ги-иконоборцы вознамерились покорить Комеди  Франсез.  Вот
почему состязания между Шекспиром, известным во Франции лишь узкому  кругу
людей, да и то  по  отвратительным  переводам,  и  классической  трагедией
ожидали как большого  события.  Успех  английских  актеров  превзошел  все
ожидания. Экспрессия их пантомим сначала поразила зрителей, потом  привела
в восторг. Сцены агонии, в которых Кин  корчился  и  извивался,  ошеломили
публику, привыкшую  к  благопристойным  кончинам  во  Французском  театре.
Кембль умирал, как умирают в жизни. Его сатанинский сардонический смех еще
долгое время будет звучать на французской сцене. Мисс  Гарриет  Смитсон  в
сценах безумия и голода не уступала в реализме своим  товарищам.  А  когда
королева трагедии мадемуазель Марс, посетив один спектакль англичан, стала
ходить на них каждый день, романтики торжествовали. "Наши актеры  ходят  к
англичанам, как в школу, - писали они, - и смотрят на них во все глаза".
  Влияние англичан заставило актеров с бульваров утрировать  изображаемые
ими чувства, искать пьес  со  сценами  безумия,  бреда,  агонии.  Бокаж  и
Дорваль  хотели  найти  пьесы,  которые  позволили  бы  им  соперничать  с
победоносными гостями. Дюма дал себе клятву создать для них  такие  пьесы.
Он посещал все спектакли англичан и делал записи.

  "Я видел в роли Отелло Тальма, Кина, Кембля, Макриди и Жоанни... Тальма
играл мавра, которого уже коснулась венецианская цивилизация  Кин - дикого
зверя,  полутигра,  получеловека   Кембль  -  мужчину  в   расцвете   сил,
вспыльчивого и неистового в гневе   Макриди  -  араба  времен  гренадского
халифата, изящного и рыцарственного  Жоанни - играл Жоанни..."

  Он бешено  аплодировал  Макриди,  Кину,  Кемблю  и  прекрасной  Гарриет
Смитсон. Сцены безумия, убийства, самоубийства,  ревность  Отелло,  смерть
Дездемоны потрясали его до глубины души.

  "В первый раз, - писал он,  -  я  видел  в  театре  подлинные  чувства,
испытываемые мужчинами и женщинами из плоти и крови".

  Он не знал  английского,  но  ему  было  достаточно  жестов,  мимики  и
интонаций.
  Увидев на сцене шекспировские  трагедии,  он  понял,  наконец,  к  чему
стремится сам: свободно  живописать  великие  события,  вывести  на  сцену
насилие,  которое  классики  оставляли  за  кулисами,  потрясать  зрителей
неожиданностью развязок. Он не имел никакого опыта в делах  страсти,  зато
обладал  врожденным  чувством  драматического.  Но  какой  сюжет  выбрать?
Античность аннексировали классики. Современные темы были  слишком  опасны.
Случай и тут помог ему: в  ежегодном  салоне  живописи  и  скульптуры  его
внимание привлек барельеф, изображающий  убийство  Джиованни  Мональдески,
умерщвленного в 1657 году в Оленьей галерее Фонтенбло по приказу Христины,
королевы шведской. Мональдески? Христина?  Кто  они  такие?  Молодой  Дюма
ничего не знал об этой  мрачной  истории.  Тогда  он  попросил  "Всемирную
биографию" у одного из своих друзей, Фредерика Сулье, который в отличие от
него самого был человеком Образованным и даже довольно состоятельным,  так
как получил в наследство небольшую деревообделочную фабрику.  Дюма  прочел
статью о Мональдески и статью о Христине.
  Из  них  он  узнал,  что  любовник   шведской   королевы   Мональдески,
приревновав ее  к  итальянцу  Сентинелли,  начинающему  входить  в  фавор,
написал оскорбительные и компрометирующие Христину письма и был убит своим
соперником в замке Фонтенбло по приказу разъяренной королевы.  Да,  здесь,
несомненно, был материал для драмы.
