отчима   и   матери,
"Малороссия",  едва  достигнув  совершеннолетия,   обвенчалась   с   неким
охотником  за  приданым,   расточительным   и   развращенным.   От   этого
злосчастного брака  родились  две  девочки,  а  отец  семейства  понемногу
проматывал наследство Нарышкина. Ольга играла в жизни, ни мало, ни  много,
роль принцессы Жорж или Катрины де Сетмон и, без сомнения,  обогатила  эти
персонажи некоторыми чертами.
  Дюма выезжал в свет один. Он служил украшением салона госпожи  Обернон,
охотницы за  львами,  которая  носила  в  волосах  миниатюрный  бюст  Дюма
наподобие диадемы. Госпожа Арман де Кайяве (за брата которой в  1880  году
вышла Колетта), исподволь подбиравшая знаменитостей  для  своего  будущего
салона, видела в Дюма звезду первой величины. Он ходил также, как  говорит
Леон Доде, "систематически принимать яд у принцессы  Матильды  в  обществе
Тэна, Гонкура и Ренана..."  За  столом  "он  отпускал  колючие  словечки",
сопровождаемые "охами" и  "ахами"  обедающих  дам.  Он  разговаривал,  как
персонажи его комедий.
  Некая наглая особа спросила его по поводу пьесы, в которой он изображал
светских женщин: "Где вы могли их узнать?" - "У себя  дома,  сударыня",  -
отвечал Дюма. Какой-то скучный человек, которого Дюма  прозвал  "индийской
почтой" за то,  что  рассказам  его  не  было  конца,  начинает  очередную
историю, потом останавливается и говорит: "Простите, дальше  не  помню..."
На это Дюма со вздохом облегчения: "Ах, тем лучше!" Говорят  о  Дюрантене,
чью пьесу "Элоиза Паранке" Дюма  переделал.  Кто-то  спрашивает:  "Кто  он
такой, этот господин Дюрантен?" - "Видный адвокат, - отвечает  Дюма,  -  и
драматург - в мое свободное время". Он рассказывает, что недавно  встретил
мадемуазель Дюверже, которую знал тридцать лет тому назад. "Да, - замечает
он, - она мне напомнила мою молодость, но отнюдь не свою".
  После такого фейерверка Вистлер говорил с сатанинским смехом: "Он хочет
подобрать патроны, хе, хе, но некоторые из них уже отсырели..."
  Леон Доде, слегка раздраженный нападками великого человека на адюльтер,
находил, что в нем есть что-то от "неудавшегося протестанта", но признавал
за ним отвагу и  независимость:  "Он  не  лизал  пятки  высокопоставленным
лицам... Он твердо держался своей манеры - угрюмо принимать комплименты...
В общем, несмотря на некоторые оговорки, которые  можно  сделать,  у  него
было много обаяния..."
  Это  обаяние  могущественно  действовало  на  женщин.  Он   по-прежнему
противился   их   домогательствам.   С   Леопольдом    Лакуром,    молодым
преподавателем  из  Невера,  написавшим  очерк  о  его  пьесах,   он   был
откровенен. Дюма пригласил  его  к  себе  побеседовать.  Лакур  был  очень
взволнован встречей с этим истинным королем французской сцены.

