.   Дюма
настаивал, чтобы она нашла "в самой глубине  своего  нутра"  тот  возглас,
которого он от нее ждал. Она противилась, ибо чувствовала, что  это  будет
для нее физиологическим потрясением.

  "Однажды, когда задета была только актриса, а женщина  молчала,  у  нас
происходила настоящая борьба. Она страшилась того состояния,  в  какое  ее
повергла бы на весь остаток дня интонация, которой я от нее добивался, и с
помощью всевозможных уловок от этого увиливала. Я не уступал,  и  в  конце
концов она исторгла из своего нутра нужный мне крик, - я знал,  что  найду
его там. "Нате, вот он, ваш крик, - сказала она мне усталым голосом. -  Вы
ведь знаете, откуда он исходит? Вы убиваете  меня!"  -  "Какое  это  имеет
значение, раз спектакль получается?" Тогда она в  полуобмороке  опустилась
на стул, держась руками за сердце. "Он прав, - сказала она через несколько
секунд, - так и надо со мной  обращаться   иначе  я  ни  на  что  не  буду
годна..."

  Крик, вырванный автором у  актрисы,  был  вознагражден  тремя  взрывами
аплодисментов и вызовом после ее ухода со сцены в середине акта.  И  он  и
она хорошо знали,  каков  источник  этого  рокового  "фу!":  отвращение  к
прошлому,  которого  она  стыдилась   ужас,  внушаемый  ей  мужчинами,  ее
недостойными  муки души униженной, тщетно сопротивляющейся унижению. Декле
"пачкали, обливали грязью, позорили, оскорбляли". Из  этого  прошлого  она
слепила в конце концов произведение искусства. Но прежних  страданий  было
бы недостаточно. Требовался огромный труд. Интонация была найдена   работа
должна была закрепить ее.  Искусство  театра  требует  этой  бесчеловечной
химии, сердце здесь дает пищу ремеслу.

  Эдмон Абу - Дюма-сыну, 10 ноября 1871 года: "Ах,  друг  мой,  какой  Вы
восхитительный художник!
  Я читал и перечитывал Вашу пьесу и все же не знал ее,  ибо  как  нельзя
более верно, что подлинные драматические  произведения  родятся  только  в
свете рампы! Рукопись очаровала меня - спектакль потряс.  Эта  Декле  -  я
видел ее впервые - вначале показалась мне уродливой, худой, вульгарной,  а
голос ее - сиплым  но через несколько минут это была уже не она, а нечто в
тысячу раз более значительное и прекрасное" - Ваша пьеса в сером платье...
  Моя жена и я были одни в  ложе  бенуара   как  эгоисты,  мы  не  хотели
делиться впечатлениями от такого спектакля с людьми равнодушными. Мы вышли
из театра ошеломленные. Алекс сказала: "Твой друг устроил бал  на  полторы
тысячи человек на туго натянутом канате, - я спрашиваю себя,  каким  чудом
мы все не сломали себе шею  но это не имеет значения  -  я  довольна,  что
пошла туда". Что касается меня, то я пока еще не рассуждаю и не размышляю
мне кажется, что на  меня  хлынул  целый  поток  мыслей,  что  я  попал  в
водоворот и опомнюсь не сразу. В ожидании этой минуты я наслаждаюсь вполне
бескорыстной радостью, какую испытывает всякий честный  человек,  встретив
личность более значительную, чем  он  сам,  более  значительную,  чем  все
остальные, - совершенный ум, который природа творит один раз  в  пятьдесят
лет..."

  Это письмо характерно: в 1871 году Дюма-сын  считался  непогрешимым.  У
него самого было ощущение, что он выполняет некую священную миссию. Модной
тогда художнице Мадлен Лемер,  которая  попусту  растрачивала  силы  своей
души, он с невероятной суровостью писал:

