таких, каких любит показывать театр Жимназ. Они
с равным успехом могли бы  называться  господином  Артуром  и  мадемуазель
Селестой". Как мог автор допустить, чтобы его произведение так безжалостно
выхолостили? "Ах, да как это происходит? Как  ржавчина  переедает  железо,
как  волна  подтачивает  скалы?"  Беспощадная  мягкость  мадемуазель  Марс
действовала не менее разрушительно. Друзья Дюма, приходившие на репетиции,
говорили:
  - Очень милая пьеска, очаровательная вещичка. Кто бы мог подумать,  что
ты будешь работать в этом жанре!
  - Во всяком случае, не я, - отвечал Дюма.
  Наконец появились афиши: "В субботу,  послезавтра,  премьера  "АНТОНИ".
Когда Дюма пришел в Комеди Франсез на генеральную  репетицию,  мадемуазель
Марс обратилась к нему медовым голоском:
  - Вам уже сообщили последнюю новость? - спросила она.
  - Какую новость?
  - У нас теперь будет газовое освещение.
  - Тем лучше.
  - Нам делают новую люстру.
  - Примите мои поздравления.
  - Спасибо, но не в этом дело.
  - В чем же тогда, мадемуазель?
  - Я потратила тысячу двести франков на вашу пьесу!
  - Браво!
  - У меня четыре смены туалетов.
  - Вы будете бесподобны.
  - И вы понимаете...
  - Нет, не понимаю.
  - Я хочу, чтобы публика их видела.
  - Справедливое желание.
  - И раз у нас будет новая люстра...
  - И когда же она будет?
  - Через три месяца.
  - Ну и что же?
  - Ну вот, я думаю, что хорошо бы ознаменовать  новую  люстру  премьерой
"Антони".
  - Ах, вот как!
  - Да, вот так.
  - Значит, премьера будет через три месяца?
  - Да, через три месяца.
  - Значит, в мае?
  - Да, в мае. Это очень хороший месяц.
  - Вы хотели сказать, очень пригожий месяц?
  - Да, но и хороший тоже.
  - Значит, вы в этом году не берете отпуска в мае?
  - Нет, только с первого июня.
  - Значит, если мы начнем, к примеру, двадцатого мая, у меня будет всего
три спектакля.
  - Четыре, - подсчитала мадемуазель Марс, - в мае тридцать один день.
  - Целых четыре спектакля - как это мило!
  - И мы вернемся к вашей пьесе после моего возвращения.
  - Это точно?
  - Даю вам честное слово.
  - Благодарю вас, мадемуазель. Вы очень любезны.
  Я повернулся к ней спиной, - продолжает Дюма, - и  столкнулся  лицом  к
лицу с Фирменом.
  - Слышал? - спросил я его.
  - Конечно... Сколько раз я тебе говорил, что она ни за  что  не  станет
играть эту роль!
  - Но почему, черт побери, ей не сыграть ее?
  - Да потому, что это роль для мадам Дорваль...
  Дюма и сам давно об этом думал.  Маленькая,  темноволосая,  хрупкая,  с
ниспадающими на  лоб  локонами,  томными  глазами,  трепещущими  губами  и
вдохновенным лицом,  Мари  Дорваль  была  не  просто  актриса:  "Это  была
воплощенная душа...  Фигура  ее  казалась  гибким  тростником,  колеблемым
порывами таинственного ветерка". Незаконнорожденная дочь  бедных  бродячих
актеров, Дорваль выросла среди самых бурных и низменных страстей и в гневе
могла браниться, как базарная торговка. Она испытала все в жизни, и,  хотя
неоднократно выходила замуж, у нее было множество любовников, в том  числе
и молодой Дюма. На сцене эта поразительная  женщина  дышала  вдохновением,
подлинная жизнь сквозила  в  каждом  ее  движении,  а  искрометный  талант
покорял всех.
  Она создала вместе с Фредериком Леметром спектакль "Тридцать  лет,  или
Жизнь игрока", где в роли супруги,  которая  видит  падение  своего  мужа,
сумела гениально выразить горе матери и "скорбное величие женщины".