  - Давай напишем ее вместе, - сказал он Сулье,  с  которым  уже  пытался
переделать для театра один из романов Вальтера Скотта.
  - Да ведь это не драма, а трагедия, - сказал Сулье.
  Тогда они решили,  что  каждый  напишет  свою  "Христину".  Кто  кончит
первым, попытает счастья. Но Дюма  был  всего-навсего  мелким  служащим  в
канцелярии герцога  Орлеанского  и  не  мог  располагать  своим  временем.
Необходимо было любой ценой высвободить себе вечера. Он  набрался  духу  и
отправился к господину Удару.
  - Я знаю лишь один способ выполнить вашу  просьбу,  -  сказал  господин
Удар благожелательно, - а именно: перевести вас  из  личной  канцелярии  в
одно из управлений, где нет  вечерней  работы,  к  примеру,  в  управление
лесными угодьями... Но это погубит, вашу карьеру.
  Дюма верил, что карьера ждет его не  на  административном  поприще,  он
согласился на перемещение и перешел в управление лесными угодьями, которым
ведал отзывчивый ворчун Девиолен. Там он сразу же чуть ли не со  скандалом
потребовал  себе  отдельный  кабинет,  где  мог  бы  работать   в   полном
одиночестве. Благодаря покровительству Удара ему сделали и  эту  поблажку.
Отныне, освобожденный от мелочной опеки,  изолированный  от  начальства  и
коллег, он смог благодаря своему замечательному почерку выполнять работу с
поразительной быстротой и урывать  каждый  день  по  нескольку  часов  для
пьесы. Вскоре "Христина", пятиактная драма в стихах, была закончена.

  "Я был так же смущен этим событием, -  вспоминал  Дюма,  -  как  бедная
девушка,  которая  родила  незаконного  ребенка!  Но  что  делать  с  этим
бастардом, с этой рукописью?"

  Задушить ее,  как  и  те  трагедии,  что  он  писал  прежде?  Мера  эта
показалась ему слишком жестокой:  ребенок  был  полон  сил  и  явно  хотел
остаться в живых. Ему нужен был лишь театр,  который  бы  его  приютил,  и
публика, которая бы его усыновила. Но как их найти?  Если  бы  Тальма  был
жив, Дюма напомнил бы ему об их встрече. Но Тальма умер  в  1826  году,  а
Дюма никого не знал в Комеди Франсез.
  Суфлер  прославленного  театра  каждый  месяц  приносил  в   канцелярию
Пале-Рояля билеты для герцога Орлеанского. Дюма остановил в коридоре этого
густобрового человека и спросил, что следует предпринять,  чтобы  добиться
высокой чести прочесть пьесу перед  советом  Французского  театра.  Суфлер
сказал, что рукопись оставляют у экзаменатора, но что у того лежат  тысячи
рукописей и есть риск прождать долгие годы.
  - А нельзя ли обойти эти формальности?
  - Можно, если вы знакомы с бароном Тейлором.
