ины укрылись  в  погребе,  но  ребенок,  уцепившись  за
оконную задвижку, не дал себя  увести  и  следил  за  боями.  Несмотря  на
жестокость императора по отношению к семье Дюма, мать и сын слыли в городе
бонапартистами. Вилле-Коттре оставался верен монархии.  После  реставрации
мальчишки толпами приходили под окна  вдовы  и  кричали:  "Да  здравствует
король!" Но Дюма оставались верны мундиру генерала  и  в  глубине  души  -
Республике.
  В 1815 году, когда Наполеон ждал своего  часа  на  острове  Эльба,  два
генерала, братья Лальманы, участвовавшие в заговоре против Людовика XVIII,
были арестованы полицией Вилле-Коттре и  освистаны  населением  роялистски
настроенного городка. Госпожа Дюма была возмущена оскорблением, нанесенным
эполетам, которые когда-то носил ее муж.
  "Послушай, мой мальчик, -  сказала  она  сыну,  -  мы  сейчас  совершим
поступок, который может нас жестоко скомпрометировать, но в память о твоем
отце мы обязаны сделать это".
  Она повезла сына в Суассон, где содержались в заключении Франсуа и Анри
Лальманы,  и  велела  двенадцатилетнему  ребенку  передать  им  золото   и
пистолеты. Он  храбро  выполнил  свою  миссию.  Но  братья,  знавшие,  что
император, только что высадившийся во Франции, спасет  их,  отказались  от
денег и  оружия.  Однако  маленького  Дюма  это  приключение  утвердило  в
уважении  к  себе,  в  любви  ко  всему  романтическому  и  во  врожденном
стремлении играть роль Вершителя Правосудия.
  Во время Ста дней Наполеон дважды проезжал через Вилле-Коттре: в первый
раз - направляясь на север,  где  он  предполагал  соединиться  с  армией,
второй раз - после Ватерлоо, больной, безучастный ко всему окружающему,  с
низко опущенной головой.  Он  открывал  шествие  разбитой  Великой  Армии.
Зрелище страшное, величественное и  настолько  возвышенное,  что  вызывало
ужас. Раненые солдаты, кое-как перевязанные, лежа в  телегах,  размахивали
окровавленными лохмотьями и кричали:  "Да  здравствует  император!"  Потом
пришла печальная весть. Самый верный из друзей генерала Дюма, маршал Брюн,
был убит в Авиньоне.
  Подагрический старик, король Людовик XVIII вернулся из  Гента  в  обозе
чужеземных завоевателей. Смена режима поставила семью перед проблемой:  не
следует ли Александру,  как  предлагала  ему  мать,  принять  фамилию,  на
которую он имел право, - Дави  де  ля  Пайетри?  Ведь  титул  маркиза  при
Реставрации открыл бы перед ним все двери.
  - Меня зовут Дюма, - гордо ответил молодой Александр, - и другого имени
я не желаю... Да и что сказал бы мой отец, если б я отрекся от него и стал
носить фамилию деда, которого я не знал?
  Мать просияла.
  - Ты действительно так думаешь? - спросила она.
  - Но ведь и ты со мной согласна, верно, матушка?
  - Увы, да! Но что станется с нами?
  Генеральша Дюма получила патент на торговлю табаком и сняла  лавочку  у
местного медника по фамилии Лафарж. Однажды к  меднику  приехал  погостить
его сын Огюст Лафарж, белокурый  красавец,  служивший  главным  клерком  у
одного  парижского  нотариуса.  Он  носил  каррик   с   тридцатью   шестью
пелеринами, облегающие панталоны и гусарские сапоги, его цепочка для часов
была увешана брелоками. Маленький Дюма был ослеплен этим великолепием.  Он
попытался сблизиться с главным  клерком,  и  тот  благосклонно  отнесся  к
Александру. Лафаржу доставляло удовольствие рассказывать умному мальчику о
Париже, о литературной жизни, о театрах  он даже показал  ему  собственные
эпиграммы в стихах.  Дюма  увидел  в  поэзии  путь  к  славе,  возможность
заставить говорить о себе, о которой он до сих пор и не подозревал, и стал
умолять аббата Грегуара научить его писать французские стихи.
  - С удовольствием, - сказал аббат, - но через неделю тебе это наскучит,
так же как и все прочее.
  Аббат хорошо знал своего ученика. К концу недели Александр был по горло
сыт стихами. Корнель и Расин нагоняли на него смертную тоску. Сын генерала
Дюма, как и все его поколение, слышал слишком много  волнующих  рассказов,
чтобы довольствоваться анализом чувств. Ему  нужны  были  действия,  пусть
даже бессмысленные, но действия.
  Однако юноша не может прожить одной  охотой   Настало  время  подыскать
Александру занятие. Госпожа  Дюма  обратилась  к  нотариусу  Вилле-Коттре,
мэтру Меннесону, тоже республиканцу,  и  попросила  его  взять  Александра
младшим клерком. Юному дикарю не хотелось расставаться со свободой, но тут
он вспомнил о роскошном главном клерке, о его каррике с  тридцатью  шестью
пелеринами, о золотой цепочке и утешился. Что ж, если служба  у  нотариуса
обеспечит ему карьеру, доход и достаточно свободного времени для охоты, он
готов поступить к нотариусу! Вначале ему там было неплохо. Его посылали со
всевозможными поручениями, чаще всего он  развозил  документы  на  подпись
окрестным  крестьянам.   Великолепная   возможность   совершать   верховые
прогулки, а иногда и пострелять в лесу!