  "В этой роли, - писал Банвиль, - ей пригодилось все - и скорбное  лицо,
и губы, дышащие безумной страстью, и горящие от слез глаза, и  трепещущее,
содрогающееся тело, и бледные тонкие руки, иссушенные лихорадкой!" И  Жорж
Санд: "У нее все обращалось в  страсть:  материнство,  искусство,  дружба,
преданность, негодование, вера  и так как она не  умела  и  не  желала  ни
умерять, ни сдерживать своих порывов, она жила в чудовищном напряжении,  в
постоянном возбуждении, превышающем человеческие силы..."

  Да, Мари Дорваль сыграла бы Адель куда лучше, чем мадемуазель Марс.
  И ее постоянный партнер Пьер Бокаж тоже сыграл бы Антони гораздо лучше,
чем Фирмен. Этот руанец, в прошлом чесальщик шерсти, пришедший в театр  по
призванию, играл с душой и темпераментом. У  него  были  свои  недостатки:
слишком длинные руки, гнусавый голос. Его называли "сопливым  Фредериком".
Ему посчастливилось встретить Дорваль, и она распознала  в  нем  партнера,
который сможет выгодно оттенить ее игру. Она видела его  смешные  стороны:
считала его фатом и находила, что он глуповат, но при этом  понимала,  что
для  роли  Антони  он  подходит  гораздо  больше,  чем  Фредерик,  который
постарается переключить все внимание на  себя.  Высокий  рост,  правильные
черты  лица,  густые  брови  делали  Бокажа  мрачным   красавцем,   этаким
байроническим героем. Лирический и суровый, страстный и угрюмый, то  пылко
влюбленный, то свирепый, то возвышенный, он был буквально создан для  роли
Антони. Дюма взял рукопись из Комеди Франсез и отнес ее Мари Дорваль.  Она
нисколько не походила на мадемуазель Марс, эту аристократическую Селимену.
Эта дочь народа приняла его с очаровательной естественностью и  заговорила
слегка нараспев, что придавало ее речи особую прелесть:
  - Ах, как мило с твоей стороны, мой добрый пес, что  ты  пришел...  Вот
уже полгода, как я тебя не видела...
  - Что поделаешь, моя прелесть, но за это время я успел сделать  ребенка
[Белль Крельсамер 5 марта 1831 года родила дочь] и революцию... Так-то  ты
меня целуешь?
  - Я не могу тебя поцеловать... Я снова стала благоразумной...
  - А кто совершил эту революцию?
  - Альфред де Виньи. Я от него без ума... Любовь - единственное, что  он
делает естественно, но за это  ему  можно  простить  все  остальное...  Он
обращается со мной, как с  герцогиней.  Он  зовет  меня  "мой  ангел".  Он
говорит, что у меня вдохновенное тело.
  - Браво!.. А я принес тебе роль... И хочу тебе ее прочесть.
  - Ты прочтешь ее для меня одной? Вот  как!  Значит,  ты  меня  считаешь
великой актрисой?
  В тот  же  вечер  Дюма  прочел  Мари  Дорваль  "Антони".  Она  плакала,
восхищалась, благодарила:
  - Вот посмотришь, как я скажу: "Но  она  не  закрывается,  эта  дверь".
Можешь не беспокоиться. В твоих пьесах играть нетрудно, но  они  разрывают
сердце... Ах, мой пес, когда только ты успел узнать  женщин?  Ведь  ты  их
знаешь досконально...
  Она  попросила  его  переделать  пятый  акт.  Она  нашла  его  "слишком
дряблым". Мадемуазель Марс сочла его слишком жестким. Ох, уж эти  актрисы!
