ей, которые проснулись в нем  при  размышлениях  о
бесстыдстве и сладострастии. Чтобы успокоиться, он должен был  вывести  на
сцене хорошую женщину  и  отправиться  на  лоно  природы.  Он  снял  возле
Сен-Валери-ан-Ко, в Этеннемаре, небольшое шале, напомнившей ему  некоторые
счастливые дни его холостяцкой жизни, и отправился туда работать.
  Там он сочинил новую пьесу, которая также была вдохновлена  Жорж  Санд:
"Взгляды госпожи Обре".  Тема:  женщина  типа  Санд  придерживается  самых
широких взглядов на брак, на классы общества, на внебрачных детей. В  один
прекрасный день она внезапно оказывается перед мучительной дилеммой:  либо
она отречется от идей всей своей жизни, либо позволит своему  собственному
сыну жениться на Жаннине,  любимой  им  молодой  женщине,  у  которой  был
любовник и которая работает, чтобы вырастить внебрачного ребенка.  Госпожа
Обре какое-то  время  колеблется,  мечется,  потом  принимает  героическое
решение: именем морали и веры  она  женит  своего  единственного  сына  на
девушке-матери.
  Дюма устроил у госпожи Санд первую  читку,  на  которой  присутствовали
Эдмон Абу и Анри Лавуа. Шумный успех! Спиритуалистка Санд  и  скептик  Абу
дружно плакали. Чтобы подвергнуть пьесу еще одному испытанию, автор поехал
в Прованс читать ее другому приятелю - Жозефу  Отрану.  Тот  же  слезливый
успех. Отран, у  которого  было  больное  сердце,  даже  упал  в  обморок.
Большего уж нельзя было требовать. Монтиньи, директор Жимназ, принял пьесу
с энтузиазмом.  Однако  Дюма  не  оставляло  беспокойство.  Как  отнесется
лицемерная публика к осуждению ее предрассудков? Он быстро успокоился.

  Записная книжка Жорж Санд,  27  ноября  1866  года:  "Вчера  у  Бребана
Александр скакал на черном апокалипсическом коне: говорил,  что  хотел  бы
быть Рафаэлем или Микеланджело  что для него не  может  быть  счастья  без
вдохновения, без радости творчества, без упоения славой и силой. Его Бог -
это сила. Маршаль, человек, полный здравого смысла, который ему никогда не
изменяет, не касался столь высоких материй. А я вообще молчала. Того,  что
я думаю, когда  я  счастлива,  не  высказать.  Что  скажешь  о  неуловимых
движениях  души,  о  мимолетных,   быть   может,   даже   пантеистических,
впечатлениях? Нет, я не могу выразить себя. Когда я говорю одно,  понимают
другое. Почему? Этого я никогда не узнаю.
  Ноан, 17 марта 1867 года: Добрая весть: "Госпожа Обре", как явствует из
телеграммы Александра, имела колоссальный успех.
  18 марта 1867 года: Статья Сарсе о "Госпоже Обре". Письма о Дюма... Мне
надо ехать в Париж!..
  Париж, 23 марта 1867 года: Иду завтракать к Дюма. Возвращаюсь, читаю  и
пишу письма. Иду в Жимназ с Эстер [госпожа Эжен Ламбер,  урожденная  Эстер
Этьенн]  "Госпожа Обре" восхитительна, я плачу. Сыграно превосходно..."

  Врачи предписали Надин Дюма с октября не вставать с постели, чтобы  она
могла в срок родить ожидаемого наследника.

  Дюма-сын - Жорж Санд,  26  февраля  1867  года:  "Малыш  изо  всех  сил
стучится в дверь этого света. Сразу видно -  он  еще  не  знает,  чем  это
пахнет! Г-жа Дюма все толстеет..."
  20 апреля 1867 года: "Возможно, в ту самую  минуту,  когда  это  письмо
придет к Вам в Ноан, маленький Дюма появится на свет".

  Увы! 3 мая Надин разрешилась от  бремени  девочкой.  Поскольку  героиня
"Взглядов госпожи Обре" звалась Жанниной, это имя и дали ребенку.
  Отец в ту  пору  писал  предисловия  к  полному  собранию  своих  пьес.
Предисловия эти получили  шумное  одобрение,  какового  они  действительно
заслуживали, так как были написаны живо, смело и много лучше,  чем  пьесы.
Барбе д'Оревильи, ненавидевший обоих Дюма - отца и сына, -  признал  успех
предисловий,  но  причину  его  увидел  лишь   в   умело   замаскированной
развращенности,  которая  всегда  будет   нравиться   людям.   "Ибо   хотя
удовольствие, доставляемое процессом развращения, и само по себе не  мало,
еще  большее  удовольствие  -  вам  это  хорошо  известно   -   любоваться
собственной   развращенностью...   Что   за    собрание!    Несмотря    на
самоуничижение, характерное для всех авторов предисловий, я не верю в  эту
скромность с первой страницы... Кто предваряется, тот  притворяется...  Но
поскольку публика интересуется вами и слушает  вас,  вы  хорошо  сделаете,
рассказав ей о себе... Надо заткнуть разинутые рты зевак".
  Зеваки набросились на проповеди драматурга.