  "Я воспользовался пасхальными каникулами (1879 г.),  чтобы  отправиться
по его приглашению на авеню Вильер, 98, где у  него  был  особняк  средней
величины и весьма простого вида - он  напоминал  загородный  дом  среднего
буржуа. Единственную его роскошь составляла  довольно  изрядная  картинная
галерея на втором этаже, но в первое свое посещение я ее не видел и должен
сразу же сознаться, что в тот день, когда он повел меня туда, очень гордый
своей коллекцией, мне понравилась в ней едва  половина  картин.  Наряду  с
картинами, пейзажами и портретами бесспорной ценности (а именно, если  мне
не изменяет память после стольких лет,  полотнами  Теодора  Руссо,  Дюпре,
Бонна) в большинстве своем там были вещи, ценные не сами  по  себе,  а  по
стоящим под ними именам, которые высоко  котировались  во  времена  Второй
империи. Они были не более чем любопытны. Но сам он - с той минуты, как мы
с ним остались с глазу на глаз в его рабочем кабинете, где вместо каких бы
то ни было  украшений  над  обыкновенным  черным  бюро  висела  прекрасная
картина Добиньи, - сам он восхитил меня необыкновенно. Я никогда не  видел
его  раньше.  Высокий,   широкоплечий,   очень   стройный,   он   выглядел
величественно  вьющиеся волосы с едва заметной проседью - ему  было  всего
пятьдесят пять лет - обрамляли лицо властителя,  лицо,  о  котором  я  уже
писал и  которое  в  такой  мере  способствовало  его  репутации  гордеца.
Впрочем, никакого сходства с отцом. Его  незаконнорожденный  брат,  гигант
Анри  Бауэр  -  вот  кто   позднее   явил   мне   живой   портрет   автора
"Монте-Кристо"... После новых изъявлений благодарности, без всякой  лести,
он расспрашивает меня о моей преподавательской работе, о  любимых  книгах,
затем вдруг, к моему изумлению, задает вопрос: "Известно  ли  вам,  почему
Иисус завоевал мир?" - "Прежде всего, -  осмеливаюсь  я  возразить,  -  он
завоевал не весь мир, а только его часть". - "Пусть так! Но эта часть  как
раз  и  представляет  наибольший  интерес  с  точки   зрения   современной
цивилизации. Итак, я повторяю свой вопрос". - "Да потому,  что  Иисус  был
распят за проповедь своего учения  о  бесконечном  милосердии  и  всеобщей
любви". - "Несомненно, но главным образом потому, что, проповедуя  любовь,
он умер девственником". (Дюма был одержим  идеей  -  я  не  знал  этого  -
написать пьесу под названием "Мужчина-девственник".)
  "Лучшая из женщин,  самая  преданная,  рано  или  поздно  причинит  Вам
посильное зло. Г-жа Литтре, святая женщина, ждала сорок лет   к  смертному
ложу атеиста, которого она боготворила,  она  привела  священника,  и  тот
покрыл бы имя Литтре позором, вернув его в лоно церкви,  если  бы  удалось
обмануть общественное мнение.  Существуют  Далилы  исповедальни  и  Далилы
алькова. Непобедим только мужчина-девственник. Вот почему я повторяю  вам:
если бы Иисус не умер девственником, ему не удалось бы покорить мир".

  "Мужчина-девственник" - Дюма давно мечтал об этой пьесе. "Я вложу в нее
всего себя", - сказал он Леопольду Лакуру. "Всего себя? - подумал  тот.  -
Для самоочищения? Но не подвергается ли искушению сам очищающийся?"
  На деле Дюма любил и боготворил то, что  на  словах  предавал  анафеме
поэтому он был любим столькими Женщинами. Удивительное зрелище являл собою
этот драматург, выступавший перед актрисами в роли прорицателя, -  зрелище
в общем трогательное, ибо чтобы не пасть, он вынужден был читать проповеди
самому себе.
  В зрелые годы  Дюма-сын  беспрестанно  возвращается  к  теме  "Мужчина,
бегущий от Искусительницы". Существует любопытная коллекция  его  писем  к
неизвестной  Грешнице.  Начинается  она  с  ответа  на  просьбу   устроить
ангажемент:

  "Мое дорогое дитя... Я ничего не могу сделать для  Вас  во  Французском
театре. Вот уже два года, как я добиваюсь у Перрена ангажемента для  одной
актрисы, который рассчитывал получить без всякого труда, но до сих пор так
и не получил. Я больше не могу и не хочу у него ничего просить..."

  За  сим  следует   прекрасное   письмо   о   мадемуазель   Делапорт   -
очаровательной и скромной инженю, одной  из  ближайших  приятельниц  Дюма,
которую без всяких к тому оснований считали его любовницей.

  "Мадемуазель Делапорт имеет полное основание так говорить обо мне.  Это
женщина, которую я, несомненно, уважаю больше всех других. Я  не  встречал
женщины более примерной, более достойной, более  мужественной.  Мы  питали
друг к другу очень большую привязанность и очень высокое  уважение.  Каких
только отношений нам не приписывали, - но ничего подобного не  было   и  я
рад, что люди заблуждались. Вообще мнение о том, что  для  действительного
обладания женщиной необходимо обладать ею физически,  -  одно  из  великих
человеческих заблуждений. Как раз наоборот: материальное обладание -  если
только   оно   не   облагорожено   и   не   освящено   браком,   взаимными
обязательствами, семьей  -  несет  в  себе  причину  и  зародыш  взаимного
отталкивания. Правда, при сближении одних только душ не бывает  опьянения:
но нет также и пресыщения, и  впечатления,  возникающие  при  этом,  такие
чистые и свежие, что они, так сказать, не дают физически состариться  двум
людям, их испытавшим..."