Глава четвертая
СЧАСТЛИВОЕ ОТРОЧЕСТВО, ПРОБУЖДЕНИЕ ЧУВСТВ, УВЛЕЧЕНИЕ ДРАМОЙ

  Жизнь  его  -  самое  увлекательное  из  всех   его
  произведений, и самый интересный роман, который он нам
  оставил, - это история его приключений.
  Брюнетьер

  Весна  1818  года.  Александру  Дюма  шестнадцать  лет.   Пора,   когда
пробуждаются желания, когда мальчики, дотоле презиравшие девочек, начинают
искать их общества  когда по запрещенным книгам учатся вещам  запретным  и
оттого еще более сладостным. Среди книг, оставшихся  от  деда,  юный  Дюма
нашел "Похождения  шевалье  де  Фоблаза".  Шевалье,  переодетый  женщиной,
одерживает одну победу за  другой.  "Я  буду  вторым  Фоблазом",  -  решил
тщеславный Дюма.
  - Но для того чтобы соблазнять, - говорил  ему  Лафарж,  -  нужно  быть
элегантным.
  Возможность блеснуть вскоре представилась: бал в Духов день,  праздник,
отмечавшийся в Вилле-Коттре с  большой  пышностью.  На  балу  должны  были
присутствовать приезжие барышни: племянница аббата Грегуара  Лоране  и  ее
подруга испанка Виттория. Говорили, что им  по  двадцать  лет  и  что  они
прехорошенькие. Александр перерыл гардероб покойного деда Лабуре.  Там  он
нашел  переложенные  камфарой  и  нардом  наряды  времен  старого  режима:
парчовые камзолы, шитые золотом красные  жилеты,  нанковые  панталоны.  Он
запрыгал от радости, и облачившись в сюртук василькового цвета, решил, что
он неотразим. На самом же деле наряд его выглядел старомодно и нелепо,  но
откуда бедному мальчику было знать об этом?
  С  гордым  видом  он  подал  руку  белокурой  Лоране,  острой  на  язык
парижанке. Виттория, ее  подруга,  высокогрудая  и  пышнобедрая,  типичная
андалузка, казалась героиней испанской комедии. Он заметил, что,  взглянув
на него, девушки обменялись  улыбками,  и  кровь  бросилась  ему  в  лицо.
Однако, когда начались танцы, ему удалось взять реванш. Изумленные подруги
признали, что маленький  провинциал  отлично  справляется  со  сложнейшими
антраша. Виттория нашла даже, что он очень неглуп.
  Оркестр грянул вальс.
  - Да вы прекрасно вальсируете! - сказала она с удивлением.
  - Ваше мнение мне тем более лестно, что до сих пор я вальсировал только
со стульями.
  - Как это со стульями?
  - Ну да, аббат Грегуар запретил мне танцевать с женщинами... И  поэтому
учитель танцев на уроках совал мне в руки стул.
  Виттория засмеялась. В тот вечер он впервые ощутил  на  лице  ласкающее
прикосновение женских локонов, впервые проник взглядом  за  низкие  вырезы
корсажей,  впервые  любовался  обнаженными  плечами.  Он  испустил  вздох,
трепетный и счастливый.
  - Что с вами? - спросила Виттория.
  - Ничего, просто мне гораздо приятнее танцевать с вами, чем со стулом.
  От неожиданности она опустилась в кресло.
  - А он очень забавный, этот молодой человек! - сказала  она  Лоране.  -
Да, он просто очарователен!
  Из этого приключения Александр вышел немного обиженным  на  хорошеньких
девушек, которые обошлись с  ним,  как  с  забавной  игрушкой,  и  безумно
влюбленным. Но  влюбленным  не  в  какую-нибудь  определенную  женщину,  а
влюбленным  в  любовь  или,  вернее,  в  наслаждение.  И  хотя   парижанки
подтрунивали над ним, он получил от них  урок,  который  могут  дать  лишь
женщины. Они помогли ему понять, что он хорошо сложен и  недурен,  но  что
эти врожденные качества следует подчеркнуть тщательным уходом за  собой  и
элегантным нарядом. Словом, они помогли ему  перейти  границу,  отделяющую
детство от юности.
  Он собирался испытать свои чары на девицах из Вилле-Коттре. А они.  Бог
свидетель, могли вскружить голову. Во  всех  трех  сословиях,  на  которые
делилось общество городка:  аристократии,  буржуазии  и  простонародье,  -
подрастало очаровательное поколение. Какое наслаждение  было  смотреть  на
девушек, когда в воскресный день они, надев весенние платьица с розовыми и
голубыми поясками и маленькие шляпки собственного изготовления,  бегали  и
резвились, смыкая и размыкая длинную цепь обнаженных округлых ручек!
  Вскоре для Дюма наступила очень приятная жизнь. С девяти до четырех  он
переписывал документы в нотариальной конторе, потом обедал с матерью, а  к
восьми часам летом и к шести - зимой молодежь собиралась  на  лугу  или  в
доме у одной из  барышень.  Образовывались  парочки,  украдкой  пожимались
руки, тянулись друг к другу губы. В десять часов каждый  кавалер  провожал
свою избранницу. На скамеечке перед домом они проводили  вместе  еще  час
блаженство их лишь время от времени прерывал ворчливый голос,  призывавший
девушку в дом, на что она, прежде чем повиноваться,  кричала  раз  десять:
"Иду, мама!.." О Маргарита! О Гете!
  Свою первую любовь Александр  Дюма  отдал  не  девицам  Коллар,  удачно
вышедшим замуж за сыновей соседних помещиков, и не  девицам  Девиолен,  но
девушке из другой среды, промежуточной между буржуазией и  простонародьем,
которую составляли городские портнихи, белошвейки  и  торговки  кружевами.
Дюма встретил двух очаровательных девушек, блондинку и  брюнетку,  которые
всюду появлялись вместе, будто каждая из них  старалась  оттенить  красоту
подруги. Блондинка Адель Дальвен, которую он, чтобы  не  скомпрометировать
ее, в первом издании "Воспоминаний" назвал Аглаей,  была  скорее  веселой,
нежели задумчивой,  миниатюрной,  нежели  высокой,  и  пухленькой,  нежели
стройной.