  Барон Тейлор, англичанин,  родившийся  в  Брюсселе,  офицер,  принявший
французское подданство, друг Виктора Гюго и Альфреда де Виньи, стал в 1825
году, на тридцать седьмом году жизни, благодаря покровительству  Карла  X,
который  пожаловал  ему  дворянство,  королевским  комиссаром  при  Комеди
Франсез. Выбор оказался удачным. Тейлор, сам художник, писал декорации  ко
многим спектаклям, создавал эскизы костюмов. Он сочинял комедии и  перевел
вместе с Нодье драму с английского. Виньи  был  его  товарищем  по  полку
Шатобриан познакомил его с Гюго, и Адель Гюго приглашала его  приходить  к
ним "запросто" на  завтрак.  Как  и  всех  его  предшественников,  Тейлора
назначили в Комеди Франсез, с тем  чтобы  он  навел  там  порядок:  как  и
подобает, он лелеял грандиозные проекты, которые  предполагали  постановку
совершенно  непригодных  для  театра   пьес,   например   шатобриановского
"Моисея".   Классицисты   попрекали   его   английской   фамилией.   "Этот
соотечественник  Шекспира,  -  говорил  один  из  недовольных  актеров,  -
презирает  Корнеля,  Расина  и  Вольтера".  Ему  вменяли  в  вину   пышные
декорации, бешено дорогие постановки и литературные  вкусы.  В  глазах  же
беспристрастных свидетелей он был честным и  либеральным  администратором,
весьма способствовавшим утверждению романтической школы во Франции. В 1828
году Комеди Франсез благодаря ему приняла к постановке "Ромео и Джульетту"
Виньи и Дешана. Правда, пьеса так  и  не  увидела  света  рампы,  но  кому
удается добиться всего сразу?
  Дюма спросил у своего любезного и эрудированного начальника Лассаня:
  - Вы знакомы с бароном Тейлором?
  - Нет, - ответил Лассань, - но он близкий друг  Нодье.  Вы  мне  как-то
рассказывали, что сидели с ним рядом в театре... Напишите  ему,  напомните
об этой встрече.
  - Он, должно быть, давно меня забыл!
  - Он никогда ничего не забывает... Напишите ему.
  Риск был невелик. Дюма написал письмо, в котором  вспоминал  "Вампира",
их беседу, библиофилию, свистки, изгнание из театра и в заключение  просил
Нодье рекомендовать его барону Тейлору.  Незамедлительно  пришел  ответ  в
виде записки от самого Тейлора, который приглашал Дюма прийти  к  нему  на
квартиру в семь часов утра. Дюма явился в  назначенный  час.  Ему  открыла
дверь старуха горничная.
  - Начинайте, молодой человек! Я вас слушаю, - сказал Тейлор, который  в
это время принимал ванну.
  - Я прочту  вам  только  один  акт,  и,  если  вам  наскучит,  вы  меня
остановите.
  - В добрый час!  -  пробормотал  Тейлор.  -  В  вас  больше  жалости  к
ближнему, чем в ваших коллегах. Что ж, это хорошее предзнаменование. Я вас
слушаю.
  Дюма кончил первый акт и спросил, не решаясь от страха поднять глаза:
  - Мне продолжать, сударь?
  - Ну конечно, - ответил вконец продрогший Тейлор. - Но только сначала я
должен лечь в постель. Черт меня побери, это хорошо!
  И королевский  комиссар  сам  потребовал,  чтобы  Дюма  прочел  сначала
третий, потом четвертый, а потом  и  пятый  акты  "Христины".  Когда  Дюма
умолк, Тейлор вскочил с постели и закричал:
  - Вы сейчас поедете со мной в Комеди Франсез!
  - Позвольте спросить зачем, сударь?
  - Чтобы вас внесли в списки для прослушивания.
  - Значит, я смогу прочесть "Христину" совету?
  - В следующую же субботу!
  Дюма прочел "Христину" совету и в первый раз увидел в  непосредственной
близости королей и королев театра. Пьесу приняли при условии  "доработки":
поскольку в ней были допущены большие вольности, совет постановил, что она
должна быть отдана  на  суд  автору,  на  которого  Комеди  Франсез  может
полностью положиться. Но Дюма был слишком счастлив, чтобы придать значение
подобной оговорке. Его пьеса принята Комеди Франсез, а ему всего  двадцать
шесть лет! Какое чудо! Мать, видя, что он вернулся домой раньше  обычного,
пришла в ужас. Что случилось? Неужели Александра прогнали со службы?
  - Приняли, матушка!  -  радостно  закричал  Александр.  -  Приняли  "на
аплодисменты"!
