильевич видел душевные страдания отца и не  знал,  как  помочь
нам. Он выслушал сердце отца и нашел его в очень плохом состоянии.
   - Скажу вам по секрету, - грустно сказал он, - вам предстоит  еще  много,
много тяжелого.
   Из приезда врачей ничего не вышло. Я надеялась, что соберется вся  семья,
по крайней мере старшие, и вместе с докторами обсудят, как оградить отца  от
постоянных волнений. Нельзя же было оставить 82-летнего старика  одного,  на
произвол судьбы с его страданиями!
   Но  врачи  уехали,  и  я  снова  почувствовала   полное   одиночество   и
беспомощность!
   Должно быть, мать подозревала  о  существовании  завещания.  Она  вызвала
брата Андрея, и мы со страхом ждали его приезда.
   - Ты вот все огорчаешься, - сказал мне  как-то  отец,  -  а  я  так  хочу
смерти, - это единственное избавление. Мне так тяжело!  А  вот  теперь  еще,
кроме Льва Львовича, Андрей Львович... Хочу еще сказать тебе,  что  мне  все
чаще и чаще приходит в голову, что нам надо с тобой уехать куда-нибудь.  Тут
такие серьезные мысли, приближение смерти, не до любезностей и  притворства.
Ах, какая это все фальшь, какая фальшь! - вдруг воскликнул он.
   В другой раз отец сказал невестке Ольге:
   - Странная  вещь,  даже  смешно  говорить:  ведь  если  бы  только  Софья
Андреевна на одну минуту сознала себя виноватой, все было бы хорошо и как ей
легко бы стало. А выходит, наоборот, вот уже тридцать лет, и чем дальше, тем
хуже, все ее старания направлены на то,  чтобы  оправдать,  обелить  себя  и
осудить других.
   - Что это, болезнь, пап?, или распущенность? - спросила Ольга.
   - Распущенность, распущенность,  -  сказал  отец.  -  Отсутствие  всякого
сдерживающего начала, кроме общественного мнения.
   Приезжал Миша с семьей. Он скоро уехал, а семья  его  осталась.  Я  много
говорила с его женой, она разумная и все поняла.  Какие  прекрасные  жены  у
моих братьев! Недаром один раз брат Миша глубокомысленно изрек: "В одном  мы
несомненно лучше своих жен". "В чем же?" -  спросила  его.  -  "У  нас  вкус
гораздо лучше".
   Я удивлялась отношению Миши к  воле  отца.  Не  все  ли  равно,  есть  ли
юридическое завещание, если всем нам прекрасно известно желание отца, не раз
выраженное им и устно и письменно? Неужели может  подняться  вопрос  о  том,
исполнить ли отцовскую волю или нет?
   Жена брата со мной вполне соглашалась и говорила, что Миша действовал под
влиянием матери.
   Через несколько дней приехал брат Андрей. Он только что получил письмо от
Тани, писавшей ему о  положении  в  Ясной  Поляне  и  уговаривавшей  его  не
подливать масла в огонь, помнить, что мать больная, что надо жалеть отца.
   Когда я пришла в канцелярию, Андрей сидел там взбешенный.
   - Какое идиотское письмо от Тани, - сказал он. - Я с начала до  конца  не
согласен с ним.
   - Почему же? - спросила я.
   - Во-первых, я не считаю мам? больной, позвали каких-то жидов,  они  черт
знает что наврали, а вы рады, это  вам  на  руку.  "Ненависть  несвойственна
людям", процитировал он из письма. - А пап? со своим непротивлением только и
делает, что ненавидит и делает зло людям.
   - Что ты, что ты говоришь, Андрюша! - с возмущением сказала я. - Когда же
он кого обидел?!
   - Только это  и  делает!  Недаром  восстановил  против  себя  всех  своих
сыновей, а на меня, каждый раз, как я бываю, непременно разозлится.
   - Это неправда! Если он и не одобряет твоих  поступков,  ты  сам  в  этом
виноват!
   - Плевать мне на мнение выжившего из ума  старика!  Все  порядочные  люди
одобряют мои поступки. А он, как злая собака, постоянно на всех  огрызается!