Глава четвертая
СУМЕРКИ БОГА

  Теперь Жеронту надо
  С любовью распроститься:
  Зима к нему стучится,
  Любовь ему не рада.
  Ж.-П.Туле

  Как мы завершим свой путь?
  Седые волосы предъявляют  нам
  свои почтительные требования.
  Бальзак

  Если судить по внешнему виду, папаша Дюма почти  не  изменился  за  все
время своей неаполитанской авантюры. Немного больше седых  волос,  немного
больше торчит живот, но все та же  лучезарная  веселость,  тот  же  бьющий
через край талант, та же жадная чувственность.  Сын  наблюдал,  удивлялся,
сожалел.

  Дюма-сын - Жорж Санд, Вильруа, 8 марта 1862 года: "Я  нашел  его  более
шумным, чем прежде. Дай ему Бог еще долго оставаться таким, но сомневаюсь,
что это возможно. Средство, которым пользуется он сам, чтобы помочь доброй
воле Создателя, представляется мне противным здравому смыслу, -  каким  бы
действенным оно ни казалось созданиям Божьим.  Одним  словом,  что  бы  ни
случилось, этот могучий организм, который еще проявляет себя во всякий час
дня и ночи с прежней щедрой силой,  не  перестанет  быть  одной  из  самых
необычайных  фантазий  природы.  Пытаться  руководить  им,  в  особенности
теперь, наверняка бесполезно. Это то же самое, что происходит с человеком,
которому всегда везло и который упал с пятого этажа  либо он останется цел
и невредим, либо убьется на месте.  Если  бы  можно  было  поставить  этот
локомотив в момент его отправления на рельсы и заставить пересечь жизнь по
прямой линии, один Бог знает, сколько бы он потянул  за  собою  великих  и
полезных для человечества идей. Но раз уж этого не случилось, то,  значит,
и не могло случиться. Посмотрим, что будет дальше, а пока я очень хотел бы
иметь не столь шумного отца, у которого было бы больше времени для меня...
и для самого себя".

