у ей какую-нибудь историю".
  Арсен Гиссе

  1867 год. Сумма долгов растет. Несмотря  на  верность  читателей,  счет
Дюма у Мишеля Леви становится дебетовым. За квартиру на бульваре  Мальзерб
не  уплачено,  Большая  часть  мебели  продана.  Единственные  драгоценные
сувениры, с которыми Дюма не захотел  расстаться,  -  эскиз  Делакруа  для
праздника,  устроенного  им  в  молодости  и  ставшего  его  триумфом,   и
полотенце, испачканное кровью герцога Орлеанского. Слуги требуют  расчета.
Он жалуется своей "маленькой ромашке", Матильде Шебель, что кое-кто из его
"подруг" с чрезмерной жадностью роется в ящиках его секретера.
  - Оставили бы мне хоть одну двадцатифранковую монету! - восклицал он  с
комическим отчаянием.
  Матильда застала его больным, он лежал в кабинете, который служил ему и
спальней. На стенах висело  старинное  оружие,  портрет  генерала  Дюма  и
портрет Александра Дюма-сына кисти Ораса Верне.
  - Как ты кстати! - сказал он. - Я нездоров, мне нужен  отвар,  а  я  не
могу никого  дозваться...  По-моему,  меня  оставили  совсем  одного...  И
подумать только, что мне надо ехать в гости!.. Будь добра, загляни в ящики
моего комода и скажи, не найдется ли там сорочки и белого галстука.
  В ящике оказались только две неглаженые ночные рубашки.
  - У тебя есть с собой деньги? Не можешь ли  ты  одолжить  мне  немного,
чтобы купить вечернюю сорочку?
  Девушка обегала весь квартал, но было уже поздно и  такого  гигантского
размера не  оказалось  в  тех  немногих  лавках,  которые  еще  не  успели
закрыться". Наконец  в  магазине  под  вывеской  "Рубашка  Геркулеса"  она
отыскала белый пластрон в красную крапинку,  Вечерняя  сорочка  с  красной
вышивкой! Дюма рискнул ее надеть и имел большой успех. "Это восприняли как
намек на мою дружбу с Гарибальди".
  Последним  подвигом  донжуана  было   покорение   молодой   американки,
наездницы и актрисы Ады Айзеке Менкен [ее  метрика  пропала,  так  как  во
время войны Севера и Юга в Новом Орлеане  сгорели  все  акты  гражданского
состояния  ее биограф Бернард Фальк полагает, что она явилась  на  свет  в
1835 году  другие авторы считают, что в 1832 году   она  сама  утверждала,
что родилась  в  1841  году,  но  многие  ее  фотографии  опровергают  это
утверждение, ибо последние ее портреты изображают  уже  не  очень  молодую
женщину  представляется куда более вероятным, что она  умерла  в  возрасте
тридцати трех или тридцати четырех лет], которая на сцене  театра  Гетэ  в
спектакле  "Пираты  саванны"  полуголая   носилась   верхом   на   горячем
чистокровном скакуне. Она была  очень  изящна  в  своем  розовом  трико  и
недавно покорила Лондон, выступив в "Мазепе"  -  драме  по  мотивам  поэмы
Байрона. Затаив дыхание, публика следила,  как  наездница,  привязанная  к
спине коня, брала барьер на  полном  скаку.  Заключительное  сальто  могло
каждый раз стоить ей жизни. Толпа рукоплескала ее  удивительной  отваге  и
красоте.
  Еврейка, родом из Луизианы (хотя она  кичилась  своим  якобы  испанским
происхождением и подписывалась: Долорес  Адиос  лос  Фуэртос),  Ада  стала
цирковой наездницей после того, как сменила несколько профессий в  поисках
своего  истинного  призвания.   Она   перебывала   статисткой,   актрисой,
танцовщицей, натурщицей у скульпторов, сотрудничала в газете" ("Цинциннати