  Этот портрет, по мысли Дюма, должен был служить образцом для  Грешницы,
но какая женщина согласится  признать,  что  другая  достойна  подражания?
Грешница дала понять,  что  ей  скучно,  что  любовник,  а  в  особенности
знаменитый любовник, мог бы вдохнуть в  ее  жизнь  дыхание  романтики.  Ее
поставили на место:

  "Я долго изучал жизнь  знаю ее не хуже, а быть может, и  лучше  других.
Результат моих наблюдений таков - самые большие  шансы  на  счастье  сулит
благополучие. Вы материально независимы  пользуйтесь этим. Вы  питаете  ко
мне доверие, это единственное слово, которое  я,  в  моем  возрасте,  могу
употребить. Вы называете это любовью, потому что Вы женщина. Вы  молоды  и
восторженны  а так как Вы восторженны, молоды и Вы женщина, то Вы способны
понять что-либо только через любовь. Все, что есть в Вас хорошего  и  чему
никто не  нашел  применения,  открылось  мне  по  первому  моему  слову  -
искреннему и доброжелательному, - и за это Вы  благодарны  мне  настолько,
что  полагаете,  будто  никого,  кроме  меня,  не  любили.  А   я   должен
воспользоваться  этим,  чтобы  попытаться  сделать  Вас  в  будущем  более
счастливой, чем Вы были в прошлом, и если мне это удастся,  разве  не  все
средства окажутся хороши?
  Доброй ночи, мадемуазель, спите спокойно..."

  Она упрекала его, что он внушил ей любовь к  себе.  Он  оправдывал  это
тактическими соображениями:

  "Прежде всего надо было привлечь к себе эту душу, внушить ей доверие  а
единственным средством, которым он  располагал,  чтобы  воздействовать  на
женщину  в  Вашем  положении,  была  любовь.   Женщины   легче   поддаются
впечатлению, чем доводам рассудка, лучшая политика по отношению  к  ним  -
это внушить любовь к себе. Стоит им только полюбить, как  они  готовы  все
понять, ибо человек, которого они любят, в их глазах соединяет в себе  все
обаяние и весь ум..."

  Это приключение кончилось так  же,  как  история  с  несчастной  Декле.
Грешница,   разочарованная   сопротивлением   своего   кумира,    отдалась
недостойному фату, продолжая, по ее словам, любить Дюма. Моралист произнес
над этой любовью суровое надгробное слово:

  "Старая пословица гласит: "Из мешка  с  углем  не  добудешь  муки".  По
отношению к  Вам  это  значит:  нечего  сразу  ждать  любви,  добродетели,
верности, искренности и платонических чувств  от  женщины,  которая  целых
пятнадцать лет жила так, как Вы.  В  такой  жизни  некоторые  струны  души
неизбежно глохнут.  Вы  жертва  Вашей  семьи  (если  такое  можно  назвать
семьей).  Вашего  происхождения.  Вашего  нездорового  воспитания.   Вашей
развращенной среды  жертва  неудачной  первой  любви,  продажной  любви  в
дальнейшем.  Поскольку  Вы  лучше  большинства  окружающих   Вас   женщин,
поскольку у Вас еще осталось немного души. Вы прилагали немалые  усилия  к
тому, чтобы вылезть из той грязи, в которой Вы увязли. Высоко над вершиной
горы виднелся клочок голубого неба... но чтобы взобраться на  эту  гору  в
одиночку, у Вас не хватало сил. Женщина ни на что не способна, пока у  нее
нет партнера. В лице  одного  из  наших  собратьев  Вы  обрели  спасителя,
спутника. Он, конечно, женился бы на Вас или хотя бы удержал  возле  себя.
Но Вы ухитрились скомпрометировать себя с комедиантом, с фигляром,  и  Ваш
спаситель покинул Вас  Вы пали снова... Ваше сердце,  которое  еще  не  до
конца развращено,  и  чувство  собственного  достоинства,  которое  иногда
пробуждается в  Вас,  в  равной  мере  страдают  от  этой  связи,  а  Ваше
несчастное тело, служащее во всех этих перипетиях полем битвы, страдает  в
свою очередь. Вы зовете на помощь - напрасно.  На  дороге  больше  нет  ни
одного прохожего. Сделайте огромное усилие: спасайте себя сами,  ибо  если
Вы опуститесь и на сей раз. Вы, безусловно,  пойдете  на  дно,  туда,  где
тина...
  Если у Вас не хватает мужества посвятить себя работе  и  ребенку  -  не
Вашему ребенку - и если у Вас в самом деле  есть  мистические  склонности,
бросайте все и отважно идите в монастырь. Будьте Ла Вальер от  сцены.  Это
место еще свободно..."