  "Любить ее было легко и сладостно,  добиться  ответной  любви  -  очень
трудно. Ее родители были  старые  добрые  земледельцы,  люди  честные,  но
простые, и можно только удивляться,  что  в  этом  прозаическом  семействе
появился столь свежий и благоуханный цветок..."

  В Вилле-Коттре все молодые девушки пользовались полной свободой.

  "В  нашем  городке,  -  писал  Дюма,  -  существовал   обычай,   скорее
английский, нежели французский: молодые люди разного  пола  могли  открыто
посещать друг друга, чего я не видел ни в одном  городе  Франции   свобода
эта казалась тем более  удивительной,  что  родители  молодых  девиц  были
людьми крайне добропорядочными и в глубине души  твердо  верили,  что  все
ладьи, плывущие по реке Нежности, оснащены парусами непорочной  белизны  и
обвиты флердоранжем..."

  На самом же деле родители плохо знали человеческую  натуру  и  в  своем
оптимизме доходили до безрассудства. После года сладостной  борьбы,  когда
"юношеская любовь предъявляет свои требования,  не  утомляясь  постоянными
отказами, когда одна за другой завоевываются маленькие привилегии,  каждая
из которых в тот момент, когда ее даруют, наполняет душу радостью",  Адель
получила у матери разрешение спать в  садовой  беседке.  И  однажды  дверь
беседки, уже в течение года неумолимо захлопывавшаяся за юным Дюма ровно в
одиннадцать часов, в половине двенадцатого тихонько отворилась  вновь:  за
дверью его встретили ласковые объятия,  сердце,  бьющееся  у  его  сердца,
пламенные вздохи и безудержные рыдания. Этой ночью Александр  познал  свою
первую любовь. Безоблачная идиллия продолжалась два года.
  По воскресеньям молодежь ватагой отправлялась на деревенские праздники.
Во  время  одного  из  праздников  Дюма,  отставший  от  товарищей,  чтобы
навестить знакомого фермера, встретил  у  поворота  дороги  молодую  даму,
которую хорошо знал. Каролина Коллар, ставшая  несколько  лет  тому  назад
баронессой  Каппель,  гуляла  в  сопровождении  незнакомца,  похожего   на
немецкого студента.  Этот  высокий,  худощавый  юноша  с  темными  коротко
остриженными волосами, прекрасными  глазами,  большим,  четко  вылепленным
носом и небрежной аристократической походкой  оказался  виконтом  Адольфом
Риббингом  де  Левеном,  сыном  графа  Адольфа-Луи  Риббинга  де   Левена,
шведского вельможи, известного своим участием в  убийстве  короля  Густава
III.
  Графу  де  Левену,  прозванному  "прекрасным   цареубийцей",   пришлось
эмигрировать и Жить сначала в  Швейцарии,  потом  во  Франции,  где  он  и
сблизился с Колларами. С тех пор как любовь связала  Дюма  с  девушкой  из
другого круга, он редко виделся с семьей своего опекуна.  Госпожа  Каппель
обласкала Дюма, сказала, что он непременно должен подружиться  с  Адольфом
де Левеном, который почти одних с ним лет, и пригласила его погостить  три
дня в замке Вилле-Эллон, где жили Коллары. Там Дюма узнал, что  Адольф  де
Левен пишет стихи и даже  посылает  молодым  девицам  элегии  собственного
сочинения, отчего он пришел в восторг. Главный  клерк  Лафарж  открыл  ему
глаза, рассказав, какую  славу  приносят  занятия  поэзией.  Дюма  получил
теперь этому новое подтверждение, которое потрясло его до глубины души.
  Левей вскоре возвратился в Париж, но его место занял другой приятель.
  Гусарского офицера Амедея де ля Понса в Вилле-Коттре привела, вероятно,
любовь, потому что он вскоре женился на одной горожанке.
  Этот образованный офицер принял участие в Дюма и  однажды  сказал  ему:
"Поверьте мне, мой мальчик, в жизни существует не только охота  и  любовь,
но и труд. Научитесь работать, и вы научитесь быть счастливым".
  Работать? Это было нечто совершенно новое для юного Дюма. Амедей де  ля
Понс, знавший немецкий и итальянский, предложил обучить его  этим  языкам.
Они перевели вместе  прекрасный  роман  Уго  Фосколо.  Офицер  открыл  для
молодого клерка "Вертера" Гете и "Ленору" Бюргера.
  Очень важно понять характер Дюма, который сформировали  одновременно  и
наследственность и воспитание. Своему  отцу  Александр  обязан  физической