Израэлит"), потом разъезжала с лекциями об Эдгаре По.  Эта  необыкновенная
девушка знала английский, французский, немецкий, древнееврейский. Закончив
беседу о бессмертии души, она залпом выпивала три рюмки водки.  Влюбленная
в поэзию, она  сочиняла  грустные  стихи  о  своих  кратких  и  несчастных
увлечениях. Уолт Уитмен, Марк Твен и Брет Гарт были ее друзьями.
  После того как Ада разошлась с тремя мужьями [в  1856  году  она  вышла
замуж за музыканта Александра И.Менкена  в 1859 году -  за  боксера  Джона
Кармела Хинена  в 1862 году - за импресарио Роберта Х.Ньюэла  двое  детей,
которых она произвела на свет, умерли  младшего (родился в 1866 году, умер
годом позже) она хотела символически сделать крестником Жорж Санд, то есть
согласно американским обычаям дать ему в качестве  второго  имени  фамилию
его крестной  Аде Менкен было известно, как и  всем,  что  Аврора  Дюдеван
вступила в литературу под псевдонимом Жорж Санд, однако она не знала того,
что девичья фамилия романистки была Дюпен   записав  в  метрической  книге
ребенка мужского пола под именем Луиса  Дюдевана  Беркли,  она  фактически
сделала его крестником номинального мужа писательницы, Казимира Дюдевана],
она  вышла  замуж  в  четвертый  и  последний  раз  за  Джеймса  П.Беркли,
единственно для того, чтобы узаконить ребенка, которого она тогда ожидала.
Ее четвертая свадьба состоялась в Нью-Йорке 19 августа 1866 года. Два  дня
спустя новобрачная в одиночестве села на  пакетбот  "Ява".  Больше  ей  не
суждено было увидеть ни Америку, ни супруга.
  Ее привлекал Париж. Она дебютировала 31  декабря  1866  года  в  театре
Гетэ. Некоторое время спустя, в начале 1867 года, Дюма-отец явился к ней в
уборную, чтобы поздравить ее. Она бросилась ему на шею.  Одинаково  жадные
до рекламы, оба - и он и она - охотно выставляли  напоказ  свою  эффектную
любовь с первого взгляда. Дюма торжественно возвестил о своей победе   Ада
появлялась всюду рядом с ним. Он показывал  ей  старый  Париж  и  открывал
Париж современный. Она испытывала тщеславное  удовлетворение  оттого,  что
связала свое имя с именем писателя-титана. Любить его она не могла, но  он
развлекал ее и льстил ей. На несколько недель он  вернул  себе  молодость,
возя наездницу в  кабачки  Буживаля,  куда  сорок  лет  назад  приходил  с
белошвейкой Катрин. С реки по-прежнему доносились песни лодочников.
  В те годы фотография была еще в  диковинку,  и  Аде  Менкен  доставляло
удовольствие позировать перед объективом вместе со  всеми  знаменитостями,
игравшими роль в ее жизни. Это был своего рода ритуал, к которому она была
странно привержена. Дюма допустил оплошность, позволив запечатлеть себя на
фотографии без сюртука, со своей любовницей в трико на коленях.
  На другой фотографии он обнимал ее, а она сидела, прислонясь головой  к
могучей груди старика. Он казался смущенным, но его живые  глаза  излучали
бесконечную доброту. Он словно говорил: "Да, я знаю,  это  смешно,  но  ей
этого хотелось, а я так люблю ее!"  Фотограф  Либерт,  которому  Дюма  был
должен небольшую сумму, решил, что, распродав эти фотографии как сенсацию,
возместит себе потерянные  деньги.  Он  выставил  их  во  многих  витринах
Парижа. Молодой Поль Верлен написал по этому поводу триолет:

