ро.

  Дюма-отец - своей дочери Мари:
  "Дорогая моя, любимая! С первого дня, что я здесь,  я  был  сиделкой  и
работником  обе эти обязанности  я  выполнял  так  добросовестно,  что  не
находил времени написать тебе, не желая делать это второпях и кратко.
  Я уехал от тебя, родная, в немного расстроенных  чувствах...  Несколько
дней кряду у меня не  клеилась  работа,  и  я  не  представлял  себе,  где
раздобыть денег. Но все обернулось к лучшему  и я даже надеюсь, что  смогу
завтра выслать вам тысячу франков и столько же привезти с собой, не сказав
никому ни слова об этом. Из тех денег,  что  я  пошлю  тебе  завтра,  надо
немного дать столяру и слесарю (столяру - чтобы иметь право  заказать  ему
шкаф для маленькой зеркальной гостиной   слесарю  -  чтобы  взять  у  него
железную кровать такой ширины, как матрац, который находится в сарае)...
  Я надеюсь возвратиться в ночь с субботы на воскресенье. Наши дела  идут
чудесно.  С  г-жой  Дюма  и  г-жой  Ферран  покончено.  Теперь  мы   можем
рассчитывать на соглашение. У нас будут деньги, может быть, много денег, и
тогда мое дорогое дитя в первую очередь получит все, что только пожелает.
  Тебе привезут мое пальто -  не  удивляйся!  Дело  в  том,  что  сегодня
вечером я сделал вид, будто уезжаю, и Изабелла (она  не  выходит)  послала
мне вдогонку пальто, которое я забыл у нее. Его передали одному  человеку,
который отправлялся в тот вечер, и человек этот (он тщетно искал  меня  по
всем вагонам) вручит тебе сей предмет..."

  В Париже  связи  налаживал  Дюма-сын,  возвратившийся  из  собственного
"сентиментального путешествия".

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "Изабелла благодарит тебя миллион раз  она говорит, что ты  был  с  нею
очень мил. Она мне действительно необходима -  иногда.  Я  не  хочу  здесь
ничем обзаводиться... Завтра я въезжаю в дом. Он обставлен - и не  единого
су долга. Все квитанции на твое имя. Равно как и договор..."

  Когда отец наезжал в Париж, они обедали  у  принца  Наполеона  (который
слегка фрондировал против своего  кузена-императора)  в  обществе  Рашели,
Биксио и Мориса Санда. Однажды вечером они отправились все вместе в  Одеон
смотреть пьесу их марсельского друга Мери "Дон Гусман Отважный". Спектакль
успеха не имел, и в антракте Александр спросил: "Мы дождемся  похорон?"  -
что  привело  в  восторг  Александра  Первого,  который  всегда   гордился
остротами своего мальчика.
  Он писал Мари: "Александр - голодранец, вечно без гроша в кармане",  но
был счастлив, что может воспользоваться помощью сына - этого  надежного  и
ловкого друга, чтобы избавиться от прежней фаворитки  Беатрисы  Пьерсон  и
освободить место для Изабеллы.

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "М-ль Пьерсон не будет играть в "Асканио"... Само собой разумеется, что
я не хочу давать  ролей  людям,  которые  довели  меня  до  банкротства...
Изабелла будет играть Коломб - эта роль словно создана для нее. Если ее не
хотят ангажировать на год, пусть ангажируют на одну роль  мне  это  больше
по душе. Пятнадцать франков в день ей не повредят. Прошу  тебя  ничего  не
менять в условиях, а также уговорить Мериса, чтобы он  поставил  на  афише
только свое имя. Пусть получит мою долю гонорара вместе со своей и  отдаст
деньги прямо тебе, без расписки..."

  Отказываясь подписать пьесы и получая  гонорар  тайком  из  рук  своего
соавтора Поля Мериса, Дюма избегал необходимости делиться  с  кредиторами.
Все имеет свои границы, даже честность.

  Дюма-отец, - Дюма-сыну:
  "Дорогой мой мальчик, Изабелла с каждым  днем  все  больше  восхищается
тобою. При сем прилагаю письмо для г-жи Порше. Можно поручить  ей  продать
билеты на "Асканио" при условии,  что  все  деньги  сверх  тысячи  двухсот
франков, которые она должна послать мне, будут перечислены на наш счет.  Я
видел г-жу  Прадье.  Посылаю  тебе  окончание  "Совести".  Условлено,  что
Антенор передаст тебе пятьсот франков. Что касается остальной тысячи,  то:
200 франков - Мари, 300 франков - Шерами, 300 франков - г-же Гиди и двести
оставшихся по возможности мне..."