Дюма провел всю ночь в квартире Дорваль.  К  утру  акт  был  переделан.  В
девять часов Мари радостно захлопала в ладоши и закричала:
  - Ах, как я произнесу: "Я погибла, погибла!" Подожди-ка, а потом:  "Моя
дочь! Я хочу обнять мою дочь!.." И потом: "Убей  меня!.."  И  потом...  да
любую реплику!
  - Значит, ты довольна?
  - Я думаю... А теперь надо послать за Бокажем, чтобы он  позавтракал  с
нами и послушал пьесу.
  Бокаж  принял  пьесу  так  же  восторженно,  как   и   Дорваль.   Виньи
присутствовал на нескольких репетициях и заставил Дюма вымарать те  места,
где герой проповедует атеизм.  3  мая  1831  года  "Антони"  был  готов  к
постановке в театре Порт-Сен-Мартен. Теперь мало кто  знает,  что  в  свое
время премьера "Антони" наделала не меньше шуму, чем премьера "Эрнани".
  Театр  был  набит.  На  премьеру  слетелась  вся  молодежь:   писатели,
художники и просто  болельщики.  "Там  можно  было  увидеть  диковинные  и
свирепые лица, закрученные кверху усики, бородки клинышком, кудри до плеч,
невообразимые куртки, фраки с бархатными  отворотами...  Слегка  смущаясь,
выходили из карет разодетые женщины, волосы их  были  убраны  а-ля  жираф,
прически украшали высокие черепаховые гребни,  рукава  платьев  вздувались
бочонками, из-под коротких юбок  виднелись  башмачки,  зашнурованные,  как
котурны..." Пьеса имела оглушительный  успех.  Дорваль  ошеломила  публику
страстностью  и  искренностью  своей  игры,  каждый   ее   крик   потрясал
правдивостью. Когда она опустилась в кресло, прелестная  в  своей  женской
наивности, и в предчувствии беды произнесла: "Но я  погибла,  погибла!"  -
зал зарыдал.
  Вначале зрителей  очень  удивило,  что  Мари  Дорваль  играет  светскую
женщину. Казалось,  ее  хрипловатый  голос  гораздо  больше  подходил  для
мелодрамы  из  народной  жизни.  Но  пьеса  была  так   умело   построена,
драматические ситуации так стремительно сменяли  одна  другую,  игра  была
такой реалистической, что после четвертого акта овации не смолкали до  тех
пор, пока не подняли занавес к пятому акту. Когда Бокаж, бросив  кинжал  к
ногам разъяренного полковника, хладнокровно произнес: "Она  сопротивлялась
мне. И я убил ее", -  в  зале  раздались  крики  ужаса.  Для  исполнителей
главных ролей это был вполне заслуженный триумф.
  "Они  оба,  -  писал  Дюма,  -  достигли  самых   ослепительных   высот
искусства".
  Фредерик Леметр, а он знал толк в театре, всегда говорил, что четвертый
акт "Антони" с Дорваль и Бо - кажем - самое прекрасное из  всего,  что  он
когда-либо видел. Дюма достаточно хорошо чувствовал театр,  чтобы  понять,
как важно не  позволить  публике  остыть.  Он  добился  от  рабочих  сцены
молниеносной смены декораций. В пятом  акте  Дорваль  целиком  завладевала
вниманием зала: "Она плакала, как плачут в  жизни  -  настоящими  слезами,
кричала, как кричат в жизни, проклинала, как  обычно  проклинают  женщины,
рвала на себе волосы, разбрасывала цветы, мяла платье, подчас задирая его,
без всякого уважения к традициям Консерватории, почти до колен".