  Возвратясь в Париж, Дюма привез с собой из Италии певицу Фанни Гордозу,
"черную, как слива", но аппетитную и столь неукротимого темперамента,  что
ее муж итальянец, обессилев, обматывал ей вокруг бедер  мокрые  полотенца.
Дюма-отец избавил ее от этих повязок и утолил ее пыл. По этой причине  она
привязалась к нему  с  неистовой  страстью.  Сначала  они  жили  на  улице
Ришелье,  на  углу   бульвара,   против   ателье   знаменитого   фотографа
Рейтлингера  затем в Энгиене, где  Дюма  снял  на  лето  1864  года  виллу
"Катина". И снова богемная жизнь,  как  в  замке  "Монте-Кристо".  Гордоза
заполнила дом "трубами, скрипками, лютнями. С  утра  до  вечера  она  пела
вокализы в окружении льстивых нахлебников, которые  обосновались  в  доме,
шарили по буфетам и пожирали  запасы.  Олимпиец  Дюма  работал  на  втором
этаже, покрывая большие листы голубоватой бумаги своим писарским почерком,
а по вечерам он спускался в бильярдную, где его ждали старые друзья: Ноэль
Парфе,  Нестор  Рокплан,  Роже  де  Бовуар,  которых   окружала   компания
незнакомых ему блюдолизов. Когда запасы, казалось,  были  исчерпаны,  Дюма
отыскивал в кладовой рис, помидоры, ветчину и мастерски стряпал  для  всех
rizotto [рисовая каша с мясом и пряностями (ит.)].
  Множество женщин побывало в Энгиене: Эжени Дош, которая все еще  играла
"Даму с  камелиями"  Дюма-сына,  но  отнюдь  не  пренебрегала  Дюма-отцом
очаровательная Эме  Декле  с  бархатными  глазами,  за  которой  Дюма-отец
ухаживал в Неаполе, где она играла в пьесах Дюма-сына  красивая дебютантка
Бланш Пьерсон  великолепная трагическая актриса Агарь (ее настоящее имя  -
Леонида Шарвен, но она взяла себе библейский псевдоним, чтобы походить  на
Рашель)  Эстер Гимон, львица с хриплым рыком, и Олимпия Одуар, падавшая  в
обморок в  самый  неподходящий  момент.  Напрасно  синьора  Гордоза  несла
караул.  "Одная  женщина!  -  кричала  она,  когда  вторгалась   очередная
нарушительница покоя. - Сказайт ей, что господин Дюма есть больной!"  Дюма
терпел эту живописную фурию,  одетую  в  прозрачный  пеньюар,  который  не
скрывал ее прелестей.
  Он объяснял Матильде Шебель, дочери французского  ученого-ориенталиста,
которую знал ребенком и которую называл "своей маленькой ромашкой": "Фанни
несколько взбалмошна, но у нее превосходное сердце".  И  добавлял  не  без
бахвальства: "У меня много любовниц, потому что я гуманный человек. Будь у
меня одна - ей не прожить  бы  и  недели!..  Не  хочу  преувеличивать,  но
полагаю, что по свету у меня разбросано более пятисот детей".
  Вернувшись осенью в Париж, он поместил Гордозу в своей  новой  квартире
на улице Сен-Лазар, 70. В течение некоторого  времени  он  каждый  четверг
устраивал званый обед, после которого дива пела, между тем как хозяин дома
спасался бегством от "мяуканья" и работал. Вскоре разразилась буря. Пылкая
колоратура застала Дюма на месте  преступления  в  ложе  театра  и  своими
воплями взбудоражила весь зал. Дело кончилось тем, что он ее  выгнал.  Она
уехала, заявив, что возвращается к мужу, и прихватила с собой все  деньги,
что еще оставались в ящиках.
  Дюма поселился на бульваре Мальзерб, 107 вместе со своей дочерью  Мари,
которая оставила своего беррийца  Олинда  Петеля,  страдавшего  умственным
расстройством. На какое-то время она нашла убежище в монастыре Успения,  а
теперь занималась тем, что разрисовывала старые требники. Сама  Мари  тоже
производила впечатление слегка помешанной: она  одевалась,  как  кельтская
жрица, украшала голову венком из  омелы  и  носила  на  поясе  серп.  Дюма
гордился ею, как всем, что имело касательство к нему,  хотя,  конечно,  не
так, как Александром. Но сына  он  немного  побаивался.  "Александр  любит
тезисы и мораль, - делился он с Матильдой Шебель. - Вот возьмите  одну  из
его последних книг. Посмотрите, какую он сделал на  ней  надпись,  -  Дюма
прочел посвящение: -  Моему  дорогому  отцу  его  большой  сын  и  меньшой
собрат",  -  и  заключил  не  без  горечи   -  "Он  ошибся  в  расстановке
прилагательных, чтобы доставить мне  удовольствие   но  он  вовсе  так  не
думает".
  В этом Дюма как раз ошибался, но, страшась упреков "мальчика", принимал
бесконечные  меры  предосторожности,  чтобы  сын  не   встречал   у   него
полураздетых нимф, которыми старик окружил себя, Дюма-сын купил  на  авеню
Вильер, 98 особняк с крошечным садиком, вызывавшим у отца насмешки  "Здесь
очень хорошо, Александр, - говорил он, - очень хорошо, но  тебе  следовало
бы открыть окно гостиной, чтобы пустить хоть немного воздуха в твой  сад".
Сына огорчала распутная старость отца, и  он  редко  навещал  его.  Старик
жаловался:
  "Я теперь вижу его только на похоронах. Быть  может,  в  следующий  раз
увижу на своих собственных".
  Корделией этого короля Лира была маленькая Микаэла, дочь Эмилии Кордье,
хилое  создание  с  восковым  цветом  лица,  безгубым  ртом,  но   глазами
невыразимой прелести. Он дарил ей кукол,  которых  наряжала  Мари  Петель.
"Только бы она пришла, мое маленькое сокровище", -  говорил  он,  когда  у
него бывала приготовлена для нее какая-нибудь кукла - маркиза Помпадур или
Людовик  XV.  Маленькое  сокровище  являлось,  он  осыпал   свою   девочку
поцелуями, сокрушаясь, что "глупый Адмирал" помешала ему ее удочерить.

  Дюма-отец - Микаэле Кордье, 1 января 1864 гола: "Моя дорогая  маленькая
Бебэ! Надеюсь, что через три-четыре дня смогу тебя обнять.  Я  очень  рад,
что увижу тебя, но не надо никому говорить о моем приезде,  чтобы  у  меня
было время вволю приласкать тебя. Мари и я  принесем  тебе  двух  красивых
кукол и игрушки. До 5-го, жди меня.
  Твой отец А.Д."