силой,  великодушием,  богатым  воображением  и  честолюбием.  Как  и  вся
молодежь его поколения, духовными вождями которой были солдаты империи, он
был  напичкан  рассказами  о  всевозможных   приключениях,   небывалых   и
кровопролитных. Драма была его стихией. Он верил во всемогущество  случая,
во влияние мелких, незначительных фактов. Этих солдат  то  и  дело  спасал
портрет, убивала шальная пуля, повергало  в  немилость  дурное  настроение
властителя. Дюма полюбил в истории все, что связано с  таинственной  игрой
случая. У него было природное чувство театрального, да  и  могло  ли  быть
иначе? Сама эпоха была театральной.  Но  Дюма  лучше,  чем  любой  другой,
лучше, потому что он  сам  был  подобен  стихийной  силе,  сумел  выразить
драматизм жизни, в котором тогда была так велика потребность.
  Он был подобен стихийной силе, потому что  в  нем  бурлила  африканская
кровь, унаследованная им от черной  рабыни  из  Сан-Доминго.  "Это  второй
Дидро, - говорили про Дюма, - аристократ по отцу, простолюдин по  матери".
Все это так, но вдобавок он был еще наделен  невероятной  плодовитостью  и
талантом  сказителя,   присущим   африканцам.   Стихийность   его   натуры
проявлялась в отказе подчиняться какой-либо дисциплине, и так как  в  доме
не было мужчины, который мог бы его обуздать, он свободно  бродяжничал  по
лесам.  Школа  не  оказала  никакого  влияния  на  его  характер,  она  не
сформировала и не деформировала  его.  Любое  притеснение  было  для  него
несносно. Женщины? Он их любил, всех сразу  он с самого  начала  убедился,
что завоевать их расположение нетрудно, но не мог понять, к чему  клясться
в верности одной из них. При этом он вовсе не был аморален, он  просто  не
знал общепринятых моральных норм. Какие любовные  истории  ему  доводилось
слышать? О регенте и его оргиях в замке Вилле-Коттре, отнюдь не подходящие
для детских ушей  о титанах эпохи империи,  завоевывавших  сердца  так  же
легко, как они завоевывали провинции, и относившихся со снисходительностью
к женским слабостям. В юности  он  был  страстным  охотником,  краснобаем,
влюблялся во всех девушек, готовых слушать его россказни, и был  жаден  до
удовольствий.  В  восемнадцать  лет  его  привлекает   все,   и   особенно
недосягаемое. "Разве во  мне  нет,  -  думает  Дюма,  -  того  магнетизма,
благодаря которому я выйду победителем  там,  где  любой  другой  потерпит
неудачу?"
  Он твердо верил в свою звезду. Пыл его  неистощим,  это  он  чувствует.
Знания, правда, невелики, зато в его глазах все имеет прелесть новизны.
  Как-то в Суассон приехала труппа актеров  с  "Гамлетом"  Дюси,  и  Дюма
открыл  для  себя  Шекспира,  о  существовании  которого  до  сих  пор  не
подозревал.  В  "Гамлете",   обработанном   Дюси,   не   осталось   ничего
шекспировского. И все же для молодого Дюма  эта  пьеса  была  откровением.
"Вообразите слепца, - писал он,  -  которому  вернули  зрение,  вообразите
Адама, пробуждающегося после сотворения". На самом деле  Дюма  открыл  для
себя в Шекспире самого себя. Кипучая энергия людей Возрождения - что ж, он
ею обладал. Он чувствовал себя гораздо ближе к ним, чем  к  буржуа  времен
Реставрации. В Шекспире его интересовали не идеи, не философские  монологи
и даже не изображение страстей, но свободное построение  драмы  и  большая
роль  конкретных  деталей:  платок  в   "Отелло",   крыса   в   "Гамлете",
шейлоковский фунт мяса в "Венецианском купце".  Словом,  мелодраматические
эффекты. Александр был потрясен, и так как он не привык сомневаться  ни  в
чем и меньше всего в себе самом, то решил стать драматургом.
  Ему удалось заразить своим  энтузиазмом  нескольких  молодых  людей  из
Вилле-Коттре, и среди них некоего Пайе, в ту пору  главного  клерка  мэтра
Меннесона, который  пятьдесят  лет  спустя,  уже  старым  судьей,  написал
воспоминания об этой любительской труппе. Адольф де Левен, к этому времени
возвратившийся из Парижа (где он жил у друга своего отца драматурга  Арно,
был своим человеком за кулисами и знал многих актрис),  руководил  первыми
шагами молодого Дюма.