  "Публика  неистовствовала:  в  зале  аплодировали,   плакали,   рыдали,
кричали. Жгучая страсть пьесы воспламенила  все  сердца.  Молодые  женщины
поголовно влюбились в Антони, юноши готовы были всадить себе  пулю  в  лоб
ради Адель д'Эрве. Эта пара великолепно воплотила  современную  любовь,  -
писал Готье (следует, конечно, иметь в виду любовь, как ее понимали в 1830
году), - Бокаж и госпожа Дорваль буквально  жили  на  сцене.  Бокаж  играл
фатального мужчину, а госпожа Дорваль - женщину прежде всего слабую. В  те
времена считали, что преданности, страсти и даже красоты недостаточно  для
того, чтобы быть совершенным  любовником:  им  мог  быть  лишь  надменный,
таинственный гордец, похожий на Гяура и Ларру - словом, фатальный герой  в
байроническом духе  любовником мог  быть  лишь  герой,  жестоко  обиженный
судьбой и достойный лучшего жребия...
  Что касается Дорваль, то  интонации  ее,  казалось,  были  продиктованы
самой природой, а крики, рвавшиеся из  глубины  сердца,  потрясали  зал...
Один ее жест, которым она развязывала ленты своей шляпки и  кидала  ее  на
кресло, заставлял зал содрогаться, словно перед ним разыгрывалась  ужасная
сцена. Какая правда была во всех ее движениях, позах, взглядах, когда  она
в изнеможении прислонялась к креслу, заламывала руки и  поднимала  к  небу
светло-голубые глаза, полные слез..."

  Можно себе представить, какое впечатление должна  была  произвести  эта
неистовая пьеса на пылкую публику и горячую молодежь того времени. Зрители
накинулись на Дюма, каждый хотел выразить ему свой восторг, его  обнимали,
целовали. Фанатики отрезали фалды его фрака,  чтобы  сохранить  память  об
этом незабываемом вечере. Элегантные  завсегдатаи  премьер,  обычно  столь
сдержанные, на этот раз  потеряли  головы.  В  двадцать  восемь  лет  Дюма
становится самым почитаемым драматургом своего времени. Его ставят рядом с
Виктором Гюго. Их теперь часто называют соперниками, и благодаря стараниям
дурных друзей их добрые отношения время от времени портятся, но всякий раз
ненадолго, потому что оба они были людьми великодушными.
  Успех "Антони" был прочным и  длительным.  Сто  тридцать  спектаклей  в
Париже. Светские люди впервые пошли в театр Порт-Сен-Мартен.  В  провинции
эта драма еще долго оставалась триумфом Дорваль, которая обожала пьесу  и,
играя  в  ней,  старалась  превзойти   самое   себя.   Однажды   в   Руане
невежественный помощник режиссера подал знак опустить занавес сразу  после
удара кинжалом, не дожидаясь финальной реплики  Антони.  Взбешенный  Бокаж
покинул  сцену  и  заперся  в  своей  уборной.  Публика,  которую   лишили
долгожданной и столь прославленной развязки,  бушевала.  Дорваль,  хороший
товарищ, приняла прежнюю позу  в  кресле.  Бокаж  отказался  вернуться  на
сцену. Публика кричала: "Бокаж, Дорваль!" -  и  угрожала  разнести  театр.
Помощник режиссера,  насмерть  перепуганный  взрывом  негодования,  поднял
занавес в надежде, что Бокаж сдастся. Зал  затаил  дыхание.  Мари  Дорваль
почувствовала, что надо действовать. И вот покойница поднимается, встает и
подходит к рампе. "Господа, - сказала она, - я сопротивлялась ему... И  он
меня убил".
  Затем сделала изящный реверанс и вышла под  гром  аплодисментов.  Таков
театр.


  Чтобы  понять,  каким  событием  в  театральной  жизни  был   "Антони",
достаточно прочесть статью Альфреда де Виньи в "Ревю де Де Монд".  Строгий
и  серьезный  поэт  пытался  доказать,  что  это   талантливое   и   живое
произведение никак не посягает на мораль.  Всем,  конечно,  известно,  что
Виньи  был  любовником  Мари  Дорваль  и  что  иногда  статьи  пишутся  из
любезности, но эта статья звучит вполне искренне.