  И он пустился в пляс. Генеральша решила,  что  сын  сошел  с  ума.  Она
обратила его внимание на то, что он пренебрегает службой и  может  за  это
поплатиться.
  - Тем лучше. У меня будет время сидеть на репетициях!
  - А если твоя пьеса провалится, на что мы будем жить?
  - Я напишу другую, и она будет иметь успех.
  В тот же день знаменитый актер Фирмен  зашел  к  Дюма  в  канцелярию  и
сообщил ему, что совет выбрал в судьи "Христины" господина Пикара,  автора
доброй сотни комедий ("Побочный родственник",  "Городок",  "Провинциалы  в
Париже", "Два Филибера", "Рикошеты"), имевших шумный, но преходящий успех.
Нелепый  выбор.  Этому  комедиографу,  не  обладавшему  ни  талантом,   ни
доброжелательностью по отношению к  другим  авторам,  неистовая  и  смелая
драма Дюма могла внушить только отвращение. И действительно,  когда  через
неделю Фирмен и Дюма пришли  к  нему  за  ответом,  крохотный  востроносый
горбун, осведомившись о здоровье посетителей, с любезной  улыбкой  сказал,
обращаясь к Дюма:
  -  Милостивый  государь,   у   вас   есть   какие-нибудь   средства   к
существованию?
  - Сударь, - ответил Дюма, - я служу в канцелярии герцога Орлеанского  и
получаю полторы тысячи франков в год.
  -  Отлично!  Мое  дорогое  дитя,  я  должен  дать   вам   один   совет:
возвращайтесь в свою канцелярию, да, да, возвращайтесь в канцелярию.
  Был ли он искренен или завидовал молодому автору? Фирмен утверждал, что
он не кривил  душой.  Дюма  не  мог  в  это  поверить.  Можно  ли,  прочтя
"Христину", не понять, что у автора есть искра Божия? Мнение это  разделял
и барон Тейлор, потребовавший, чтобы пьесу послали на вторую консультацию,
и на этот раз - милейшему Шарлю Нодье.  Тот  не  замедлил  с  ответом.  На
следующий же  день  Тейлор  показал  Дюма  надпись,  сделанную  на  первой
странице  "Христины"  рукой  Нодье:  "По  чести  и  совести  заявляю,  что
"Христина" -  одна  из  самых  замечательных  пьес,  прочитанных  мною  за
последние двадцать лет"
  Было ли это суждение трезвым? Стихи Дюма не шли ни в какое сравнение со
стихами молодых поэтов, его современников. Гюго, родившийся, как и  он,  в
1802 году, по силе поэтического таланта, богатству  языка  и  виртуозности
стиха далеко превосходил Дюма. Зато Дюма  был  настоящим  драматургом.  Он
будто инстинктом чувствовал, как строить пьесу и чем взволновать зрителей.
  Актеры прослушали второй раз "Христину" в следующее воскресенье  (чтобы
не посягать на часы, которые Дюма  -  увы!  -  неукоснительно  должен  был
отдавать службе), и пьеса снова была принята при условии, что автор вместе
со старейшиной театра Самсоном внесет  некоторые  исправления.  Дюма,  как
утверждает Самсон, оказался очень покладистым.
  И все же пьеса так и не была поставлена во Французском театре.  Почему?