  Дюма-сын - Маллен Лемер: "Вы, без сомнения, наиболее  достойны  жалости
из всех, кого я знаю.  Письмо,  которое  я  получил  от  Вас,  новое  тому
доказательство. У Вас слишком мужской ум, чтобы Вы могли  довольствоваться
тем, чем довольствуется большинство женщин, но Вы и  слишком  женщина  для
того, чтобы не интересоваться этим вовсе. В итоге Вы сердитесь на  женщин,
чувствуя или понимая, что они счастливее Вас, и сердитесь  на  мужчин,  не
сумевших дать Вам счастье, на которое Вы, по Вашему мнению, имеете право.
  Отсюда та внутренняя горечь, которая пробивается сквозь Вашу  напускную
веселость, выражая себя иронией и подчас злословием, не  достойным  такого
изысканного ума, как Ваш. Ибо в виде возмещения  Вы  получили  от  природы
чрезвычайно изысканный ум, чрезвычайную широту взгляда и восприятия.
  С Вами можно говорить обо всем. Вы способны все понять, хотя Вам  и  не
дано все воплотить в Вашем творчестве. Вы -  художник  до  кончиков  Ваших
красивых пальцев, и Вы цепляетесь за работу, чтобы не  впасть  в  отчаяние
или  в  разврат,  каковой  есть  не  что  иное,  как  отчаянье  плоти.  Вы
испробовали многое, но все это опротивело и наскучило Вам,  не  дав  того,
что, казалось, сулило поначалу. Короче, Вы находитесь на распутье, которое
лесники называют звездой. Десять дорог разбегаются  в  разные  стороны  от
того места, где Вы стоите, словно спицы колеса, которые лучами  расходятся
от ступицы к ободу и, как  быстро  ни  вертелось  бы  колесо,  никогда  не
сойдутся.
  У Вас слишком много таланта, и  Вы  слишком  пристрастились  к  работе,
чтобы позволить теперь любви  занять  в  Вашей  жизни  первое  место.  Ибо
любовь, будучи одним  из  начал,  хочет  быть  полновластной  хозяйкой  и,
подобно Цезарю, предпочитает быть первой в провинции, нежели  второй  -  в
Риме. Любовь ради развлечения - не любовь.  Это  флирт,  и  Вы  достаточно
много занимались им, чтобы знать,  какое  омерзительное  чувство  и  какую
пустоту он оставляет в душе. Вы не можете теперь отдаться свободно,  душой
и телом, как хотят и как должны отдавать себя те, кто любит по-настоящему.
Обязательства перед обществом, которые Вы взяли на себя, заставили бы  Вас
любить  урывками,  а  определенные  часы  и  в   определенном   месте,   с
определенными ограничениями. Ваш разум, а иногда  и  чувство  собственного
достоинства подсказывают Вам, что этого недостаточно и что это грязь. Если
бы Вы  обладали  чувственностью,  то  довольствовались  бы  этими  мелкими
радостями при условии частого их повторения, но Вы  лишены  чувственности.
Вы томитесь тоской, которая характерна для женщин Вашего склада.
  Что же должно служить Вам точкой опоры? Много ума  и  немного  чувства.
Чем можно удовлетворить  и  то  и  другое?  Первое  -  работой,  второе  -
ребенком. Вот почему я посоветовал Вам заняться Вашими картинами  и  Вашей
дочерью. Ваша жизнь быстро обретет весомость, которой Вы еще  не  знали  и
которая, не мешая Вам смеяться, сделает Ваш смех более искренним  и  более
веселым... Вы займете место среди значительных людей нашего  времени.  Это
самый почетный выход. И тогда Вы, без сомнения, встретите на своем пути ту
большую мужскую дружбу, которая обычно венчает судьбу  подобных  женщин  и
которая поднимает их на такую высоту, куда не достигают уже  ни  глупость,
ни пошлость, еще окружающие Вас сегодня и мешающие Вам жить.
  Вот  Вам  моя  лекция,  прекрасный  друг.  Она,  быть  может,  чересчур
торжественна, но она основана на множестве уроков, которые  мне  преподала
жизнь и которыми я время от времени охотно делюсь с дорогими мне людьми  -
к их числу принадлежите и Вы".

  Эта высокомерная и  любвеобильная  суровость  не  отталкивала  кающихся
грешниц.



Глава вторая
ОТ "КНЯГИНИ ЖОРЖ" ДО "ЖЕНЫ КЛАВДИЯ"