- закричал Андрей.
   - Андрюша, - сказала я, едва выговаривая слова,  так  сильно  сперло  мне
дыхание. - Я здесь занимаюсь, тут моя рабочая комната, уйди, пожалуйста.  Ты
говоришь такие вещи, которые я не могу слушать!
   - Молчи! - заревел он. - Не смей мне делать замечаний! Вы все здесь с ума
сошли, вот вам и не нравятся суждения здравого человека.
   Долго после его ухода у меня сильно билось сердце.
   За обедом мам? разговаривала с сыновьями. Разговор сначала шел о  раздаче
семян крестьянам. Мам? говорила, что трудно выбрать самых бедных.
   - Я самый бедный, - сказал Лев, - и мне хотелось бы получить девять пудов
ржи.
   Потом разговор перекинулся на театры, балеты, цирки,  платья,  обсуждался
способ уничтожения морщин. Отец сидел, не проронив ни слова.
   27 июля был памятный и очень тяжелый для меня день.  Не  успела  я  утром
напиться кофе, как меня позвал Андрей,  а  когда  я  поднялась  до  половины
лестницы, стал звать Лев.
   - Ну иди, иди к Леве, - сказал Андрей, - а я потом с тобой поговорю.
   Я пошла к Леве.
   - Видишь ли, - начал Лева, - мам? вчера слышала, что Булгаков  говорил  о
каком-то  документе,  и  она  решила,  что  это  завещание,  и  опять  очень
взволновалась. Скажи, есть у пап? завещание?
   Не успел он закончить фразы, как вошел Андрей и они  долго  меня  пытали,
нет ли у отца какого-нибудь завещания?
   Я сказала, что для меня немыслимо при жизни отца думать о  его  смерти  и
говорить о завещании, а потому я отвечать отказываюсь.
   - Да ты только скажи: есть или нет завещание? - допытывались они.
   Долго они меня мучили и не отпускали. Наконец я решительно  заявила,  что
дальше говорить об этом не хочу и не буду.
   Я ушла к отцу в кабинет предупредить его  и  сговориться  насчет  ответов
братьям. В то время, как я рассказывала ему про свой разговор с братьями, за
дверью послышались шаги. Я отворила дверь в гостиную  и  оказалась  лицом  к
лицу с Андреем. Он вошел.
   - Пап?, мне нужно с тобой поговорить.
   - Говори, что такое?
   - Я бы хотел без Саши!
   - Нет, пускай она останется, у меня нет от нее секретов, - сказал отец.
   - Так вот видишь ли, пап?, - начал Андрей чрезвычайно неуверенно, - у нас
в семье разные неприятности, мам? волнуется, и мы хотели  у  тебя  спросить,
есть ли у тебя какое-нибудь завещание?
   - Я не считаю себя  обязанным  тебе  отвечать,  -  с  несвойственной  ему
твердостью сказал отец.
   - А-а-а-а! Так ты отвечать не хочешь?
   - Не хочу.
   Андрей встал.
   - Это другое дело! - и вышел, хлопнув дверью.
   - Ооох! О-о-о-ох! - простонал отец. - Боже мой! Боже мой!
   Встретив меня на лестнице, Андрей крикнул:
   - Чего ты там торчала у своего сумасшедшего отца!
   На другое утро братья опять пытали меня. Я так же упорно отказывалась  им
отвечать. А вечером мне предстояло  новое  испытание.  Мать  близко,  близко
подошла ко мне и, глядя на меня в упор, спросила:
   - Саша, ты когда-нибудь лжешь?
   - Стараюсь не лгать.
   - Так скажи мне: есть завещание у пап? или нет?
   - Я сегодня утром ответила твоим сыновьям, которые приставали  ко  мне  с
этим же вопросом, - сказала я, - и тебе отвечу то же самое: я не могу  и  не
хочу при жизни отца говорить о его смерти. Считаю это чудовищным! И если  ты
помнишь, мам?, когда ты приходила ко мне читать свое завещание, я отказалась
его слушать. Я считаю подлым, отвратительным то, что сыновья спрашивали отца
о его воле!
