оком  пламенных  поцелуев.  Ей
становилось все труднее устоять перед этим бурным натиском.  Он  ежедневно
писал ей неистовые письма, исполненные бешеной страсти, в  которых  обещал
нечеловеческие наслаждения и вечную любовь.

  "Пусть слова "Я люблю тебя" всегда окружают тебя... Покрываю твои  губы
тысячью жгучих поцелуев, поцелуев, которые заставляют трепетать и  таят  в
себе обещание неземного блаженства... Прощай, моя жизнь, моя любовь, я мог
бы написать тебе целый том, но  на  более  толстый  пакет,  без  сомнения,
обратят внимание..."

  Мелани сопротивлялась с 3 июня (в этот день она познакомилась  с  Дюма)
до 12 сентября 1827 года. Затем сдалась. Да и как можно  было  противиться
этой "стихии"? Выдержать такую осаду  три  с  половиной  месяца  было  уже
достаточно почетно. Дюма снял  маленькую  комнатку,  которая  должна  была
стать приютом их счастья, взвалив,  таким  образом,  на  себя  расходы  на
содержание трех "очагов": Катрины  Лабе,  генеральши  Дюма  и  холостяцкой
квартирки.  Мелани  согласилась  прийти  к  нему  и  стала,  наконец,  его
любовницей. Так как добродетельный капитан Вальдор познакомил  ее  лишь  с
азами плотской любви, она была сначала не только ослеплена, но и поражена.

  Александр Дюма - Мелани Вальдор:
  "Весь день вместе, какое блаженство!.. Какое  блаженство!  Я  буквально
пожирал тебя! Мне кажется, что и вдали от меня ты  должна  чувствовать  на
себе мои поцелуи - таких поцелуев тебе еще никто не дарил. О да,  в  любви
ты поражаешь чистотой, я готов сказать - неискушенностью  пятнадцатилетней
девочки!
  Прости мне, что я не дописал страницу, но мать напустилась  на  меня  с
криком: "Яйца готовы, Дюма! Дюма, иди, а  то  они  сварятся  вкрутую!"  Ну
скажи, можно ли противиться такой суровой логике? Итак, прощай, мой ангел,
прощай! Ну что ж, маменька, если  яйца  сварятся  вкрутую,  я  их  съем  с
оливковым маслом..."

  Вскоре она стала  жаловаться  на  его  ненасытность.  "Ему  не  хватает
деликатности", - говорила она. По ее мнению, она не получала от  него  той
порции  "возвышенных  чувств",  на  которые  имеет  право   чувствительная
женщина. Она упрекала его в том, что он не умеет наслаждаться любовью,  не
могла привыкнуть к бурному  темпераменту  своего  любовника,  страдала  от
сердцебиений, головокружений и приступов ипохондрии. Он оправдывался:

  "Мой безумный и злой, добрый и милый друг мой, как я тебя люблю! Больна
ты или здорова, весела или печальна, сердита или ласкова, что значат слова
твои, если ты сидишь у меня на коленях и я прижимаю тебя к сердцу?  Говори
мне тогда, что ты ненавидишь меня, что ты меня презираешь, -  пусть,  если
тебе так хочется, - но ласки твои все равно опровергают тебя..."

  Дюма, как только у него появлялись деньги, немедленно  их  тратил.  Так
как постановка "Генриха III" принесла ему приличную сумму, он снял в Пасси
маленький домик для Катрины Лабе и своего ребенка и квартирку для  себя  в
доме  _25 по Университетской улице.  Там  на  подоконниках  цвела  герань,
которая стала для Александра и Мелани символом их любви.

  "Переезд почти окончен, мой ангел. Я сам уложил наши  картонки,  белье,
картофель, масло и сахарное сердце. Нам будет там неплохо, к тому  же  это
гораздо ближе к тебе и гораздо меньше на  виду,  потому  что  на  лестницу
выходит только дверь нашей квартиры, а дом принадлежит  торговцу  мебелью,
так что все будут думать, что ты зашла что-нибудь купить..."