Дом  Мольера  не  отличался  гостеприимством.  После  смерти  Тальма   там
воцарилась Марс. Мадемуазель Марс с большой осторожностью  приближалась  к
пятидесятой годовщине, захватывая все лучшие роли - от влюбленных  героинь
до инженю, с явным  перевесом  в  сторону  инженю.  Она  считалась  плохим
товарищем и защищала свое право на прежнее амплуа с бешеной  энергией.  Ее
враги с притворной снисходительностью говорили, что ей нельзя дать  больше
сорока восьми. Время от времени она сама объявляла о конце своего  долгого
царствования, но злые  языки  утверждали,  что  и  после  этого  она  даст
"прощальное представление, а потом еще одно - по случаю скорой встречи". И
все  же  ее  удивительная  моложавость,  благородное  изящество  жестов  и
совершенство дикции обеспечивали ей неоспоримый авторитет. Она  руководила
распределением ролей  и  была  грозой  всех  авторов.  Сделав  карьеру  на
классическом  репертуаре,  мадемуазель  Марс  не  могла  приспособиться  к
романтической драме Гюго и Дюма... Ее стихией был Мариво, а не Шекспир.  В
драме, которую хотел создать Дюма,  героиня  должна  была  рвать  на  себе
волосы, вопить, валяться на коленях. Для того  чтобы  завывать,  необходим
дурной вкус, а мадемуазель Марс им не страдала. Голос ее,  когда  она  его
повышала, оставался приятным и  мелодичным:  это  был  голос  рассерженной
девушки, а не рыкающей львицы.
  Мадемуазель Марс навестила Дюма в его убогом кабинете в Пале-Рояле, где
он сидел среди покрытых пылью папок, и завела беседу о  "Христине".  Очень
изящно (а она умела, когда хотела, быть обворожительной) и  деликатно  она
покритиковала распределение ролей, пьесу вообще и, в частности,  несколько
строк в своей роли, которые попросила вымарать.  Королева  трагедии  среди
канцелярских крыс - Дюма  был  очарован  этим  зрелищем,  но  считал  -  и
напрасно - стихи, вызвавшие  недовольство  Марс,  совершенными  и  поэтому
ожесточенно  их  защищал.  Спор  длился  несколько   минут,   после   чего
мадемуазель Марс встала и сказала тоном, столь же холодным, сколь  он  был
любезным вначале:
  - Отлично! Раз вы так упорствуете, пусть будет по-вашему,  я  произнесу
эти строки, но вы увидите, какое впечатление они произведут.
  На репетициях, когда дело доходило до этих злополучных  строк,  она  их
пропускала.
  - Дальше, дальше, - говорила она суфлеру Гарнье. - Автор сделает  здесь
купюру.
  - Вовсе нет! - протестовал автор. - Я не хочу вычеркивать эти строки.
  - Ах ты черт! - вздыхал Гарнье.
  Дюма осведомился, что означает это "Ах ты черт!".
  - Это означает, что если мадемуазель  Марс  не  хочет  произносить  эти
строчки, она их не произнесет.
  - И все же, если пьесу поставят, ей придется это сделать.
  - Да, если пьесу поставят, но только ее не поставят.
  Суфлер  лучше,  чем  кто  бы  то  ни  было,  знал  бесовскую   хитрость
мадемуазель Марс: "Христина" так и не появилась на сцене  Комеди  Франсез.
Причины для этого нашлись. Через неделю  после  пьесы  Дюма  была  принята
"Христина" некоего Бро, поэта и бывшего субпрефекта. Так как Бро  был  при
смерти, его пьесе отдали предпочтение. Кроме того,  Фредерик  Сулье  успел
закончить к этому времени свою "Христину" и отдать ее в Одеон. Этот  парад
"Христин" начал принимать шутовской характер. Дюма ничего  не  оставалось,
как взять пьесу обратно, что, впрочем, пошло ей только на пользу, так  как
дало  ему  возможность  переделать  и  улучшить  текст,  крайне   в   этом
нуждавшийся.
  Но на что  жить?  Ведь  существование  обеих  семей  Дюма  зависело  от
постановки "Христины". Гарнье подсказал выход:
  - Напишите другую пьесу  с  главной  ролью  для  мадемуазель  Марс.  Не
заставляйте ее произносить тридцатишестистопные стихи. Не перечьте ей ни в
чем - и тогда вашу пьесу поставят!
  - Но стихи пишут так, как пишется, мой милый  Гарнье,  -  возразил  ему
Дюма. - И, кроме того, я собираюсь написать драму в прозе.