   - Ах, - сказала мать, - как ты глупа! Дело вовсе не в деньгах, а  в  том,
что Лев Николаевич лишил меня своего доверия. Я его люблю и мне больно,  что
я ничего не знаю...
   - Неправда! - сказала я с возмущением. - Неправда! Если бы вы любили его,
вы никогда  не  стали  бы  спрашивать  о  его  распоряжениях  после  смерти,
причинять ему такую душевную боль, а спокойно подчинились бы его воле.
   Приехал Павел  Иванович  Бирюков.  Отец  обрадовался  ему,  как  близкому
человеку, много говорил с ним и решил ему рассказать про  свое  завещание  и
про то, что происходило в семье. Отец ожидал поддержки  от  Павла  Ивановича
и... натолкнулся на неодобрение. Бирюков говорил отцу, что он  напрасно  так
сделал, что надо  было  позвать  всю  семью,  объявить  свою  волю  и  семья
непременно исполнила бы ее. Он не одобрял того, что отец написал формальное,
юридическое завещание.
   Как плохо представлял себе Павел  Иванович  создавшуюся  обстановку,  как
плохо учитывал силы отца!
   Я была моложе, сильнее, но и я чувствовала себя совершенно издерганной. В
этот день, когда отец опять стал мучиться с завещанием, стал  осуждать  себя
за сделанное, я пришла в такое отчаяние, что целый день проплакала. Получила
от Тани ласковое письмо - заплакала, стала что-то говорить отцу - заплакала.
   Отец стал утешать меня и расспрашивал, что случилось.
   - Ведь ты и представить себе не можешь, сколько ругательств,  оскорблений
я выслушала за эти дни по твоему адресу, - сказала я ему сквозь слезы, - и я
ничего, ничего не могу сделать, не могу даже заставить людей замолчать...
   - Ну, ну, душенька, - сказал отец, - мы постараемся  сделать  как  лучше,
будем только держаться друг друга.
   Он снова стал  обдумывать  вопрос  с  завещанием,  решая,  хорошо  ли  он
поступил. Узнав о сомнениях отца, Чертков  прислал  ему  длинное  письмо,  в
котором он напоминал ему всю  историю  завещания.  И  отец  снова  пришел  к
решению: оставить завещание в силе.

   "В.Г.Черткову.
   Пишу на листочке, потому что пишу в лесу на  прогулке.  И  со  вчерашнего
вечера думаю о вашем вчерашнем письме. Два главных чувства  вызвало  во  мне
это  ваше  письмо:  отвращение  ко  всем  проявлениям   грубой   корысти   и
бесчувственности, которые я или не видел или видел и забыл,  и  огорчение  и
раскаяние в том, что я сделал вам больно своим письмом, в котором я  выражал
сожаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма,  тот,  что  Павел
Иванович (Бирюков) был неправ и так же был неправ и я, согласившись с ним, и
что я вполне одобряю вашу  деятельность,  но  своей  деятельностью  все-таки
недоволен: чувствую, что можно было поступить лучше, хотя я и не  знаю  как.
Теперь не раскаиваюсь в  том,  что  сделал,  т.е.  в  том,  что  написал  то
завещание, которое написано,  и  могу  быть  только  благодарен  вам  за  то
участие, которое вы приняли в этом деле.
   Нынче скажу обо всем Тане, и это будет мне очень приятно".

   Когда, за несколько дней  до  этого,  я  просила  отца  сообщить  Тане  о
завещании, он ответил мне, что посоветуется  с  Чертковым.  Я  сказала,  что
Чертков давно этого хочет.
   - А мне так и говорить нечего, как хочется этого, - сказал отец, - уж кто
ж мне ближе Тани!
   На другое утро, я еще не оделась, ко мне в комнату вошла сестра.
   - Мне пап? все сказал!
   - Как я рада, - сказала я, - а то у меня  было  такое  чувство,  что  все
знают, а самый близкий человек - ты, не посвящен!