  Дюма-сын был недоволен присутствием в отцовском доме Микаэлы -  "дочери
распутницы". Он отказывался признать в ней единокровную сестру.
  "Я видела Вашего отца в Одеоне. Боже мой, какой удивительный  человек!"
- писала Санд в 1865 году. В шестьдесят три года он  оставался  "стихийной
силой". Его работоспособность не уменьшилась. Он только что  поставил  две
драмы - превосходные  в  своем  роде  -  "Парижские  могикане"  и  "Узники
Бастилии". "Парижских могикан" долгое время не разрешала цензура  под  тем
предлогом, что пьеса, действие которой разыгрывалось в  1829  году,  кишмя
кишела весьма либеральными намеками. Письмо автора  к  императору  нанесло
поражение цензорам. Наполеон III снял запрет.
  Тем временем  Дюма-отец  опубликовал  один  из  своих  лучших  романов,
"Сан-Феличе",  действие  которого  разыгрывалось  в  Неаполе,  во  времена
Марии-Каролины, леди Гамильтон и Нельсона. Это была эпоха, когда  генералы
французской революционной армии создавали и упраздняли королевства,  эпоха
молодых героев, опоясанных трехцветным  шарфом,  эпоха  генерала  Дюма.  А
место действия - своеобразный город, где автор не так давно провел  четыре
года. Дюма был полон  совсем  еще  свежих  воспоминаний  о  неаполитанских
друзьях.  Поэтому  рассказ  отличался  живостью,   стремительным   ритмом,
ослепительным блеском. Герой итальянец, достойный мушкетеров,  в  одиночку
закалывал  шестерых.  Корабли  в  Неаполитанском  заливе,  рыбачьи  лодки,
застигнутые бурей в открытом море, - все эти картины играли  естественными
красками. Если автор хотел доказать, что не нуждается ни в Маке, ни в  ком
другом, чтобы называться Дюма, это ему удалось.
  Жирарден  платил  за  "Сан-Феличе",  который   печатался   в   качестве
романа-фельетона в "Пресс", по сантиму за строчку. "Как г-же  Санд",  -  с
гордостью  заявлял  Дюма.  "Сан-Феличе"  был  его  лебединой  песней,   не
орошенной слезами, но проникнутой необычайной нежностью.
  Гонкуры набросали два очень живых портрета шестидесятилетнего Дюма:

  1 февраля 1865 года: "Сегодня вечером за столом у принцессы сидели одни
писатели, и среди них - Дюма-отец. Это почти великан - негритянские волосы
с проседью, маленькие, как у бегемота, глазки, ясные, хитрые,  которые  не
дремлют, даже когда они затуманены. Контуры его огромного лица  напоминают
те полукруглые очертания,  которые  карикатуристы  придают  очеловеченному
изображению луны. Есть в нем что-то от чудодея и странствующего  купца  из
"Тысячи и одной ночи". Он  говорит  много,  но  без  особого  блеска,  без
остроумных колкостей, без красочных слов. Только факты - любопытные факты,
парадоксальные факты, ошеломляющие факты извлекает он хрипловатым  голосом
из недр своей необъятной памяти. И без конца,  без  конца,  без  конца  он
говорит о себе  с  тщеславием  большого  ребенка,  в  котором  нет  ничего
раздражающего. Например, он рассказывает,  что  одна  его  статья  о  горе
Кармель принесла  монахам  700  тысяч  франков...  Он  не  пьет  вина,  не
употребляет кофе, не курит  это трезвый атлет от литературы".
  14 февраля 1866 года: "В разгар беседы  вошел  Дюма-отец  -  при  белом
галстуке, при белом жителе,  огромный,  потный,  запыхавшийся,  с  широкой
улыбкой.  Он  только  что  побывал  в  Австрии,   Венгрии,   Богемии.   Он
рассказывает о Пеште, где его пьесы играли на венгерском  языке,  о  Вене,
где император предоставил ему один из  залов  своего  дворца  для  лекции,
говорит о своих романах, своей драматургии, своих пьесах, которые не хотят
ставить  в  Комеди-Франсез,  о  своем  "Шевалье  де  Мезон-Руж",  которого
запретили  затем о том, что никак не может  добиться  разрешения  основать
театр и, наконец, о ресторане, который он намерен  открыть  на  Елисейских
Полях.
  Непомерное "я" -  под  стать  его  росту   однако  он  брызжет  детским
добродушием, искрится остроумием. "Чего же вы хотите, - продолжает  он,  -
когда в театре теперь можно заработать деньги только  с  помощью  трико...
которые трещат по швам... Да, так ведь и составил себе состояние Остен. Он
рекомендовал своим танцовщицам выступать только  в  трико,  которые  будут
лопаться... и всегда в одном и  том  же  месте.  Вот  тогда  пошли  в  ход
бинокли... Но  в  конце  концов  в  дело  вмешалась  цензура,  и  торговцы
биноклями теперь прозябают..."