  14 марта 1852 года: "Дорогой мой, раз  уж  мы  перешли  на  язык  цифр,
считай:
  Комната - 6 франков.
  Алексис - 4 франка.
  Лампы и уголь - 3 франка.
  Завтрак - 3 франка.
  Услуги - 1 франк.
  Письма - 2 франка.
  - 19 франков в день ( ic!).
  Считай все 20 франков с непредвиденными расходами. Ты уехал  9  января.
Значит, 9 марта было  два  месяца...  Двадцать  франков  в  день  составят
шестьсот франков в месяц, то есть тысячу двести  франков  за  два  месяца.
Прибавь сюда расходы на две поездки г-жи  Гиди  (гостиница),  две  поездки
Шерами и две поездки Изабеллы, и ты получишь ровным счетом тысячу  семьсот
франков. Но теперь особняк уже готов, и я не должен  за  него  ни  единого
су..."

  "Асканио", сыгранный 1 апреля 1852 года  в  театре  Порт-Сен-Мартен,  в
ходе репетиций был переименован и превратился в "Бенвенуто  Челлини".  Это
была драма, написанная Дюма и Мерисом по роману, который Дюма издал в 1843
году. Главную роль играла Изабелла Констан  она служила моделью для статуи
Гебы, над которой Мелинг - исполнитель роли Бенвенуто Челлини - почти весь
вечер трудился на сцене. Этой актрисе, официальной любовнице своего  отца,
Дюма-сын взялся передавать более чем скромные субсидии.

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "Прежде всего прилагаю при сем письма к  Морни.  Затем:  дал  ли  ты  и
можешь ли дать сто франков Изабелле? Она ждет не дождется этих  несчастных
ста франков! Сразу  же,  как  получишь  это  письмо,  постарайся  передать
Изабелле сто франков. Потрудись отправить мне вазы, скульптурную группу  и
две картины... Изабелла должна приехать ко мне сюда.  Навести  ее  в  утро
отъезда, помоги ей - она неопытна в путешествиях...  Если  она  поедет  во
вторник, как я надеюсь, ты сможешь проследить, чтобы вазы были  отправлены
в ее багаже. Сделай надпись: "Обращаться с осторожностью: стекло".

  Как на сей раз встретит незваную гостью Мари Дюма, ненавидящая Изабеллу
Констан? Неисправимый донжуан подумывал об этом не без  тревоги.  В  своем
особняке на бульваре Ватерлоо он написал письмо дочери, спавшей в  том  же
доме этажом выше, и ночью подсунул под дверь ее комнаты.

  Дюма-отец - своей дочери Мари:
  "Моя любимая детка, я так боюсь  огорчить  тебя,  что  решил  письменно
сообщить тебе то, чего не посмел сказать: несмотря  на  все  мои  старания
помешать приезду Изабеллы, она все же завтра приезжает!
  Что делать, дитя мое? Это печалит меня уже несколько дней,  ибо  я  уже
давно понял, что как только ей станет немного лучше, она  примчится  сюда.
Ни за что на свете я не хотел бы,  чтобы  ты  на  меня  сердилась,  как  в
последний ее приезд. Я так люблю тебя, мое дорогое дитя, что  в  выражении
твоего лица черпаю все: и радость и печаль. Так наберись же мужества и  не
огорчай меня в течение тех трех-четырех  дней,  что  она  пробудет  здесь.
Только вот как мы устроимся с завтраками и обедами?
  Если тебя не будет со мной за столом,  как  обычно,  это  меня  глубоко
опечалит. Нельзя ли нам есть в твоей мастерской, чтобы надежнее спрятаться
от возможных гостей?
  Во всяком случае, на время трапез мы будем запирать  двери...  Наконец,
если тебе это больше по  душе,  я  воспользуюсь  тем  предлогом,  что  она
больна, и велю подавать нам с ней в гостиную Александра.
  Поступай, как хочешь, только постарайся причинить мне как можно  меньше
огорчений. Я люблю тебя больше и сильнее, чем самого себя, но  и  это  еще
далеко не выражает того, что мне хотелось бы сказать".

  Дюма-сыну приходилось выколачивать из  редакций  газет  суммы,  которые
причитались его отцу,  подталкивать  театральных  директоров  и  время  от
времени усыплять подозрения Изабеллы, которая ревновала к госпоже Гиди,  к
Анне Бауэр, к Берте, к Эмме, к госпоже Галатри, к актрисам, выступавшим  в
Брюсселе,  и  ко  всем  женщинам  Брабанта.  Иногда  он  восставал  против
отцовских "комбинаций" или же против требований госпожи  Гиди.  "Послушай,
дружок, - отвечал отец, - у меня было много любовниц. Ты знал их всех.  Со
всеми ты поначалу был хорош. Со всеми ты в конце концов ссорился.  У  меня
сохранилось письмо, где ты мне пишешь,  что  г-жа  Гиди  -  очаровательная
женщина!.."