  С мисс Адой рядом дядя Том.
  Какое зрелище, о Боже!
  Фотограф тронулся умом:
  С мисс Адой рядом дядя Том.

  Мисс может гарцевать верхом,
  А дядя Том, увы, не может.
  С мисс Адой рядом дядя Том,
  Какое зрелище, о Боже!

  Сатирический журнал "Суматоха" поместил балладу: "Всегда он!" Эпиграфом
к ней служила фраза Жан-Жака Руссо:
  "Кто посмеет поставить природе четкие границы и  сказать:  "Вот  докуда
может идти человек, но ни шагу дальше!"

  Она наездницей была,
  Писателем был он.
  Она цвела, его ж дела
  Катились под уклон.

  Она была свежа, легка,
  Была в расцвете сил,
  А он чуть меньше бурдюка
  Животик отрастил.

  Она брюнеткою была,
  Был седовласым он.
  И вот судьба их там свела,
  Где слышен рюмок звон.

  Как мушкетер и экс-герой.
  Что неизменно мил,
  Он, позабыв про возраст свой,
  Ей поцелуй влепил.

  "Тубо! Не к месту этот жар! -
  Воскликнула она. -
  Хотя ты толст, хотя ты стар,
  Добыча не жирна.

  Какая выгода с тебя?"
  "Всех выгод и не счесть:
  Мое внимание привлечь -
  Уже большая честь!"

  Она в ответ: "Писатель мой,
  Чтоб мне не сплоховать,
  Ты на колени предо мной
  Немедля должен встать.

  Тебе поверю я тогда,
  Мы славно заживем..."
  Вы в лавках можете всегда
  Увидеть их вдвоем.

  Жорж Санд - Дюма-сыну,  30  мая  1867  года:  "Как  Вам,  должно  быть,
неприятна вся эта история  с  фотографиями!  Но  ничего  не  поделаешь!  С
возрастом обнаруживаются печальные  последствия  богемного  образа  жизни.
Какая жалость!.."

  "Мой дорогой Александр, несмотря на свой преклонный  возраст,  я  нашел
Маргариту, для которой играю роль твоего Армана Дюваля".
  Он был без ума от этой замечательной женщины, от ее голубых с поволокой
глаз, длинных черных волос, великолепной фигуры  ее рассказы приводили его
в  восхищение.  Эта  неутомимая  Шахерезада  создала  себе  в  воображении
необычайное  прошлое  и  рассказывала   всякие   фантастические   истории.
Неправда, что на  Дальнем  Западе  она  охотилась  на  буйволов  вместе  с
ковбоями, но правда, что она  с  одинаковой  осведомленностью  говорила  о
теологии и о верховой езде. Никогда не была она ни танцовщицей в Опере, ни
трагической актрисой в Калифорнии (поскольку Ада Менкен  во  всех  странах
семь лет подряд играла одну и ту же роль - в "Мазепе")  зато сущая правда,
что она свободно читала по-гречески и по-латыни. История  о  том,  как  ее
захватили в плен краснокожие и как она  их  "загипнотизировала",  исполнив
перед ними "танец змеи", была всего только красивой  легендой.  Переодетая
мужчиной, она была в Дайтоне (Огайо) вовсе  не  гвардейским  капитаном,  а
всего-навсего карнавальным "гусариком". Вместе  с  тем  Чарльз  Диккенс  и
Данте  Габриель  Россетти  писали  ей  дружеские  письма,  которые  она  с
гордостью демонстрировала своим французским поклонникам.  Она  выслушивала
пылкие  объяснения  своего  шестидесятипятилетнего  любовника,  Александра
Дюма-отца: "Если правда, что у меня есть талант, как правда то, что у меня
есть сердце, - и то и другое принадлежит тебе..." Отъезд  Ады  в  Австрию,
где она получила ангажемент (она должна была играть в "Мазепе" в Театр  ан
дер Вин), положил конец этой связи, которая своей скандальностью  ухудшила
и без того не блестящее положение старого писателя.
  Из-за своих сумасбродств он переживал денежные затруднения. Сын  охотно
помог бы ему, но отец не любил признаваться в своих невзгодах. Он  основал
новую газету - "Д'Артаньян", которая  должна  была  выходить  три  раза  в
неделю. Он просил своих друзей создать  ей  рекламу:  "Мне  не  приходится
рассказывать вам, что это  за  ловкий  малый.  Он,  слава  Богу,  заставил
достаточно говорить о себе  но важно,  чтобы  люди  узнали  следующее:  он
воскрес и снова обнажил шпагу,  чтобы  защищать  прежние  принципы..."  Но
"Д'Артаньян" не имел успеха. Дюма написал императору, еще раз прося помочь
ему основать театр. Император  отказал.  Время  чудес  миновало.  Старость
жестока к чудотворцам.
  В 1868 году в Гавре была устроена морская выставка, и  Дюма  пригласили
туда прочитать несколько лекций. Он выступал также в Дьеппе, Руане, Казне.
В Гавре он отыскал свою дочь Микаэлу - ее мать жила  там  со  своим  мужем
Эдвардсом. Родив  пятерых  детей,  "Адмирал"  ухитрилась,  наконец,  выйти
замуж. В Гавре Дюма встретил также Аду Менкен: в Англии судьба оказалась к
ней немилостива, и теперь, едва оправившись после падения  с  лошади,  она
вернулась в Париж, где получила ангажемент в Шатле.  Вначале  речь  шла  о
пьесе, которую собирался написать для нее  Дюма.  Однако  директор  театра
Остен счел более выгодным возобновить "Пиратов  саванны",  -  декорации  и
костюмы еще сохранились. Во время репетиций наездница тяжело заболела.  10
августа 1868 года она умерла.
  Ее горничная, грумы, несколько актеров (всего пятнадцать человек) и  ее
любимая лошадь - вот и весь похоронный  кортеж,  который  следовал  за  ее
гробом с улицы Комартен на кладбище Пер-Лашез.