  Хотя  талант  его  не  потускнел,  ему  теперь   с   трудом   удавалось
пристраивать свои пьесы. Он стал  похож  на  обедневшего  старого  актера,
который ради хлеба насущного готов взять любой ангажемент в любом  театре.
В аркаде Венсеннской  железной  дороги  для  народного  зрителя  парижских
предместий был построен Большой Парижский театр,  такой  же  необычный  по
своей архитектуре, как и по местоположению. Дюма отдал туда одну из  своих
лучших драм - "Лесная стража", которая  была  впервые  сыграна  в  Большом
театре Марселя в  1858  году.  Проходившие  поезда  сотрясали  зал   гудки
паровозов заглушали голоса актеров. Спектакль шел так  плохо,  что  вскоре
его перестали играть.
  Чтобы помочь актерам, Дюма предложил им  организовать  турне  и  обещал
сопровождать их всякий раз, когда у него будет возможность.
  Здесь, в предместье, и в провинций он сохранил еще свой престиж. И  его
бурно приветствовали. На его родине в департаменте  Эн  энтузиазм  публики
дошел до исступления. В  Вилле-Коттре  пришлось  дать  два  представления.
После  спектакля  жители  городка  столпились  перед  гостиницей,  где  он
остановился. В окна они видели, как  Дюма  в  переднике  и  белом  колпаке
готовил соусы, поливал жаркое - стряпал обед для всей труппы. Овация стала
еще более бурной. Этот прием примирил Дюма с той благосклонной, но  слегка
насмешливой снисходительностью,  которую  выказывал  теперь  Париж  своему
бывшему любимцу. Он снова загорелся мыслью иметь  свой  театр  и,  пытаясь
восстановить Новый Исторический театр, открыл подписку. Он разослал тысячи
проспектов.  Откликнулись  только  несколько  молодых  поклонников   "Трех
мушкетеров". Прежнее колдовство утратило силу. Будь Дюма благоразумен,  он
мог бы еще жить в полном достатке. В 1865 году Мишель Леви перевел на  его
счет сорок тысяч франков золотом  в 1866 году он  подписал  новый,  весьма
выгодный договор на иллюстрированное издание своих  сочинений.  Но  деньги
текли у него между пальцев. Десять раз он становился богачом и одиннадцать
- разорялся. "Я заработал миллионы, -  говорил  он,  -  и  должен  был  бы
получать двести тысяч франков ренты, а у меня двести тысяч франков долгу".
Он больше не в состоянии был выплачивать пенсию сестре, госпоже Летелье.
  В июне 1866 года он покинул Париж, ставший для него негостеприимным,  и
посетил Неаполь, Флоренцию, потом Германию и Австрию. Из этого путешествия
он привез роман "Прусский  террор",  хорошо  написанный  и  полный  точных
наблюдений. Дюма подметил  в  Пруссии  серьезную  угрозу:  "Тот,  кому  не
довелось путешествовать по Пруссии, не может себе  представить  ненависть,
какую питают к нам пруссаки. Это своего рода мономания,  замутившая  самые
ясные умы. Министр может стать популярным в Берлине  лишь  в  том  случае,
если он даст понять, что в один прекрасный день  Франции  будет  объявлена
война". Дюма нарисовал некоего Безевека -  пророческий  портрет  Бисмарка.
Как полагается, герой романа, молодой француз Бенедикт Тюрпен,  дерется  с
германскими  националистами  на  пистолетах,  на  шпагах,  врукопашную   и
одерживает   победу   над   всеми...   Бриксенский   мост...   Портос   на
Унтер-ден-Линден...
  Автор был в наилучшей форме, и в другое время одной такой книги было бы
достаточно, чтобы создать славу  молодому  писателю,  но  у  публики  были
теперь другие запросы и другие божества.
  Предостережения против Пруссии вызывали смех:  "Ну  и  шутник  же  этот
Дюма!" Как можно было принимать всерьез старого  султана,  который  швырял
своим диковинным одалискам "последнюю дюжину платков"?



Глава пятая
СМЕРТЬ ПОРТОСА

  Александр Дюма не боялся смерти. "Она
  будет ко мне милостива, -  говорил он, -
  ведь я расскаж