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "Изабелла собирается завтра прийти к тебе, и  я  намерен  составить  ей
компанию. В котором часу? Этого я пока не знаю... Ни слова Изабелле о моей
позавчерашней поездке. Предупреди своих друзей,  чтобы  они  невзначай  не
обмолвились об этом..."

  Мари Дюма, строптивая наперсница, была в курсе другой, более  тщательно
законспирированной связи. В 1850-1851 годах Дюма-отец  признался  ей,  что
молодая замужняя женщина, Анна Бауэр, ждет от него ребенка. Мари заняла  в
этом деле позицию, которая пришлась не по душе ее отцу.

  Дюма-отец - своей дочери Мари:
  "Дорогая Мари... В ответ на твое  письмо  я  хочу  поделиться  с  тобой
кое-какими мыслями. Я  совершенно  не  разделяю  твоих  взглядов  на  этот
вопрос. Ты рассматриваешь его с точки зрения чувства. Я буду рассматривать
его с точки зрения социальной и главным образом человеческой.
  Каждый прежде всего сам отвечает за свои ошибки, даже за свои недуги, и
не имеет  никакого  права  заставлять  других  страдать  из-за  них.  Если
какой-то несчастный случай или физический недостаток сделал того или иного
человека импотентом, то он должен нести все последствия этого  физического
недостатка и мужественно встретить все события, могущие отсюда проистечь.
  Если женщина повинна в ошибке, если она  забыла  о  том,  что  почитала
своим долгом, то ей самой  надлежит  искупить  свою  слабость  проявлением
силы,  как  искупают  преступление  раскаянием.  Но  женщина,  совершившая
ошибку, равно как мужчина, страдающий импотентностью, не вправе  возлагать
на третьего человека бремя своей личной вины или своего несчастья.
  Я высказывал эти соображения еще до того, как был  зачат  ребенок.  Они
были взвешены и подытожены следующими словами:  "Ради  того,  чтобы  иметь
ребенка, я найди в себе силы все сказать и все устроить к лучшему". Именно
благодаря этой решимости и было  зачато  существо,  которое  пока  еще  не
появилось на свет и которое наперед осуждается обществом.
  Ничего не могло быть легче, чем не дать родиться ребенку, которого  уже
теперь, когда он существует, но еще не явился  на  свет,  лишают  места  в
обществе. Дети, родившиеся от адюльтера, не могут быть узаконены ни отцом,
ни матерью. Этот ребенок родится от двойного адюльтера.
  Как же сложится его жизнь, когда у матери такое  состояние  здоровья  -
она и сама считает, что может вот-вот умереть,  -  а  отец  уже  настолько
стар, что, испрашивая себе еще  пятнадцать  лет  жизни,  делает,  пожалуй,
слишком высокий запрос?
  В четырнадцать лет этот ребенок скорее  всего  очутится  на  улице  без
всяких средств, во враждебном мире.
  Если это окажется девушка, к тому же красивая, у нее будет  возможность
получить номер в полиции и стать  дешевой  проституткой.  Если  это  будет
юноша, ему придется играть роль Антони до тех пор, пока он, быть может, не
станет Ласенером.
  В таком случае лучше уничтожить эту жизнь, но  еще  лучше  было  бы  не
создавать  ее  вовсе.  Я  был  бы  крайне  огорчен,  если  бы   под   этим
ханжески-сентиментальным предлогом  было  принято  подобное  решение.  Оно
опрокинуло бы все мои представления о справедливости  и  несправедливости.
Оно лишило бы тебя значительной доли моего уважения, и я  очень  опасаюсь,
что вместе с уважением испарилась бы и вся моя любовь.
  Муж - импотент, тем хуже для него. Жена проявила слабость  -  тем  хуже
для нее. Но никто не посмеет сказать: "Тем хуже для того, кто обязан своим
рождением этому бессилию и этой слабости". Каждый из нас шел в  этом  деле
на известный риск. Г-жа X. готова была разъехаться с мужем и так твердо на
это решилась, что собиралась прислать мне копию своего брачного  контракта
- правда, этого она не сделала. А мне грозил удар шпагой  или  пистолетный
выстрел, и я по-прежнему готов принять любой вызов".