  Бедствия  Франции  довершили  превращение  Дюма   в   апокалипсического
пророка. Он склонился "над котлом, где  плавятся  души",  -  Парижем  -  и
увидел, как из бурлящего города вышел зверь с  семью  головами  и  десятью
рогами. Этот зверь держал в своих руках, белых, как молоко, "золотую чашу,
наполненную мерзостями и нечистотою" Вавилона, Содома и Лесбоса...  А  над
десятью диадемами, среди всяческих "имен богохульных",  ярче  всех  других
пылало слово проституция...
  Большинство людей одержимо какой-нибудь одной  навязчивой  идеей   врач
обычно усматривает в любой болезни именно ту, которую открыл он сам.
  Начиная с 1870 года Дюма обдумывал пьесу,  где  намеревался  изобразить
ученого - патриота и честного человека  его предает распутная жена  -  она
похищает у него  одновременно  честь  и  тайну  государственной  важности.
Поскольку эта женщина должна была явиться новой Мессалиной, мужу надлежало
зваться Клавдием, жене  -  Цезариной   пьеса  называлась  "Жена  Клавдия".
Развязка была отдана в руки Мстителя. Надо было, чтобы  мужчина  уничтожил
Зверя, чтобы муж убил жену. Но в ту минуту, когда Дюма собирался  написать
вверху чистого листа бумаги "Действие первое, сцена первая", ему  внезапно
представилась совершенно другая пьеса: безупречная женщина вышла замуж  за
слабого человека, который позволил авантюристке увлечь себя. Муж последней
узнает, что у нее есть любовник, и клянется убить  его.  Княгиня  Жорж  де
Бирак (имя героини) знает, что граф Термонд (оскорбленный супруг)  ждет  в
засаде человека, который должен прийти к его  жене.  Надо  молчать   пусть
Бирак отправится на это рандеву  со  смертью  -  она  будет  отомщена,  не
подвергаясь ни малейшей опасности. Преступление без страха и упрека.
  Но она предпочитает спасти и простить своего преступного мужа.
  Именно эту пьесу, направленную  против  мужской  измены,  Дюма  написал
первой, в течение трех недель. В ней были две прекрасные  женские  роли  -
роль княгини Жорж Северины, которую получила Декле,  и  роль  авантюристки
Сильвании де Термонд, которую сыграла Бланш Пьерсон - обольстительная юная
креолка, уроженка острова Бурбон  в то  время  она  кружила  всем  головы.
Красавец Фехтер, влюбившись в нее, руководил  ее  карьерой.  Жокей-клуб  в
полном составе являлся рукоплескать ей. До "Княгини Жорж" Дюма  считал  ее
актрисой тонкой и необыкновенно красивой, но  мало  одаренной.  Здесь  она
внезапно стала "улыбающейся, дерзкой, бесстрастной и безжалостной  самкой"
- воплощением "вечной женственности", как ее  понимал  и  живописал  Дюма,
невзирая на протесты самих женщин. "Тот, кто видел на сцене м-ль  Пьерсон,
никогда не забудет ее пышные  волосы,  казавшиеся  прихотливым  сплетением
солнечных лучей, ее  лазурные  глаза  с  металлическим  отсветом,  сиявшие
из-под аркады бровей, словно солнечные блики на льду пруда,  ее  прямой  и
тонкий, как у танагрских статуэток, нос. Ее обнаженные плечи были  усыпаны
бриллиантами. Ни рубины, ни сапфиры, ни изумруды не нарушали белизны этого
мистического существа, которое словно было соткано  из  прозрачного  света
меркнущей луны  и  первых  лучей  зари...  Прибавьте  к  этому  пружинящую
походку, мелодичный  голос,  тон  которого,  впрочем,  не  менялся,  чтобы
казаться  таким  же  непроницаемым,   как   лицо,   взгляд   затуманенный,
блуждающий, озирающий все вокруг, словно для того, чтобы увидеть, с  какой
из четырех сторон может явиться враг. И стоит ей заметить врага или только
почувствовать его  присутствие,  как  взгляд  ее  становится  пристальным,
пронизывающим, будто хочет просверлить точку, в которую устремлен. Никогда
еще я не видел, чтобы  человек  и  персонаж  до  такой  степени  сливались
воедино..."
  Чем можно было объяснить это чудо? Дюма дает понять, что Бланш  Пьерсон
скрывала под своей совершенной красотой ту же холодность, какую  проявляла
Сильвания де Термонд.

  "Поднимемся, - говорил Дюма, - в уборную м-ль  Пьерсон...  Она  снимает
перчатки, чтобы протянуть руку тем, кто пришел ее  поздравить...  Возьмите
эту руку и поднесите к губам... Пожмите ее - и вы будете удивлены.  В  чем
дело?  Эта  детская  ручка,  ручка  этой  белокожей,  белокурой,   веселой
красавицы в той же мере неподатлива и жестка, когда ее пожимаешь, в  какой
она нежна и шелковиста, когда к ней прикасаешься губами. Это еще не все, -
она холодна, как хрусталь. А разве  госпожа  де  Термонд  не  сказала  вам
только что: "Руки у меня всегда как лед"? Но ведь  госпожа  де  Термонд  и
представляющая ее актриса - разные женщины. Кто знает? Что касается  меня,
то, когда я впервые коснулся этой руки, испытав то же волнение, что и  вы,
я в упор поглядел на женщину, давшую мне  руку.  Она  поняла  мой  взгляд,
расхохоталась и сказала: "Да, уж так оно есть!" Она сказала  это  с  таким
выражением, что, когда я писал роль госпожи де Термонд, я  уже  знал,  где
мне найти женщину, которая ее  сыграет,  и  сыграет,  как  я  впоследствии
сказал актрисе, безупречно..."