  Последний  листок  из  этой  переписки  содержит  соболезнующие  слова,
которые Дюма адресует Грешнице в связи с каким-то несчастьем:

  "Я никогда не верил в Вашу любовь  я  никогда  не  сомневался  в  Вашем
сердце. Поэтому я глубоко сочувствую Вам в постигшем Вас горе..."

  По сути дела, он мало изменился со времен  "Дамы  с  камелиями".  Да  и
меняемся ли мы вообще?




ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ЗАНАВЕС

  Бог придумал начало  он сумеет придумать
  и развязку, и вряд ли она окажется  в  духе
  Анисе-Буржуа.
  Дюма-сын, "Письмо к Анри Ривьеру"


Глава первая
НА ПОКОЙ

  До последнего года своей жизни Дюма-отец ни разу не  почувствовал  себя
старым - ни как писатель, ни как  любовник.  Дюма-сын,  еще  не  достигнув
шестидесяти лет, начал поговаривать об уходе на покой. Уже в предисловии к
"Иностранке" он выражал грусть и разочарование.

  "С годами, - писал он,  -  по  мере  того,  как  драматург  обогащается
знанием  человеческого  сердца,  его  почерк  теряет   живость,   яркость,
энергию...  Нам  хочется  тогда  все  глубже  проникать  в   характеры   и
анализировать чувства. Мы  часто  становимся  тяжеловесными,  непонятными
напыщенными, утонченными - скажем без обиняков: скучными. Когда  драматург
достигает определенного возраста - увы, того самого, в  каком  я  нахожусь
сейчас, лучшее, что он может сделать,  -  это  умереть,  как  Мольер,  или
отказаться от борьбы, как Шекспир и Расин. Это  дает  возможность  хоть  в
чем-то уподобиться великим. Театр можно сравнить  с  любовью.  Он  требует
хорошего настроения, здоровья, сил и молодости. Стремиться быть  неизменно
любимым женщинами или обласканным толпой - значит  подвергать  себя  самым
горьким разочарованиям".

  Мрачная мудрость. Уходить на  покой  -  тягостно  и  далеко  не  всегда
благотворно. Дюма перестал писать предисловия,  но  заменил  их  открытыми
письмами Альфреду Наке (о  разводе)  или  Гюставу  Риве  (об  установлении
отцовства). Вопреки своему  решению  он  вновь  обратился  к  драматургии,
написав в 1881 году "Багдадскую принцессу". Пьеса имела посвящение:  "Моей
любимой дочери, г-же Колетте Липпман [2 июня 1880 года Колетта Дюма  вышла
замуж за Мориса Липпмана  (1847-1923),  брата  госпожи  Арман  де  Кайяве,
урожденной Леонтины Липпман (1844-1910)  от этого брака у нее родились два
сына, Александр и Серж Липпман  25  мая  1892  года  Колетта  разошлась  с
мужем  2 октября 1897 года она вторично вышла замуж  за  румынского  врача
Ашиля Матца (1872-1937)]. Будь всегда порядочной  женщиной  -  это  основа
основ". Мысль верная  стиль плоский.
  Премьера пьесы вызвала большой шум  пресса была  неблагоприятной.  Дюма
объяснял неудачу политической неприязнью  ему-де  не  могут  простить  его
"Писем о разводе". Может быть, в этом действительно  заключалась  одна  из
причин возмущения светского и буржуазного общества   но  главной  причиной
было другое: "Багдадская принцесса" страдала  той  нереальностью,  которую
сам Дюма так  осуждал  в  творчестве  стареющих  писателей.  Где  и  когда
существовал набоб, подобный Нурвади? Этот Антони-миллионер  казался  более
старомодным, чем  Антони,  созданный  полвека  назад.  Разве  какая-нибудь
женщина когда-либо произносила такие слова, как  Лионетта  де  Юн  -  дочь
багдадского короля и мадемуазель Дюрантон? Связь с  действительной  жизнью
оказалась нарушенной.
  Лучшие пьесы Дюма были автобиографическими. "Дама с камелиями",  "Диана
де Лис", "Полусвет", "Внебрачный сын", "Блудный  отец"  были  основаны  на
воспоминаниях. Несомненно, что Маргарита Готье,  баронесса  д'Анж,  как  и
всякий  драматический  персонаж,   которому   суждено   жить   на   сцене,
представляли собою не портреты, а упрощенные  фигуры,  четко  определенные
типы. Иногда они были плодом непосредственных наблюдений. Лионетта  де  Юн
(так же как миссис Кларксон - "Иностранка") была уже не типом, а символом,
аллегорией. Как мог Дюма, ясно сознавая всю опасность такой ошибки, все же
допустить ее?
  "Достигнув определенного возраста, или скорее - определенного успеха, -
писал Фердинанд Брюнетьер, - многие авторы изолируют себя  от  окружающего
мира, перестают наблюдать и смотрят уже только в самих себя. Они покончили
с тем, что Гете называл "Годами учения"  они дают  волю  фантазии".  Автор
"Багдадской  принцессы"  дал  волю   фантазии.   Однако   фантазия   плохо
развивается в пустоте  так  же  как  кантовской  голубке,  для  полета  ей
необходимо сопротивление среды, Что знал, достигнув зрелого возраста, этот
король сцены? Литературный мир и  высший  свет.  Ничтожную  часть  Парижа.
Общество "изысканное в пороке  и  утонченности".  Литература,  создаваемая
писателями этого мирка, есть не что иное,  как  "коллекция  патологических
случаев... Ничего по-настоящему здорового и по-настоящему простого".
  В "Багдадской принцессе" вновь зазвучали навязчивые идеи Дюма - те  же,
что  в  свое  время  подсказали  ему  не  имевшую   успеха   "Иностранку":
преклонение,  смешанное  со  страхом,  перед  разлагающей  властью  денег
преклонение, смешанное с ужасом, перед властью женщины. Но идеи  бессильны
породить живые существа.
  Барбе д'Оревильи сурово осудил "Багдадскую принцессу":