  Дело не получило трагической развязки. Анри Бауэр родился в 1851  году.
Ему суждено было всю жизнь носить имя мужа своей матери, но черты его лица
и великодушие характера поразительно  и  неоспоримо  свидетельствовали  об
отцовстве Дюма.
  Когда Дюма начал в Бельгии писать  свои  "Мемуары",  он  стал  собирать
документы. Все могло пригодиться, даже угасшая любовь.

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "Дорогой! Если ты еще помнишь стихи, которые я посвятил  в  свое  время
малютке Вальдор, пришли их мне. Я вставлю их в  свои  "Мемуары".  Если  ты
можешь раздобыть ее "Эпитафию", я хотел бы получить и ее..."

  Читатель помнит, что романтически настроенная Мелани в  момент  разрыва
сочинила свою собственную эпитафию, но все-таки не пожелала умереть. Вопль
скорби стал достоянием литературы.
  В короткие часы досуга Дюма по-прежнему встречался  с  изгнанниками.  В
доме бельгийца Коллара он виделся с Гюго, Дешанелем, Кине, Араго. Зачастую
он сиживал с ними на террасе кафе "Тысяча колонн". Прохожие узнавали Гюго,
Дюма и почтительно приветствовали их. Изгнанники колебались: ходить ли  им
в кафе "Орел",  название  которого  напоминало  об  империи?  Тогда  Араго
сказал: "Орел - эмблема всех  великих  людей".  Гюго,  с  детства  чтивший
орлов, согласился с этим. Кафе "Орел" тоже  стало  местом  встреч  великих
изгнанников.
  Позднее эта маленькая группа распалась. В июле 1852 года Гюго уехал  на
остров Джерси. В Антверпене Дюма-отец  посадил  его  на  пароход.  Сам  он
тосковал по Парижу. "Что останется от нашего века? - спрашивал он. - Почти
ничего. Лучшие люди - в изгнании. Тит Ливий - в Брюсселе,  а  Тацит  -  на
Джерси". Он торопился оформить соглашение с кредиторами, чтобы  Тит  Ливии
мог  вернуться  восвояси  с  высоко  поднятой  головой.   Дюма   предложил
кредиторам половину гонорара за свои произведения, как  настоящие,  так  и
будущие.  Бывший  секретарь  Исторического  театра  Гиршлер,   опытный   и
преданный Дюма  бухгалтер,  добился  для  него  несколько  более  выгодных
условий: 55 процентов ему, 45 процентов - кредиторам.  Посредник  писал  в
своем заключении: "Г-н Александр Дюма проявляет максимальную готовность  и
максимальные  старания  к  выполнению  своих  обязательств".   Это   почти
соответствовало действительности.
  В начале  1853  года  соглашение  было  подписано,  и  Дюма  дал  своим
брюссельским друзьям превосходный прощальный обед. Так как дом на бульваре
Ватерлоо был снят до 1855 года, Дюма предложил его  Ноэлю  Парфе.  Министр
финансов потребовал счет  его монарх бросил все квитанции в кухонную печь.
Должник Монте-Кристо не утратил чувства долга.



Глава вторая
НОВАЯ РЕДАКЦИЯ "ДАМЫ С КАМЕЛИЯМИ"

  Вернувшись в Париж, Дюма застал своего  сына  в  ореоле  новоиспеченной
славы. В 1851 году Александр все еще влачил  жалкое  существование.  И  не
потому, что последние несколько лет он мало работал. Он издал томик стихов
("Грехи молодости"). "Это не плохие и не хорошие  стихи  -  это  юношеские
стихи", - говорил он впоследствии. Нет, почти все стихи были явно плохими.
Публика равнодушно встретила  и  другие  его  вещи:  длинный  рассказ,  по
замыслу - юмористический ("Приключения четырех женщин и одного  попугая")
исторический роман "Тристан Рыжий"  вычурную  повесть  "Учитель  Мюстель".
Успех имела только "Дама с камелиями". Но пришлось ждать до  февраля  1852
года,  пока  пьеса,  написанная  автором  по  его   собственному   роману,
удостоилась постановки.
  Читатель помнит, что  Дюма-отец  принял  пьесу  в  Исторический  театр.
Директор его, Остен возражал. "Это га же "Жизнь богемы" минус  остроумие",
- говорил он. В 1849 году Исторический театр прекратил свое существование.
Юный Александр предлагал рукопись во все театры: в Гетэ, Амбигю, Водевиль,
Жимназ. Всюду он потерпел фиаско. "Не сценично", - говорили столпы театра.
"Аморально", - говорили столпы общества.
  Он пытался увлечь достоинствами роли знаменитую актрису Виржини  Дежазе
- остроумную гризетку, обожаемую публикой. Однако Дежазе уже перевалило за
пятьдесят, и она  была  полна  здравого  смысла.  Она  заявила,  что  роль
превосходная, но она могла бы играть ее только в трех случаях: будь она на
двадцать лет моложе, будь в  пьесе  куплеты  и  счастливая  развязка.  Она
предсказала драме успех, однако для этого, по ее словам,  требовались  три
условия: "чтобы произошла  революция,  которая  уничтожит  цензуру   чтобы
Фехтер играл роль Армана и чтобы я не играла  роль  Маргариты,  в  которой
буду смешна".
  Шарль Фехтер,  молодой  обаятельный  актер,  с  лицом  меланхоличным  и
нежным, покорил Дежазе в один прекрасный вечер, когда играл капитана  Феба
де Шатопер в "Соборе Парижской Богоматери". Вплоть до падения занавеса  он
не отрываясь смотрел на стареющую  актрису   она  пришла  и  на  следующий
вечер  она ходила всю неделю. Они стали любовниками. Фехтер совсем недавно
женился  Дежазе была вдвое старше его. Но она была все еще  привлекательна
и в театре пользовалась неограниченной властью, а  юного  Фехтера  снедало
честолюбие.