   - Одно я сказала бы, - сделай в свою очередь завещание на меня, - сказала
Таня, - если ты умрешь вскоре после отца, все останется братьям.
   - Сделано уже. А тебе  не  неприятно,  -  спросила  я,  -  что  завещание
написано на мое имя? Хотя, -  добавила  я,  -  это  будет  большая  тяжесть,
главное, что на отношениях с семьей придется поставить крест!
   - Я очень рада, - сказала Таня, - главное, у меня отношения с матерью  не
совсем будут испорчены, хотя, может быть,  даже  несмотря  на  это,  она  не
отказалась бы от меня.
   - Ну, а разве мам? за то, что ты теперь не одобряешь ее поступков во всей
этой истории, отчасти уже не отреклась от тебя?
   - Да, это правда, - с грустью сказала она. - Ах, как жалки  и  подлы  те,
которые хотят, чтобы отец поступил иначе, и какова будет их роль в истории?!
   После занятий я постучалась к отцу.
   - Непременно войди! - крикнул он, как будто ждал моего прихода.
   - Пап?, я ужасно довольна, что ты сказал Тане и оттого, как она отнеслась
к этому!
   - Да, да, я очень, очень рад. Я ее спросил, может ли она  держать  секрет
от мужа, она ответила, что да, и я ей  все  рассказал.  А  когда  рассказал,
разрешил ей сказать мужу, но она сама думает, что лучше не надо.
   Но, по-видимому, первое впечатление об отношении Тани  к  завещанию  и  у
меня и у отца было ошибочное. Через несколько дней Таня сказала мне  о  том,
что, пожалуй, не следовало делать завещания, во всяком случае  не  следовало
бы отдавать в общее пользование сочинения до 80-го года.

   Я как-то вошла к отцу в кабинет.
   Накануне мы решили с ним уехать к Тане.
   - Бог знает, что мам? говорила мне, - сказал он. - Она больная,  ее  надо
жалеть, я чувствую себя готовым сделать все, что она хочет, не ехать к  Тане
и до конца жизни быть ее сестрой милосердия.
   - А я не чувствую в себе больше возможности быть  сестрой  милосердия,  -
сказала я сердито и вышла из комнаты.
   Но на душе у меня было неспокойно, что я грубо ответила, огорчила его  и,
промучившись часа два, я пошла к нему  в  кабинет.  Он  лежал  на  диване  с
книжкой. Я подошла к нему и поцеловала его в голову.
   - Прости меня!
   Мы оба заплакали, и он несколько раз повторял:
   - Как я рад, как я рад! Мне было так тяжело!
   Кочеты
   - Ты, кажется, говорил с Левой? - спросила я.
   - Да, да. Я высказал ему то, что давно собирался сказать. Я  считаю,  что
Лева наделал мне много зла во всей этой истории. Ведь он как-то на этих днях
прямо заявил, что не любит меня, а  иногда,  когда  считает  меня  неправым,
ненавидит. Так вот я ему и сказал, что  его  поступки  были  следствием  его
отношения ко мне.
   - Что же он тебе ответил?
   - Да что же? Что мне отвечает... - и он указал на комнату мам?. -  То  же
самое, они всегда правы, а все виноваты. Я вчера сказал Софье Андреевне, что
отдал все имущество семье и считаю, что отдать еще доход  с  сочинений,  ну,
Мише например, - прямо грех!

   Я сказала отцу, что неважно себя чувствую, но не могу  и  думать  о  том,
чтобы опять ехать в Крым и оставить его одного.
   - А я с тобой поеду! - сказал он.
   - Нет, пап?ша, не сможешь ты уехать! А то чего бы лучше!
   - Ну, там видно будет!
   - Вот, пап?, ты говоришь, что тебе ничего  не  нужно,  а  мне  так  много
нужно! Все думаю, почему так, а не этак!
   - Да, молода  еще  ты,  вот  нам,  старикам,  это  понятно,  все  желания
отпадают, а молодым трудно!
   Несколько дней спустя я принесла отцу письма и ждала, что он  скажет.  Но
он подержал их в руках и положил, сказав:
   - Нет, потом. Я должен привести себя в порядок.