  О смерти актрисы Дюма узнал в Гавре.  Когда  он  возвратился  домой  на
бульвар Мальзерб, чувствуя себя совершенно разбитым, он нанял секретаршу -
маленькую робкую женщину  он пичкал ее  сладостями  и  с  утра  до  вечера
рассказывал ей о задуманных пьесах и романах. Однако наступил день,  когда
мысли его утратили ясность  и  рассказы  сделались  сбивчивыми.  Тогда  он
заперся у себя в комнате и стал перечитывать свои старые книги.

  "Каждая страница напоминает мне, - говорил он, - один из ушедших  дней.
Я подобен Дереву с густой листвой, в которой прячутся птицы  в полдень они
спят, но потом пробуждаются и наполняют безмолвие гаснущего дня  хлопаньем
крыльев и песнями".

  Сын пришел к нему и увидел, что он с увлечением читает какую-то книгу.
  - Что это?
  - "Мушкетеры". Я давно решил, что когда буду  стариком,  то  постараюсь
уяснить себе, чего стоит эта вещь.
  - Ну и как? Где ты читаешь?
  - Подхожу к концу.
  - И как тебе показалось?
  - Хорошо!
  Перечитав также "Монте-Кристо", он заявил:
  "Не идет ни в какое сравнение с "Мушкетерами".
  С того дня, когда Дюма-старший бросил Катрину Лабе с ребенком на руках,
вся ее жизнь могла бы служить  образцом  добродетели.  Неудивительно,  что
Дюма-младшему,  доктринеру  моралисту,  пришла   мысль   соединить   своих
престарелых  родителей  и,  быть  может,  даже  поженить  их.   Дюма-отец,
уведомленный об этом проекте, поддался  искушению.  В  Нейи  он,  наконец,
обрел бы семейный очаг и хозяйку, способную содержать в порядке его дом  и
принимать его друзей. Несомненно, он надеялся и на то, что его престарелая
сожительница, которой он долгие годы пренебрегал,  будет  покорно  сносить
его последние шалости.
  Отказ исходил от Катрины Лабе. "Мне уже  за  семьдесят,  -  писала  она
приятельнице, - и вечно нездоровится  живу я скромно с  одной-единственной
служанкой. Г-н Дюма перевернет вверх дном  мою  маленькую  квартиру...  Он
опоздал на сорок лет..." История с Адой Менкен вызвала у нее улыбку.  "Ах,
- сказала она, - он все такой же  годы ничему  его  не  научили".  Катрина
умерла 22 октября 1868 года  ей было семьдесят четыре года.