  "В  нашем  кружке  было  несколько  прелестных  молодых  девиц,  и  это
подстегивало в нас желание появиться с ними на подмостках. На  чердаке  мы
пробовали свои силы как в возвышенном, так и в  комическом  жанре.  Чердак
этот находился в большом доме, расположенном  в  глубине  двора  гостиницы
"Шпага"... Низ его занимал торговец  лесом,  снабжавший  нас  досками,  из
которых наш товарищ Арпен сколачивал  скамьи  для  зрителей...  Оформление
зала  не  представляло  трудностей.  Охапки  веток  из   соседнего   леса,
содержимое семейных гардеробов, ящики  с  цветами  вскоре  превратили  наш
чердак в прилично и красиво убранный зал. С декорациями мы тоже справились
успешно, но сама постановка пьесы, будь то драма  или  комедия,  требовала
больших усилий. Вот тут-то Дюма и доказал, что он незаменим. Он был  сразу
и актером, и режиссером, и учителем дикции  и  пластики.  Он  сам  выбирал
пьесы для  постановки  в  тех  случаях,  когда  не  навязывал  нам  своих:
"Артаксеркса", "Абенсерагов" и пр. Он с  голоса  учил  актеров  правильной
интонации, определял мизансцены, показывал жесты. Он говорил нам, на каких
словах в фразе необходимо сделать ударение, куда смотреть, как улыбаться -
словом,  полностью  объяснял  каждому  его  роль.  Аплодисменты  были  ему
необходимы как воздух. Если  прием  оказывался  недостаточно  горячим,  он
сердился и считал, что в этом виноваты актеры, но никак не он"

  За 1820 и  1821  годы  они  вместе  с