  "Пьеса провалилась, как будто написал ее не г-н  Дюма.  Вещь  столь  же
удивительная, как если бы с потолка театрального зала свалилась  люстра  и
разбилась вдребезги... На  следующий  вечер,  на  абонементном  спектакле,
провалившаяся пьеса так и не нашла костылей, чтобы подняться. Не  означает
ли это конец некоего царствования? По праву или не по  праву  общественное
мнение сделало из г-на  Дюма  маленького  драматического  Наполеона  нашей
эпохи,  тоскующей  по  своему  Наполеону.  Я,  конечно,  не  говорю,   что
"Багдадская принцесса" - его битва при Ватерлоо, но это  его  "Прощание  в
Фонтенбло".

  После этого провала Дюма долгое время хранил молчание. За  четыре  года
из-под его пера не вышло ни пьесы, ни романа. Жил он по-барски: зимой - на
авеню Вильер, летом - в Марли, в имении "Шанфлур", которое предоставил ему
в пользование старейший друг  его  отца  Адольф  де  Левей,  собираясь  со
временем завещать его  Дюма.  Он  приобретал  картины,  давал  обеды  или,
подобно Виктору Гюго, собирал у себя "элиту своего времени", а также писал
своим "официальным" почерком, унаследованным от отца, бесчисленные письма.
Письма, интересные своею откровенностью  и  высокомерным  тоном.  Это  был
Юпитер, громыхавший со своего Олимпа.

  Неизвестному писателю: "Мой дорогой собрат! Я не мог бы объяснить  себе
Ваше письмо, не знай я, что бедность обидчива. Вы бедны, Вы трудолюбивы, у
Вас в тысячу  раз  больше  достоинств,  чем  у  некоторых  людей,  которые
преуспевают  поэтому у Вас есть все основания удивляться, обижаться,  даже
жаловаться,  когда  кто-либо  из  Ваших  счастливых  собратьев,   богатый,
преуспевающий, по всей видимости, избегает Вас и не делает для  Вас  того,
что, по Вашему мнению, обязан был бы сделать, что было бы  естественно  от
него ждать. Дело обстоит именно так, не правда ли?
  Теперь соблаговолите войти в мое положение.
  Таких писем, как Ваше, я  получаю,  без  преувеличения,  от  сорока  до
пятидесяти в месяц. Вы не единственный в  мире  человек,  кому  приходится
работать, ждать, чей талант  пропадает  втуне.  Вы  не  единственный,  кто
обращается ко мне. Если я отправляюсь на два дня на  охоту,  то  смею  Вас
заверить, - я это честно заслужил. Какой помощи хотите Вы от меня? Чтобы я
предложил Французскому театру или еще какому-нибудь театру поставить  одну
из Ваших пьес? Знаете, что мне ответят? "Вы считаете ее хорошей?" -  "Да".
- "Ну что же, тогда поставьте под нею свое имя. Мы немедленно ее сыграем".
Однако ни Вы, ни я не хотим, чтобы я ставил под нею свое  имя.  Вы  хотите
побеседовать со мной? Я не желаю ничего лучшег