  Здесь царила Мелани, здесь собирался узкий кружок верных друзей: Адольф
де Левей, офранцузившийся швед, очаровательная  муза  Дельфина  Гэ,  здесь
бывали Бальзак, Гюго, Виньи. Здесь Дюма прочел новый  вариант  "Христины".
Он воспользовался  проволочками  цензуры,  чтобы  основательно  переделать
пьесу,  добавил  к  ней  пролог  в  Стокгольме,  эпилог   в   Риме,   ввел
второстепенную интригу и еще один персонаж - Паулу, любовницу Мональдески.
Теперь королева мстила не за политическое  предательство,  а  за  любовную
измену.
  Тем временем "Христина" Сулье с треском провалилась в Одеоне.  Директор
театра Феликс Арель написал  Дюма  письмо  с  предложением  поставить  его
пьесу. Дюма из щепетильности посоветовался с Сулье, и тот ответил: "Собери
обрывки моей "Христины" - а их, предупреждаю  тебя,  наберется  немало,  -
выкинь все в корзину первого проходящего мусорщика и отдавай твою  пьесу".
Получив разрешение друга, Дюма принял предложение Ареля.
  В те времена считали, что Одеон находится где-то на краю света. В  1828
году  его  было  даже  закрыли,  но  мэры   трех   кварталов,   окружавших
Люксембургский сад, потребовали, чтобы Одеон открыли снова.  "Для  них,  -
писал Дюма, - это вопрос коммерческий, и дело  тут  не  в  искусстве.  Они
хотят вдохнуть жизнь в парализованную половину могучего тела Парижа". Дюма
считал, что конкуренция Одеона подхлестнет Французский театр,  который  не
пускал на свою сцену неизвестных  авторов.  Но  газеты  ополчились  против
этого отдаленного театра: "Одеон? Да кто знает, где это?.. Одеон  прогорит
и без огня". Наконец в 1829 году директором Одеона стал Арель.
  Арель, личность  необычная,  был  когда-то  аудитором  государственного
совета, генеральным инспектором мостов, при империи префектом департамента
Ланды,  потом,  когда  Реставрация  положила  конец  его  административной
карьере, он стал директором театра, так  как  был  любовником  мадемуазель
Жорж - основание, надо сказать, вполне достаточное.  Умный  и  язвительный
Арель, вечно стоявший на грани банкротства, вряд  ли  заслуживал  доверия,
но, как писал Дюма, "видеть  его  всегда  приятно,  потому  что  он  очень
занятный собеседник. Дайте ему в лакеи Маскариля и Фигаро, и, если  он  не
обведет их обоих вокруг пальца, можете называть меня Жоржем Данденом..."
  Смеялись над бонапартизмом Ареля, над его неразборчивостью  но  он  был
настоящим гением по части рекламы и вскоре  стал  глашатаем  романтической
драмы. Его любовница мадемуазель Жорж была когда-то любовницей Наполеона и
навсегда осталась кумиром бонапартистов. Ей было  сорок  три  года,  и  ее
скульптурная красота продолжала вызывать восхищение.

  "Жорж - хорошая тетка, - писал Дюма, - она хоть  и  напускает  на  себя
величественность и держится как императрица, но позволяет  любые  шутки  и
смеется от всего сердца,  тогда  как  мадемуазель  Марс  лишь  принужденно
улыбается..."