  В жизни между Эме Декле  и  Бланш  Пьерсон  установилось  соперничество
совершенно другого рода, но почти такое же страстное, как между  Севериной
и Сильванией. Речь шла о том,  чтобы  завоевать  не  мужчину,  а  публику.
Как-то раз, когда Пьерсон в одной из пьес Дюма  должна  была  выступить  в
роли, которую обычно играла Декле, последняя написала ей: "Дорогая  Бланш,
завтра ты будешь играть мою  роль.  Постарайся  не  затмить  свою  подругу
Декле". На следующий день после спектакля Бланш получила еще одну записку:
"Дорогая малютка Бланш, ты поистине чудесный товарищ. Это хорошо  с  твоей
стороны. Декле". Зло и не лишено остроумия.
  Дюма писал "Княгиню Жорж" для Декле.  Это  подтверждает  его  письмо  к
другу - хранителю Национальной  библиотеки  и  рецензенту  Комеди  Франсез
Лавуа  то же письмо показывает, что автор его, хотя он был  тогда  еще  не
стар, чувствовал себя уже больным человеком.

  Дюма-сын - Анри Лавуа: "Полагаю, сударь, что Вы - а также госпожа Декле
- окажетесь довольны теми тремя  действиями,  над  которыми  я  тружусь  в
настоящее время.  Ей  будет  на  чем  показать  себя.  Вещь  обещает  бить
оригинальной, живой, а развязка ее - необычной. Я бы уже кончил  ее,  если
бы моя башка не принималась время от времени вновь терзать меня, а  с  нею
заодно все мои нервы - шейные, позвоночные, симпатические и прочие. Погода
меж тем хорошая и весьма прохладная  но прежде я слишком много требовал от
своей бренной оболочки  теперь она взбунтовалась. В один прекрасный день я
почувствую боль в виске ткнусь носом в стол, и все  будет  кончено.  Сарсе
наговорит обо мне кучу вздора, а "Иллюстрасьон" поместит  мой  портрет.  А
что потом?
  Мне осталось написать всего одно действие. На это  требуется  не  более
суток. Однако эти сутки наступят лишь через несколько дней. Дожидаясь  их,
я намерен хорошенько  попотеть,  чтобы  облегчить  свой  мозг,  и  принять
холодный душ, чтобы укрепить свой организм. Извольте  обходиться  со  мной
уважительно. Знайте: г-н Дюпанлу написал на  днях  письмо  (я  видел  его)
некоей даме - своей сестре во Христе, где заявил, что он прочитал "Взгляды
госпожи Обре" и что там есть превосходные места!
  Когда увидите  Араго  [в  то  время  -  министра],  передайте  ему  мои
поздравления. Хорош он, ничего не  скажешь.  Старый  метод.  Мы  учтивы  с
нашими врагами, отказываем в ордене (Полю)  Шаба,  который  создал  лучшие
произведения прошлого года, имеет уже три медали и требует этот  орден  по
праву, и подносим его художнику из Орнана, который считает нас прохвостами
и бросит нам этот крест в лицо... Надо  поощрять  талантливых  живописцев.
Подденьте его немножко. Сделайте это для меня.
  У нас все чувствуют себя хорошо, а Колетта  -  она  цветет  -  на  днях
сказала мне забавную вещь. Я спросил ее: "Я собираюсь написать  завещание.
В случае, если мы все, кроме тебя, умрем, на чьем попечении хотела  бы  ты
остаться?" Она подумала с  минуту  и  заявила:  "На  попечении  принцессы"
[принцесса Матильда Бонапарт].