   И когда я вопросительно взглянула на него, прибавил:
   - Да, да, оказывается Лева хочет здесь поселиться, а он мне очень,  очень
тяжел.  Я  должен  приготовиться,  чтобы  перенести  это,  как  нужно.  Надо
крепиться...
   Как-то раз Дима Чертков просил отца разъяснить ему некоторые изречения.
   - Что именно его заинтересовало? - спросила мам?.
   - Да одно изречение, более серьезное, я не помню,  -  сказал  отец,  -  а
другое менее важное.
   - Какое же? - настойчиво переспросила мам?.
   - Он спрашивал об изречении в "Круге чтения": "Кувшин падает на камень  -
горе кувшину, камень падает на кувшин - опять горе кувшину". А  значит  это,
по-моему, то, что в борьбе чем грубее человек, тем сильнее,  могущественнее,
тем вернее победит.
   - Ну, это совсем неправильно, - сказала мам?, - чье это изречение?
   - Китайское.
   - Дикие люди, - сказала она.
   А вечером, когда я по обыкновению вошла к отцу проститься, он сказал мне:
   - Саша, а ведь мам? прекрасно поняла изречение о кувшине и приняла это на
свой счет.
   Отец засмеялся.
   Здоровье отца с каждым днем слабело. Я чувствовала, что он едва держится.
Кувшин неминуемо должен был разбиться.
   По предписанию врачей необходимо было разлучить родителей, и мы  с  Таней
решили увезти отца в Кочеты. Но мать начала  плакать,  умоляла  взять  ее  с
собой, говорила, что она совсем больна.  До  самой  ночи  она  мучила  отца,
спрашивая, хочет ли он, чтобы она ехала.
   - Да делай, как хочешь, Соня, - отвечал он.
   На утро она собралась вместе с нами.
   - Как все глупо, - говорил отец грустным, слабым голосом, - к  чему  наша
поездка, если мам? едет с нами. Я не выспался, мне нездоровится...
   Мне было ясно,  что,  если  бы  отец  мог  быть  твердым  и  настойчивым,
состояние матери, будь то болезнь или нет, несомненно улучшилось бы.  Каждый
раз, как он решительно отказывался исполнять ее требования, она покорялась и
успокаивалась. Но горе было в том, что отец, по свойствам своего  характера,
по  своей  мягкости,  всегда  уступал.  И  чем  больше   он   уступал,   тем
требовательнее становилась она.
   Сколько раз мне приходила в голову сказка "О  рыбаке  и  рыбке".  Я  даже
как-то сказал об этом отцу.
   - Это правда, правда, - сказал он мне грустно.
   Накануне Чертков получил известие из Министерства внутренних дел, что ему
разрешено остаться в Тульской губернии. В Телятинках все ликовали - бабушка,
Анна Константиновна, Ольга с детьми,  сам  Вл.Гр.  Известие  это  скрыли  от
матери, чтобы перед отъездом не вызвать бури и не отравить поездку отцу.
   Для нас с Таней это известие было большим успокоением. Сознание, что мать
и братья могли снова повредить Черткову, было невыносимо! Незадолго до этого
мы писали другу нашей  семьи  О.  с  просьбой  переговорить  о  Черткове  со
Столыпиным и предупредить его, что если будут какие-либо просьбы со  стороны
матери о высылке Черткова, их надо рассматривать как следствие  болезненного
состояния. О. передал нашу просьбу Столыпину.
   Кроме того, мать Вл.Гр., близкая ко двору,  написала  письмо  императрице
Марии Федоровне. За неделю до нашего  отъезда  в  Кочеты  у  меня  произошел
следующий разговор со старушкой Чертковой.
   - Я думаю, - сказала я Елизавете Ивановне, - что вы поможете своему  сыну
оправдаться перед правительством и остаться  здесь  жить.  И  если  вы,  моя
сестра и я сделаем все, чтобы защитить вашего сына, может быть,  нам  это  и
удастся.
   - Я буду с вами также откровенна, - сказала Елизавета Ивановна, - на