  Царь как-то сказал, что Жорж носит корону  лучше,  чем  сама  Екатерина
Великая.  В  1830  году  бульварные  писаки  с  непристойной   жестокостью
упражнялись в остротах по поводу ее толщины: "Господин  Арель  утверждает,
что Одеон - это мадемуазель Жорж.  Теперь  мы  понимаем,  почему  она  так
толста!.." "Английской лошади, обежавшей Массово поле  за  четыре  минуты,
вчера удалось всего за пять минут проскакать вокруг мадемуазель Жорж".  Но
Банвиль писал: "Беспощадное время не коснулось этой блистательной Елены  и
не смогло превратить ее в старуху..." Романтики  изо  всех  сил  старались
создавать для нее роли, подходящие к ее комплекции. "Каких только  толстых
королев и тучных императриц, - писал Теофиль Готье, -  мы  не  раскапывали
для нее в истории! Теперь вакантными остались княгини небольшого  роста  и
объема, и мы не знаем, что же нам делать?"
  Была  ли  Христина  Шведская  дородной?  Во  всяком  случае,  она  была
королевой, и мадемуазель  Жорж  очень  хотела  получить  эту  роль.  После
провала  Сулье  она  стала  поддерживать  Дюма.  Арель  пытался   добиться
некоторых поправок, но актеры одержали верх. Не  только  мадемуазель  Жорж
мечтала сыграть  Христину,  но  и  молодому,  поэтичному,  смелому  Локруа
понравилась роль Мональдески. Пьеса была далека от совершенства, но в  ней
было много действия и, как всегда у Дюма, прекрасные концовки  актов:  "Ну
что ж, мне жаль его, отец... Пусть его прикончат!"
  К дню премьеры, 30 марта 1830 года, в  Париже  не  улеглась  еще  буря,
поднятая "Эрнани". Крикуны и бузенго перекочевали из Французского театра в
Одеон. Раздавались выкрики: "Мошенники! Дураки!  Консерваторы!  Мерзавцы!"
Когда в эпилоге Христина обратилась к врачу с вопросом: "Скажите, долго ли
мне смерти ждать?" - один из зрителей поднялся и закричал: "Если через час
она не умрет, я уйду". Локруа играл так темпераментно,  что  Дельфина  Гэ,
забывшись, громко воскликнула: "Дальше, Локруа, дальше!"
  По правде говоря, "Христина" не стоила "Генриха III и его  двора".  Это
было произведение ублюдочного жанра: полудрама, полутрагедия. Стихи  Дюма,
который был скорее рассказчиком, чем поэтом, не  могли  сравниться  с  его
прозой. Сулье, честный собрат, узнав, что против пьесы существует заговор,
купил пятьдесят мест в партере  и  предложил  (Дюма  для  поддержки  новой
"Христины" рабочих своей деревообделочной фабрики. И все же,  несмотря  на
эту поддержку, когда занавес опустился в последний раз,  в  зале  поднялся
такой шум, что никто не мог понять, как рассказывал потом  сам  Дюма,  что
это  означает:  успех  или  провал.  За  премьерой  последовал   ужин   на
Университетской улице. Среди приглашенных был  Гюго,  который  только  что
одержал триумф с "Эрнаниэ", и Виньи, чей "Венецианский мавр" имел успех  у
публики. В то время как остальные гости пировали, Гюго и  Виньи  -  верные
друзья - сели за переделку доброй сотни строк из  числа  самых  неудачных,
ошиканных публикой.
  Зал хохотал, когда мадемуазель  Жорж,  рассказывая  о  приеме  шведских
послов, продекламировала: "Как ели древние приблизились они". В  переделке
Гюго, а тут, несомненно, чувствуется  его  рука,  четверостишие  зазвучало
так:

  Они подобны кипарисам в час метели:
  Их волосы от бурь дворцовых побелели -
  Те бури столько раз грозили им бедой,
  И белым снегом их покрыли - сединой.

  Стихи стали гораздо лучше, и так как обязательные друзья,  кроме  того,
сделали еще  и  необходимые  сокращения,  на  втором  представлении  пьесе
аплодировали. Когда Дюма, опьяненный успехом,  пересекал  площадь  Одеона,
перед ним остановился фиакр. Сидевшая в  нем  женщина  опустила  стекло  и
окликнула его: "Дюма!"  Он  узнал  Мари  Дорваль.  "Ах,  у  вас  настоящий
талант!" - сказала она ему. Это положило начало дружбе - и роману.
  На следующий день книгопродавец предложил Дюма двенадцать тысяч франков
за право опубликовать пьесу. Богатство следовало по пятам за Славой.