  Дюма-сын - Жорж Санд, 23 октября 1868 года: "Дорогая матушка! Моя  мать
скончалась вчера вечером без всяких мучений. Она не узнала меня, а значит,
не ведала, что покидает. Да и вообще, покидаем ли мы друг друга?.."

  Дюма-сын  в  сопровождении   своего   друга   Анри   Лавуа,   хранителя
императорской библиотеки, отправился в мэрию Нейи, чтобы составить там акт
о смерти. Он  заявил,  что  усопшая  была  "незамужняя,  без  определенных
занятий", и, назвав себя, отметил, что  является  "ее  единственным  сыном
Александром Дюма Дави де ля Пайетри".  Но  в  рубрике  "дочь  таких-то"  в
регистрационном листе значилось: "имена и фамилии отца и матери  (усопшей)
нам сообщены не  были".  Это  свидетельствует  о  том,  что  Катрина  была
внебрачным ребенком неизвестных-родителей.

  Дюма-сын - Жорж Санд, Сеньеле-Оксэрр, Ионн (конец октября  1868  года):
"Мы  в  Бургони,  у  друзей.  Здесь  я  узнал  печальную  новость  и  сюда
возвратился, исполнив печальный долг. Я много плакал и до сих  пор  плачу.
Мне надо выплакаться - вот уже двадцать с лишним лет, как я не плакал.  От
слез мне становится легче. Сказано, что мать продолжает делать сыну добро,
даже испустив последний вздох... Книга Мориса лежала у меня на столе в  ту
ночь, которая последовала за горестным событием. Единственное, что я  пока
мог сделать, - это разрезать ее. Она здесь, со мной. Я  начну  читать  ее,
как только буду способен что-либо воспринимать..."