  "Меня нисколько  не  огорчает,  -  пишет  он,  -  что  мелодрама  вновь
завоевала себе место в литературном мире и что на  сей  раз  она  проникла
туда через салон 1831 года... Во всяком  случае,  драма  имеет  невиданный
успех, каждый спектакль напоминает вернисаж, но не одного,  а  по  меньшей
мере двадцати салонов... Во всех ложах  завязываются  любопытные  споры  о
том, какова природа любви, споры перекидываются из  ложи  в  ложу,  спорят
молодые женщины и мужчины, иногда даже  незнакомые...  По  всему  залу  то
здесь, то там ведутся  приглушенные  разговоры  о  проблеме  рыцарства,  о
великой и вечной проблеме  -  проблеме  верности  в  любви...  Уступит  ли
спорщица своему собеседнику, уступит ли он ей, оба они в конечном счете не
избегнут влияния "Антони". О великое искусство сцены,  если  ты  и  впрямь
совершенствуешь нравы, на этот раз не смех выбрало ты своим оружием!  Нет,
на спектакле не смеются и мало плачут, но страдают по-настоящему..."

  Виньи, видимо, признает, что "Антони" - прекрасная пьеса. Однако  имеет
ли она социальное значение?

  "...Я отнюдь не допускаю,  -  продолжает  Виньи,  -  что  автору  можно
приписать намерение, как это пытались сделать некоторые, подорвать  обычай
вступать в брак и привить обычай убивать тех женщин,  чьи  мужья  живут  с
ними под одной крышей: это  было  бы  слишком  мрачно,  и  господин  Дюма,
несомненно, не желает ничего подобного... У него выработалась своя  манера
- сначала придумать развязку, а затем уже, отталкиваясь  от  нее,  строить
всю пьесу... Отличная манера,  которая  вполне  удовлетворяет  нашу  жажду
сильных ощущений... да и потом, разве успех сам по себе  не  является  уже
достаточным оправданием?.. Нужно принимать человека таким, каков он  есть,
и судить его по тому, каковы его намерения..."

  Это шпилька. Виньи, "неприступному, как скала", не нравились и не могли
нравиться патетические излияния Дюма. Но дело касалось также Мари Дорваль,
и, когда речь заходит о ней, Виньи впадает в лирику:

  "Госпожа д'Эрве - меланхолическая женщина,  милая  и  добрая,  во  всем
покорная мужу  она очень любит свою маленькую  дочку,  но  любит  также  и
наряды, и розовые платья, и красивые шляпки, и цветы... Однако она никогда
не забывает о том, что ее любил Антони. Стоит ему появиться вновь - и  она
погибнет... От  него  она  приемлет  все:  бесчестье,  падение  и  смерть,
приемлет без упрека, восклицая лишь:  "Но  я  погибла,  погибла!"  Наивные
слова, которые Адель  из  Порт-Сен-Мартен  произносит  в  таком  горестном
удивлении, что ужас пронизывает сердца зрителей, ибо они понимают: все эти
три опьяняющих и самозабвенных месяца она была настолько  глуха  ко  всему
окружающему,  что  впервые  очнулась  лишь  теперь,  очутившись  на   краю
пропасти, и лишь теперь поняла, что ей угрожает..."

  В конце статьи Виньи описывает женщин, "очень молодых, очень красивых и
очень  нарядных",   которые   бросают   свои   букеты   госпоже   Дорваль.
"Перегнувшись через барьер лож и улыбаясь сквозь слезы, они  простирают  к
ней руки, словно желая обнять и спрятать под свое крыло поверженную  у  их
ног сестру". Александр Дюма в этот вечер вписал не только "новую  страницу
в историю сердца", но и новую страницу в историю театра,  потому  что  его
триумф заставил Гюго доверить театру Порт-Сен-Мартен  "Марион  Делорм",  а
Виньи - написать "Маршальшу д'Анкр" для Мари Дорваль - "первой трагической
актрисы своего времени". Так во второй  раз  в  жизни  Дюма  выступил  как
человек, прокладывающий новые пути.