Глава вторая
АНТОНИ

  1830-й. Решающий год для романтической школы.  Революции  в  литературе
эхом откликнулась революция на улицах. Бурная эпоха, когда бои шли повсюду
- в залах театров, на баррикадах и даже в семьях: ведь  романтики  обязаны
испытывать великие страсти. То было  время,  когда  Сент-Бев  ухаживал  за
госпожой Гюго, когда будущая Жорж Санд  ушла  от  барона  Дюдевана,  когда
Альфред де Виньи отчаянно добивался любви  Мари  Дорваль,  когда  Бальзак,
устав от Дилекты, готов был воспылать страстью  к  неуловимой  маркизе  де
Кастри. Жизнерадостный Дюма сам нисколько не страдал,  но  он  не  мог  не
следовать за модой. И вот, чтобы не отстать от других,  он  тоже  сделался
ревнивцем. К кому же ревновать? Да к капитану Вальдору, смиреннейшему мужу
своей любовницы.
  И вот однажды, когда Мелани (после продолжительных супружеских каникул)
получила от почтенного офицера письмо, в котором тот сообщал,  что  вскоре
приезжает в  Париж  на  побывку,  Дюма  помчался  в  военное  министерство
упрашивать служившего там друга аннулировать отпуск. "Я чуть было не сошел
с ума", - говорил он. Однако мучения он испытывал лишь на словах.  К  тому
же муж так и не приехал, и комедия эта разыгрывалась еще не раз.

  Александр Дюма - Мелани Вальдор:
  "Если б только  Господь  услышал  твои  слова,  любовь  моя,  когда  ты
говорила, что твой супруг, возможно, не приедет в январе!  О,  если  б  он
услышал тебя, и тогда бы ты снова увидела меня счастливым и довольным!  Ты
не знаешь, насколько я сжился с иллюзией, что ты моя и только  моя.  Я  не
могу и помыслить о том, что тобой может обладать  другой:  нет,  нет,  мне
кажется, что ты принадлежишь мне, только мне, а его  возвращение  разрушит
эту иллюзию... О, повтори еще раз, почему ты думаешь,  что  он  не  сможет
приехать в январе: скажи мне, какая фраза в его письме заставила тебя  это
предположить? Я бы предпочел, чтобы ты  провела  полгода  в  Жарри,  тому,
чтобы он приехал хотя бы на два дня в Париж! Там,  в  Жарри,  я  не  смогу
видеть тебя, но там ты будешь одна, а здесь!..
  О любовь моя, если б твой план мог осуществиться и ты сняла бы для мужа
комнату в отеле, как я был бы  счастлив!..  Ты  не  можешь  понять,  какие
терзания я буду испытывать вдали от тебя, в одиночестве, зная, что в одной
постели, совсем рядом... О муки!..  Ангел  мой,  жизнь  моя,  любовь  моя,
сделай так..."

  Сам Дюма не упускал случая обмануть свою томную Мелани, в то  же  время
продолжая  разыгрывать  романтические  страсти.  Он  пишет  Мелани  об  их
"неистовых, жгучих поцелуях", угрожает слить воедино "Любовь и  Смерть"  и
даже убить ее супруга, капитана-консорта, отнюдь не заслужившего  подобной
жестокости. На  деле  же  он  вполне  довольствуется  тем,  что  надоедает
Военному министерству бесконечными Просьбами не переводить Вальдора  ни  в
Париж, ни  даже  в  Курбевуа,  так  как  это  слишком  близко  от  Парижа.
"Необходимо добиться его производства в майоры,  моя  любовь.  У  нас  нет
другого способа удалить  его..."  Великолепный  сюжет  для  бальзаковского
романа: "Как военные добиваются повышения".