  Дюма всегда отдавал предпочтение Шаба перед Курбе, это была одна из его
слабостей.
  "Княгиня Жорж" имела успех. "Жена Клавдия" провалилась.  Дюма  говорил,
что женская часть публики, которая, собственно, и есть публика,  никак  не
могла согласиться с тем, что главный женский персонаж пьесы - чудовище,  и
еще менее с тем, что Клавдий Рюпе присвоил себе право убивать. "Публика не
любит, когда убивают женщину... Она продолжает считать женщину  хрупким  и
слабым созданием, которое в начале пьесы надо  любить,  чтобы  в  конце  -
жениться. Если она согрешила, надо ее простить   кто  ее  убивает,  должен
умереть вместе с ней..."
  Даже Декле испугалась роли Цезарины, в чем призналась автору.  В  самом
деле,  пьеса  эта  немногого  стоит.   Похищение   секретных   документов,
происходящее в совершенно невероятных условиях, отдает плохим  полицейским
романом. Клавдий - более чем совершенство, Цезарина - более чем  чудовище.
В начале своего творчества Дюма использовал личные воспоминания,  интимные
чувства и соединял, создавая вполне приемлемый сплав, субъективный  взгляд
с объективной реальностью. Теперь же, одержимый  несколькими  отвлеченными
идеями, он  написал  тенденциозную  пьесу,  не  имевшую  ничего  общего  с
действительностью.
  В "Жене Клавдия" он вывел одно  лицо  -  еврея  Даниеля,  мечтающего  о
возрождении своего народа на земле Палестины.  Хотя  он  был  изображен  с
симпатией,  многие  зрители  евреи  заявили  протест.   В   своем   пылком
французском патриотизме, особенно сильном в пору бедствий Франции  (многие
из них были эльзасцы), они и думать не хотели о другой родине.

  Дюма-сын - барону Эдмону Ротшильду:  "Если  какой-либо  народ  сумел  в
десяти коротких стихах создать кодекс морали для  всего  человечества,  он
поистине может называть  себя  народом  Божьим...  Я  задавался  вопросом:
принадлежи я к этому народу, какую миссию возложил бы я на себя? И в ответ
я сказал себе, что мною всецело владела бы одна мысль  -  отвоевать  землю
моей древней родины и восстановить Иерусалимский храм... Именно эту  мысль
я и воплотил в образе Даниеля..."

  Критика наравне с публикой невысоко оценила "сложную  символику"  "Жены
Клавдия". Кювийе-Флери, критик академического толка, не лишенный  таланта,
распекал  автора  пьесы  в  "Журналь  де  Деба",  взывая  к   божеским   и
человеческим законам, которые запрещают убивать.  "Но  что  же  мне  тогда
делать?" - спрашивал себя Дюма.

  "Если я прощаю Даму с камелиями - я реабилитирую куртизанку, если я  не
прощаю Жену Клавдия - я проповедую  убийство...  Принято  считать,  что  я
представляю и прославляю на сцене только негодяев, мерзких  выродков,  что
тем самым я потерял право говорить о добродетели и о  чести,  что  не  кто
иной, как я, развратил современное общество, до меня  оно-де  было  стадом
белых овец, и довольно было пастушьего посоха, увитого  розовыми  лентами,
чтобы направлять его от рождения до смерти. Я, мол,  защищаю  недоказуемые
тезисы, а главное  -  в  таком  месте,  которое  создано  для  развлечения
добропорядочных  людей...  Наконец,  что  я   стал   общественно   опасным
элементом, поскольку я нападаю на законы моей страны и дохожу до того, что
рекомендую мужьям убивать своих жен..."

  Кювийе-Флери спрашивал: "А по какому праву  г-н  Дюма  рядится  в  тогу
моралиста? Живет ли он сам в согласии с той моралью, которую  проповедует?
Имеет  ли  он  право  на  то  доверие,  которым  пользуется  законодатель,
прорицатель и судья?" Отвечая сам на им  же  заданные  вопросы  -  обычный
полемический прием, - Кювийе-Флери заявил: "Нет". Дюма возмутился.  Почему
нет? Только потому, что он не судья, не священник, не  член  академии?  Но
судьи и священники осудили на смерть Жана Каласа, - частное лицо, писатель
Вольтер отомстил за убитого. По той  же  причине  частное  лицо,  писатель
Дюма, считал своим долгом говорить правду  людям,  собравшимся  в  театре.
Мольер совершил свой подвиг - подвиг гения -  без  чьего-либо  разрешения.
Что касается его самого, Дюма, то он считал себя тем более  вправе  судить
наши законы, что сам страдал от них. Адресуясь к Кювийе-Флери, он  написал
подробный  рассказ  о  своей  трудной  жизни:  об   унизительном   детстве
внебрачного сына, об издевательствах товарищей по пансиону.  "Родившись  в
результате ошибки, я был призван бороться с ошибками".
  Затем он рассказывал о своей жизни с Александром Дюма-отцом:

  "Вы, сударь, знали моего отца. Вы  помните  его  жизнерадостность,  его
неизменную и неиссякаемую веселость, его расточительное отношение к  своим
деньгам, своему таланту, своим силам, своей жизни. Он сердцем восполнил те
отцовские права, в  которых  ему  отказал  закон,  и  я  стал  его  лучшим
другом... Ког