  Виржини Дежазе - Шарлю Фехтеру:
  "Ты собрал в Дьеппе всего девяносто шесть франков! Но ведь это  ужасно,
хоть  я  и  знаю,  что  Дьепп  -  скверный  городишко.  Тамошние   женщины
предпочитают театру гостиные... При всем том 96  франков  -  это  ничтожно
мало! Так зачем же нам разъезжать вдвоем? Ты увеличиваешь тем  самым  свои
расходы и лишаешь себя поэтического ореола. Публика  не  любит  парочек...
Надо быть одиноким,  надо  быть  свободным,  чтобы  воздействовать  на  ее
иссякшее романтическое воображение. Это ужасно, но это правда..."

  Дежазе дала Дюма хороший совет - взять Фехтера на роль  Армана  Дюваля.
Но этого было мало - требовался еще и театр. В  1850  году  Александру  не
удалось его найти, и, поскольку  отец  теперь  не  мог  ему  помогать,  он
чувствовал себя все более и более стесненным  в  деньгах.  Он  стал  очень
мрачен. Иногда он проводил вечера в "Балах  Мабий".  Под  звуки  шумливого
оркестра молодые девушки танцевали с приказчиками. Он пожирал глазами  эти
двадцатилетние  создания,  "источавшие  сладострастие  из  всех  пор",   и
предавался горьким размышлениям. "Как сделать, чтобы  они  перестали  быть
такими,  перестали  волновать  всех  этих  самцов?   Какие   страсти   они
возбуждают! Сколько крови льется по  их  следам!..  Какую  гнусную  заднюю
мысль таила природа, создавая красоту, молодость и любовь?"
  Дело кончилось тем, что он с грустью сунул свою рукопись в ящик. Однако
1 января 1850 года он вновь перечитал ее.  Рано  утром  он  отправился  на
могилу Мари Дюплесси. Будущее его тонуло в  тумане,  он  растрачивал  силы
своего ума и  своей  души  на  посредственные  произведения  и  начинания.
Покоясь в могиле, несчастная  девушка  приняла  его  исповедь.  Вернувшись
домой, он закрыл жалюзи, зажег свечи и снова взялся за пьесу. Позже, когда
к нему зашел его приятель Миро, он прочел  ему  "Даму  с  камелиями".  Оба
плакали. Пьеса удалась. Но кто сумеет  разглядеть  ее  достоинства  и  кто
осмелится похвалить?
  Немного времени спустя,  весной  1850  года,  проходя  по  Итальянскому
бульвару мимо кафе "Кардинал", Дюма заметил за одним  из  столиков  актера
Ипполита  Вормса  и  толстяка  Буффе,  Лукулла  богемы,  одного   из   тех
театральных  директоров,  которые   никого   не   удивляют,   став   вдруг
миллионерами или разорившись дотла. Буффе подозвал к себе молодого Дюма  и
пригласил его за стол.
  - Вормс сказал  мне,  что  из  вашей  "Дамы  с  камелиями"  вы  сделали
превосходную пьесу. Вскорости я стану директором Водевиля   подержите  для
меня с полгода вашу пьесу - обещаю вам ее сыграть.
  Шло время. 1851  год  был  отмечен  связью  с  графиней  Нессельроде  и
поездкой  в  Германию.  Когда  Александр  вернулся,  Буффе,   как   он   и
предсказывал, был уже директором Водевиля. Он начал реп