  Александр Дюма - Мелани Вальдор:
  "Наконец ты поняла меня: ты узнала, что такое  любовь,  потому  что  ты
познала ревность. Что может сравниться с ней? Какие дураки эти  богословы,
выдумавшие ад с его телесными муками! Мне жаль их! Для меня ад видеть тебя
в объятьях другого!  Проклятье!  Одна  мысль  об  этом  может  довести  до
преступления!.."

  И в стихах (отвратительных):

  Ты нежностью своей пьянишь меня напрасно:
  За этот светлый день я заплачу тоской,
  Когда в других руках, холодных и бесстрастных,
  Потухнет завтра трепет твой.
  Но, ревностью томясь, познав ее отраву,
  Тебя я не смогу презреньем наказать:
  Слова пред алтарем другому дали право
  Тобой до гроба обладать.
  Словами этими ты пропала навечно
  Те ласки, что теперь запретны для любви.
  Когда в супружестве утрачен жар сердечный,
  Вступает долг в права свои.

  Литературщина? Конечно, но тем не менее она вызвала к  жизни  "Антони",
драму, сыгравшую большую роль в истории театра, потому что это была  драма
не историческая, а  современная,  и  в  ней  впервые  на  сцене  появилась
женщина, совершившая прелюбодеяние, - образ, который потом  более  чем  на
столетие оккупирует французскую сцену.

  Александр Дюма - Мелани Вальдор:
  "В "Антони" ты найдешь многое из нашей жизни, ангел мой,  но  лишь  то,
чего никто, кроме нас с тобой, не  знает.  А  раз  так,  какое  это  имеет
значение? Публика ведь ничего не поймет, поймем только мы, ты и я,  и  для
нас это будет источником вечных воспоминаний.  Что  же  до  Антони,  то  я
думаю, его узнают, потому что этот безумец очень напоминает меня..."

  Конфликт между личностью и обществом, страстью и долгом,  который  XVII
век решал в пользу общества и от которого  XVIII  бежал  в  легкомыслие  и
распутство,  мог  теперь  быть  решен  лишь   насильственным   путем.   "В
современном обществе страсть сорвалась с цепи".
  И на весь XIX век страсть воцарится в  театре,  принеся  с  собой  бурю
чувств, слов, кинжальных ударов и пистолетных выстрелов. "Антони"  испугал
актеров Ко" меди Франсез, зрителей он потряс.

  Антони, бунтарь по натуре,  незаконнорожденный  (как  Дидье  в  "Марион
Делорм"), не может жениться на любимой им Адели, потому что у него нет  ни
семьи, ни положения  в  обществе,  ни  профессии,  ни  состояния.  Молодую
девушку выдали замуж за полковника  -  барона  д'Эрве  (на  сцене  капитан
Вальдор все же получил повышение). В один  прекрасный  день  Антони  вновь
появляется: он останавливает лошадей, понесших карету Адели. Антони ранен
его приносят в дом Адели. Они признаются во взаимной любви, но Адель, раба
общественной  морали,  пытается  сопротивляться.  Страстью,  жалобами   на
несправедливость света Антони доводит ее до того, что  она  готова  пасть.
Тогда она, как порядочная женщина, решает бежать к мужу, который находится
в Страсбургском гарнизоне. Антони хитростью завлекает Адель  в  ловушку  и
проводит с ней  ночь  любви  в  гостинице  Иттенхейм.  Свет  осуждает  ее.
Полковник  спешит  в  Париж  из  своего  гарнизона  и  застает  преступных
любовников врасплох.