Глава пятая
MILLE Е TRE - ТЫСЯЧА И ТРИ
  [здесь: великое множество (женщин, возлюбленных) (ит.)]

  Триумф "Антони"  вернул  Дюма  непоколебимую  уверенность  в  себе.  Он
пользовался успехом. Тонкий  и  стройный,  как  денди,  он  приближался  к
тридцати годам. Взъерошенная шевелюра, голубые глаза,  "сияющие,  как  две
капли  света",  маленькие  черные   усики   придавали   ему   своеобразное
очарование. Победы над женщинами окружали его  особым  ореолом.  Любовь  к
Мелани Вальдор не пережила "Антони".  Когда  автор  превращает  женщину  в
героиню своего произведения, она для него умирает. Да и потом сама Мелани,
ревнивая,  анемичная,  снедаемая  жаждой   литературной   славы,   всецело
поглощенная своей репутацией, стала совершенно несносной.
  Тип  донжуана  имеет  множество  разновидностей.  Донжуан  жестокий   и
циничный мстит всем женщинам за то, что его отвергла одна из них,  за  то,
что его произвели на свет,  или  за  свое  собственное  уродство.  Донжуан
сатанинский не столько  стремится  внушить  любовь,  сколько  попрать  все
законы божеские и человеческие. Донжуан  разочарованный  ищет  совершенную
любовь, не находит ее и  с  грустью  продолжает  свои  поиски.  Донжуан  -
добродушный сладострастник берет женщин лишь потому, что хочет  их,  точно
так же как он собирал бы плоды, если б  был  голоден.  В  нем  нет  ничего
сатанинского, он не мстителен, ему бы очень не хотелось огорчать  ни  одну
из своих любовниц  он старается сохранять их всех одновременно, что  очень
великодушно с его стороны, но утомительно  и так как все они ревнивы,  ему
приходится лгать всем, что неизбежно приводит его в круг Ада,  уготованный
для обманщиков, то есть в восьмой круг.
  Таким донжуаном и был Дюма. Строго  говоря,  он  не  порывал  с  Мелани
Вальдор, но все символические герани, расцветавшие  в  их  сердцах,  давно
увяли. В октябре 1830 года, по возвращении из Жарри, он все еще обещал  ей
ребенка. "Да, мой ангел, - писал он, - я  мечтаю  о  нашем  Антони".  Дитя
любви они собирались назвать  в  честь  дитяти  вдохновения.  Дюма  клялся
расстаться с Белль Крельсамер: "К тому же я не думаю, что она способна  на
глубокую любовь... И потом уверенность  в  том,  что  я  позабочусь  о  ее
театральной карьере, утешит ее..."
  Слова, слова!.. Вернувшись в Париж, Мелани Вальдор обнаружила, что Дюма
не только не расстался с Белль Крельсамер (по сцене  мадемуазель  Мелани),
но что она живет неподалеку от него и что он проводит с  ней  все  вечера.
Госпоже Вальдор пришла пагубная мысль отправиться в один прекрасный день к
сопернице и устроить ей чудовищный скандал. Взбешенный Дюма попытался было
порвать с ней.  Мелани  Первая,  чувствуя,  что  ее  карта  бита,  сделала
последнюю ставку на отчаяние.

  Мелани Вальдор - Александру Дюма:
  "Я пишу вам эти строки ночью: лихорадка не дает  мне  спать...  Я  буду
вспоминать лишь Алекса, любящего и благородного, который скорее  почел  бы
себя виновным, чем заподозрил меня... О, тот Алекс был моей радостью, моей
гордостью, моим Богом, моим кумиром. Да, я