  - Тем лучше.
  - Я ищу для нее сюжет.
  И тут же случай - самый надежный друг Дюма -  весьма  предусмотрительно
снабдил его новой темой. Войдя как-то в кабинет одного из своих коллег, он
увидел на столе толстый том трудов историка Анкетиля, случайно открытый на
странице, где рассказывался анекдот из эпохи Генриха III. Герцог Генрих де
Гиз, по прозвищу Меченый, узнав, что его жена Екатерина Клевская  изменяет
ему  с  одним  из  фаворитов  короля,  Полем  де   Коссадом,   графом   де
Сен-Мегреном,  решил,  хотя  его  весьма  мало  трогала  неверность  жены,
проучить ее.
  Однажды на рассвете он вошел к  ней  в  комнату,  держа  в  одной  руке
кинжал, в  другой  -  чашу.  В  весьма  суровых  выражениях  предъявив  ей
обвинение в неверности, он сказал: "Как вы предпочитаете  умереть,  мадам,
от кинжала или от яда?" Она рыдала и просила  пощадить  ее.  "Нет,  мадам,
выбирайте". Она выпила яд, упала на  колени  и  в  ожидании  смерти  стала
молить  Бога  о  прощении.  Через  час  Гиз  успокоил  ее:   яд   оказался
всего-навсего крепким бульоном. Урок, однако, был жестокий.
  "Какая великолепная  сцена!  -  подумал  юный  Дюма.  -  Хорошо  бы  ее
написать... Но кто был этот герцог де Гиз? А Сен-Мегрен?.."
  Как и всегда, он обратился к своему верному и ученому другу - "Всеобщей
биографии",  которая  сообщила  ему  кое-какие  сведения  и   отослала   к
"Мемуарам"  л'Этуаля...  Л'Этуаль?..  Кто  такой   л'Этуаль?..   Бесценная
"Биография" снова пришла на выручку: Пьер  Тезан  де  л'Этуаль  (1546-1611
гг.) оказался прославленным историографом эпохи Генриха III и Генриха  IV.
Дюма достал эту книгу и нашел ее восхитительной.  Из  нее  он  узнал,  что
Сен-Мегрен, первый камер-юнкер короля, был в 1578  году  зверски  убит  на
улице по приказанию Генриха де Гиза, прозванного Меченым, - урок  каждому,
кто посягает на герцогинь. Сцена эффектная, но довольно банальная. У  того
же историографа Дюма нашел рассказ о событии, которое давало  великолепную
возможность  закрутить  пружину  интриги.  Оно   относилось,   правда,   к
совершенно другому вельможе того  времени  -  к  Луи  де  Бюсси  д'Амбуазу
(1549-1579 гг.). Но какое это имело значение? Дюма собирался писать драму,
а не исторический трактат.
  Так вот, этот молодой Бюсси, любовник Франсуазы  де  Шамб,  графини  де
Монсоро [приписав в "Генрихе III" приключения графини де Монсоро герцогине
де Гиз, Дюма на основе этого эпизода  создаст  еще  и  роман  "Графиня  де
Монсоро", который выйдет в 1846 году, и драму того  же  названия,  которая
будет поставлена в 1860 году  в обоих произведениях он называет  Франсуазу
де Монсоро  Дианой]  получил  от  нее  записку  с  приглашением  прийти  в
отсутствие мужа в его  замок.  Но,  оказывается,  она  назначила  ему  это
свидание по приказу ревнивца мужа и, чтобы спасти  свою  жизнь,  позволила
Шарлю де Шамбу застигнуть ее во время  прелюбодеяния.  Бюсси  был  убит  в
полночь  в  ее  комнате  мужем,  который  ворвался  туда  в  сопровождении
вооруженных до зубов друзей.
  Прочитав главы о  Сен-Мегрене,  о  Бюсси  д'Ам