  АДЕЛЬ. Я слышу шаги на лестнице!.. Звонок!.. Это он!.. Беги, беги!
  АНТОНИ. Нет, я не хочу бежать! Ты говорила мне, что не боишься смерти?
  АДЕЛЬ. Нет, нет... О, сжалься надо мной - убей меня!
  АНТОНИ. Ты жаждешь смерти - жаждешь спасти свою репутацию  и  репутацию
своей дочери?
  АДЕЛЬ. На коленях молю тебя о смерти.
  ГОЛОС (за сценой). Откройте!.. Откройте!.. Взломайте дверь!
  АНТОНИ. И в последний миг ты не проклянешь своего убийцу?
  АДЕЛЬ. Я благословлю его... Но поспеши! Ведь дверь...
  АНТОНИ. Не бойся. Смерть опередит его... Но подумай только: смерть...
  АДЕЛЬ. Я хочу ее, жажду ее, молю о ней. (Кидаясь к нему в  объятья.)  Я
иду ей навстречу.
  АНТОНИ (целуя ее). Так умри же. (Закалывает ее кинжалом.)
  АДЕЛЬ (падая в кресло). Ал...
  Дверь в глубине  сцены  распахивается.  Полковник  д'Эрве  врывается  в
комнату.
  ПОЛКОВНИК Д'ЭРВЕ. Негодяй!.. Что я вижу!.. Адель!.. Мертва!
  АНТОНИ. Да, мертва... Она сопротивлялась мне. И я убил ее.
  Он бросает кинжал к ногам полковника д'Эрве.
  Занавес.

  Пьеса была ловко  сделана.  Через  пять  актов  действие  с  похвальной
экономией средств неслось к развязке, ради  которой,  собственно,  и  было
написано все остальное. Дюма считал, что  драматург  должен  прежде  всего
найти финальную фразу, а потом, исходя из нее, строить всю пьесу. В эпоху,
когда существовали  лишь  исторические  или  скабрезные  пьесы,  драма,  в
которой на сцену выводился современный свет с его страстями, не  могла  не
казаться новаторской и смелой. Дюма в "Антони" вкладывает в уста одного из
персонажей, писателя Эжена д'Эрвильи, такой монолог:

  "История завещает нам факты: они - собственность поэта... Но  если  мы,
мы, живущие в современном обществе, попытаемся  показать,  что  под  нашим
кургузым  и  нескладным  фраком  бьется  человеческое  сердце,  -  нам  не
поверят... Сходство между героем драмы и партером  будет  слишком  велико,
аналогия слишком близка, и зритель, следящий за развитием  страсти  героя,
захочет, чтобы тот остановился там, где остановился бы он  сам.  Если  то,
что будет происходить на сцене, превзойдет его способности чувствовать или
выражать  свои  чувства,  он  откажется  это  понимать.  Он  скажет:  "Это
неправда, я ничего подобного не испытываю. Когда женщина, которую я люблю,
мне изменяет, я, конечно, страдаю... некоторое время. Но я не закалываю ее
кинжалом и не умираю сам. Доказательством тому  то,  что  я  сейчас  перед
вами". А потом вопли о преувеличениях, о мелодраме  заглушат  аплодисменты
тех немногих, наделенных,  к  счастью  (или  к  несчастью),  более  тонкой
конституцией, которые понимают, что в  XIX  веке  люди  испытывают  те  же
чувства, что и в XV веке, и что под суконным фраком сердце бьется  так  же
горячо, как и под железной кольчугой".

  Наделить  современника  неистовством   страстей,   свойственным   людям
Возрождения, - вот что пытался сделать Александр Дюма, и это  вновь  сочли
весьма смелым новаторством. Настолько смелым, что,  не  случись  революции
1830 года, цензура никогда  бы  не  согласилась  пропустить  пьесу.  После
июльских дней стало, наконец, возможно изображать  нравы,  не  прибегая  к
ретуши. Завоевание этих свобод дало нам Бальзака. Но  в  то  время,  когда
Дюма писал "Антони" (то есть до 1830 года), цензура была еще сурова.  Дюма
не мог просто и