  Дюма-отец провел  лето  1869  года  в  Бретани,  в  Роскове.  Он  искал
спокойный уголок, чтобы написать "Кулинарную энциклопедию", заказанную ему
издателем Лемером. Он привез с  собой  кухарку  Мари,  которой  Росков  не
понравился. "Ах, сударь, - сказала она, - в таком месте мы  оставаться  не
можем". - "Весьма вероятно, что вы здесь не останетесь. Мари,  но  что  до
меня, то я останусь". - "Сударю нечего будет есть!"
  Вечером жители Роскова,  которых  распирало  от  гордости,  что  к  ним
приехал великий Александр Дюма, притащили ему дары:  две  макрели,  омара,
камбалу и ската величиною с зонтик. Но если рыбы было вдоволь, то артишоки
оказались твердыми, как пушечные ядра, зеленая фасоль - водянистой,  масло
- несвежим, "Вот и весь тот ассортимент продуктов, на  основании  которого
приходится писать книгу о кулинарии". От этого Дюма работал с  не  меньшим
пылом, чем обычно, но рассвирепевшая Мари взяла расчет.  Тогда  Дюма  стал
гостем всего Роскова -  он  обедал  то  у  одних,  то  у  других,  и  люди
изощрялись, чтобы  приготовить  ему  самые  изысканные  кушанья.  "В  этом
старании угодить мне было нечто такое, что трогало меня до слез". В  марте
1870 года рукопись (неоконченная) "Большой кулинарной  энциклопедии"  была
передана издателю Альфонсу Лемеру. Это  монументальное  произведение  было
издано только после войны, при  участии  "молодого  сотрудника  Лемера"  -
Анатоля Франса.
  Весною 1870 года Дюма уехал на юг   он  чувствовал,  что  силы  его  на
исходе, и надеялся, что солнце вольет в него новую  жизнь.  В  Марселе  он
узнал, что объявлена война. Известия о первых поражениях доконали его.
  Полупарализованный после удара, он с трудом добрался до Пюи и  позвонил
у дверей сына. "Я хочу умереть у тебя",  -  сказал  он.  Его  встретили  с
любовью. "Мне привезли отца, он парализован. Скорбное  зрелище,  хотя  эту
развязку и можно было предвидеть. Избегайте женщин -  таков  вывод..."  То
было возвращение Блудного Отца. Его  поместили  в  самой  лучшей  комнате.
Приехав, он сразу лег и заснул.
  Его продолжал волновать вопрос о ценности его творчества. Однажды утром
он рассказал сыну, что во сне видел себя на вершине горы, и каждый  камень
этой горы был его книгой. Вдруг гора осыпалась под ним как песчаная  дюна.
"Послушай, - сказал ему сын, - спи спокойно на своей гранитной глыбе.  Она
головокружительно высока, долговечна, как  наш  язык,  и  бессмертна,  как
родина". Тут лицо старца прояснилось: он  пожал  руку  своего  мальчика  и
поцеловал его. Возле его постели на столике лежали два луидора -  все  что
осталось  от  заработанных  им  миллионов.  Однажды  он  взял  их,   долго
разглядывал, потом сказал:
  - Александр, все говорят, что я мот  ты даже  написал  об  этом  пьесу.
Видишь, как все заблуждаются? Когда я впервые приехал в Париж, в кармане у
меня было два луидора. Взгляни... Они все еще целы.
  Юная Микаэла, жившая со своей матерью в Марселе, в  семейном  пансионе,
написала отцу, чтобы узнать, как его здоровье. Ответил ей Дюма-сын.

  Дюма-сын - Микаэле Кордье:  "Мадемуазель!  Я  получил  те  три  письма,
которые Вы написали моему отцу и которых я не мог ему передать,  поскольку
Вы говорите там о его болезни, а мы (елико возможно) скрываем от него, что
он болен. То ласковое имя, каким Вы  его  называете,  доказывает,  что  Вы
любите его со всей силой, на какую способен человек в  Вашем  возрасте,  и
что он был привязан к Вам. Впрочем, мне кажется, что я несколько раз видел
Вас у него, когда Вы были совсем маленькой.
  Я взял на себя труд сообщить Вам о его состоянии, так как сам он  не  в
силах этого сделать. Он  был  крайне  тяжело  болен.  Теперь  ему  немного
лучше... Если он поправится настолько, что сможет читать  присылаемые  ему
письма, я Вас извещу об этом... Я перешлю Вам его ответ.
  Так как Вы любите моего отца, мадемуазель, само собой разумеется, что я
приложу все усилия, чтобы сделать Вам приятное".

  Вскоре больной почти перестал говорить. Он не страдал,  он  чувствовал,
что его любят, и больше ничего не желал. В хорошую погоду его  вывозили  в
кресле на Пляж, и он целыми днями молча смотрел на море, которое в блеклом
свете зимнего солнца сливалось на горизонте с серым облачным небом.
  Время от  времени  какое-то  произнесенное  им  слово,  какая-то  фраза
показывали, что он думает о смерти. "Увы! - говорил он. - Я  принадлежу  к
тем обреченным, которые, уходя, прощаются навеки". О чем он думал, когда к
ногам его подкатывала  зеленая  волна?  Быть  может,  о  своих  героях,  о
Мушкетерах и Сорока Пяти, о Буридане и Антони, об  актерах,  игравших  его
пьесы - о Дорваль и Бокаже, о Фредерике  Леметре  и  мадемуазель  Жорж,  о
мадемуазель Марс